Из зарослей высунулась умная собачья морда: уши торчком, черные блестящие глаза, шерсть клочьями. Собака пригнулась к земле и завертела хвостом, показывая, что хочет подружиться. Здоровенная, махина, но добродушная…
– Вот, еще и Шлакоблока можешь в друзья взять, если по Мишке скучать сильно будешь.
– Кого-о?!
– Шлакоблока, – повторил папа и зарделся, схватившись за доски. – Лучше не спрашивай. Привезли его в гаражи и выкинули, а он старый уже. Куда ему?
– Но Шлакоблоком называть – это вообще, – Саша поманила к себе собаку. – Ну, идем. Идем…
Он опасливо приблизился, заглядывая в глаза и поджимая уши. Скользнул к ее руке, подставляя макушку под ладонь, зажмурился от удовольствия. Весело тявкнул и, привстав, положил чумазые лапы на Сашины коленки. Она засмеялась, потрепала Шлакоблока за ушами.
– Ты для него стараешься, да? – спросила тихонько.
– Ага. Будку делаю. Поможешь?
– Еще бы.
– Тогда идите сюда. Только умоляю, не прибей себе палец молотком. Твоя маманя нас двоих закопает…
– Не бубни, – Саша еще раз потрепала пса по голове.
На душе у нее немного потеплело.
– С папой всегда можно говорить о чем угодно, – Саша неловко улыбнулась, почувствовав, как приоткрывает перед ними, бродягами, свою душу. Понимающие взгляды помогали ей говорить. – Если я не успею… Мама никогда не даст денег на поезд. Я хочу устроиться на подработку, но везде копейки платят… Надо будет копить, и очень долго копить. Может, папа вообще уже вернется к тому времени.
– А он хочет вернуться? – Саша не расслышала, кто задал этот вопрос. Да ей это было и неважно. Бледные лица бродяг тонули в полумраке.
Она подумала недолго:
– Нет. Нет, он точно не захочет возвращаться. После развода папа ушел с работы, устраивался в разные конторы и сервисы, даже доставщиком еды подрабатывал. Ему здесь тяжело… Честно говоря, мне кажется, что только я и держу его в городе. Если бы и меня не было, он бы точно уехал на север. Там хоть платят больше.
Юра хмыкнул.
Все закивали, сосредоточенно пережевывая рыбу. Сегодня это была пара банок сайры в томатном соусе – лица бродяг выпачкались ярко-алым, и Саше порой чудились кровавые сгустки в уголках их губ.
Егор пристально вглядывался в ее лицо, когда думал, что она этого не замечает. Он снова сидел в уголу, почти неразличимый во мраке, и торопливо зачерпывал еду из алюминиевой чашки.
– Воды у нас мало, – буркнул Костя, когда Саша примолкла, собираясь с духом. – Пейте понемногу. Где еще накипятить получится…
– Да поняли мы, поняли… А что мама? – вклинилась Мила, и Саше подумалось, что только она одна и смогла бы задать этот вопрос.
– С матерью тяжелее. Она думает, что я ее собственность. И делать я должна только то, что она говорит. Тоталитаризм какой-то… – трудное слово завязло в зубах.
– Может, это просто любовь у нее такая?
– Нет. Раньше она себя так не вела. Теперь ей нужны точные данные, прямо сводки: где, когда и с кем. Если я звоню ей реже, чем раз в пару часов, она закатывает истерику. Она… Ей так проще мной манипулировать.
– А ты?
– А я думаю, что ей нравится играть с чужой жизнью. Я будто бы очередная вещь в ее квартире. Мама не понимает, что у меня могут быть свои интересы, тайны, свои… В общем, внешне у нас все нормально, но я не люблю с ней общаться.
– Понятно… Ты говорила, что она раньше такой не была. А из-за чего изменилась?
– Я… – Саша наморщила лоб и провела ладонью перед глазами, будто пытаясь снять паутину. – Я не помню, почему она… и когда…
– Вот, – Юра сунул ей бутылку с водой. – Попей хоть немного, раз есть не хочешь.
Саша механически кивнула и взяла бутылку под неодобрительным Жениным взглядом. В горле поселился тинистый привкус.
– Больше ешьте и меньше болтайте, – посоветовал Юра, уплетая жирную рыбу. Белые кости, торчащие из тушек, казались Саше омерзительными.
Бродяги оставили включенным один фонарик, и теперь только он освещал тесную комнату, в которую они едва протиснулись наперевес с тяжелыми рюкзаками. Кажется, эту комнату давным-давно превратили в склад: у стен громоздились сломанные стулья, трухлявая мебель и истлевшие паласы. Саша даже заметила темно-коричневые часы в углу – такие же, как у бабушки в квартире, что вечно висели на настенном ковре над диваном.
Все вокруг было присыпано пылью, и от каждого шага на бетоне оставались темные следы, словно по лунной поверхности впервые прошли астронавты в блестящих костюмах.
Разогнав мусор по углам, бродяги уселись в круг, по-турецки скрестили ноги. Помянули залитую водой керосинку, брошенную в одном из коридоров, зябко поежились в спертом воздухе.
Бродяги скребли ложками по тарелкам, чавкали, утирали испачканные губы. Женя делала вид, что в упор не видит сидящую напротив Сашу, а маленькая Валюшка жадно кусала рыбий хвост, то и дело повторяя:
– Еще! – и Мила, разломав вымазанную в томате тушку, протягивала девочке очередной кусочек.
Саша отводила от них глаза.
Бродяги привалили к двери платяной шкаф с единственной уцелевшей дверцей, и первобытный страх чуть отступил, сменившись усталостью. Казалось, что она пленкой обволокла сгорбленные фигуры.
Саша тоже только сейчас поняла, как тяжело ей было пробираться по тоннелям: сломанную руку тянуло, в мышцах поселилась каменная тяжесть, а глаза слипались все сильней. Слишком много впечатлений для одного дня. И комната с изуродованными куклами, и ревущий поток, будто из нефти, и бесконечный спуск в преисподнюю… Вот бы подремать хоть немного, расслабиться на миг, почувствовать, что не надо напружиниваться, не надо бежать.
Бродяги то и дело застывали, вслушиваясь в шорохи из коридора – руки коченели в воздухе, глаза заволакивало мутной пленкой, и тишина становилась невыносимой. Саша прислушивалась вместе со всеми, но там, за дверьми, все было спокойно.
Чем дальше они уходили от гнезда, затопленного теплым светом керосинки, тем неуютнее становилось в катакомбах, тем крепче Мила держалась за Валю, тем серьезнее становился неунывающий Костик.
Даже в закрытой комнате бродяги не могли забыть про опасности.
Саша все время вспоминала Юрины объятия. Она порой задерживала на нем взгляд, рассматривала сжатые в бледную полоску губы, темные глаза с хитринкой, растрепанные волосы. Когда Юра обнял ее, Саше на миг почудилось, что теперь все в порядке. Она нашла выход, обрела спокойствие. Да, спокойствие – вот чем он был на самом деле.
Юра поймал ее пристальный взгляд и прищурился. Саша смутилась.
– А вы? – спросила она, расковыривая пальцем дыру на покрывале, что сползло с перекошенного стола. – Я о себе говорю, а вы ничего не рассказываете. Неужели все сбежали из дома?
– Почему же, – Женя упрямо делала вид, что отвечает стене или шкафу, подпиравшему дверь, но Саша была рада и такому ответу. – Меня пр-росто вышвыр-рнули.
– И ты не пыталась вернуться?
Молчание. Женя, сгорбившись, смотрела в одну точку, и глаза ее промерзали изнутри.
– Жень, – толкнул ее Костя, облизывая грязные пальцы. – Ты домой пыталась вернуться?..
– Пыталась. Но дома у меня теперь нет, – она усмехнулась, но улыбка вышла жалкой и уродливой, а поэтому мигом стекла с губ. – Тепер-рь я живу здесь. И это не самый худший вар-риант.
Бродяги очищали тарелки, слизывали с них томатный соус. Саша раздирала пальцами трухлявое покрывало.
– У меня тоже наверху было не очень, – признался Костя, вытирая руки. – Мне иногда казалось, что тот мир вообще не для меня. Даже вспоминать не хочется. А тут, в подземельях, здорово. Мы сами решаем, что делать, боремся и выживаем… У меня есть семья. Есть ответственность за нее. Для меня это главное.
– А что именно? Что – главное?
– Мне кажется, это сложно объяснить… Просто тут надо каждый день просыпаться и делать все, чтобы никто не погиб. Да, тут не хватает воды, света, еды, даже простого теплого воздуха. Но тут жизнь острая. И интересная. Я бы ни на что ее не променял.
– А можно было как-то не так пафосно об этом рассказывать? – с улыбкой спросила Мила, и Костик махнул рукой.
– А я бы с удовольствием выбрался на волю, – мечтательно сказал Юра. – Надоело мне это место до чертиков. Кажется, что тысячу лет… Темно. Холодно. Грязно. Хочется погреться хоть немного…
– Так пошли со мной, – предложила Саша и сама поразилась этой смелости, сорвавшейся с губ. – Вернуться всегда успеешь…
Он глянул на нее со странным выражением лица – безысходность, замешанная на каком-то чужом, неясном чувстве. На горькой усмешке?.. Глаза потемнели еще сильнее, стали матовыми, без единого проблеска. Юра покачал головой.
– Может быть, потом. Когда-нибудь…
Их разговор прервала Валюшка, на чьих щеках расцветали алые пятна (Мила пыталась оттереть их засаленной тряпкой, но жирный томатный соус оказался сильнее). Девочка потянула Сашу за рукав, и та кивнула ей:
– Что такое?..
– Цветочек, – напомнила Валя с таким выражением, будто у Саши совсем не было мозгов.
– Какой еще цветочек?
– Синий. Как у динозавров… – Валино лицо мрачнело на глазах. Радостное предвкушение понемногу сменялось капризной гримасой.
Саша чуть приподняла сломанную руку, что висела на перевязи, но Валя не поняла намека:
– Цветочек! Нарисуй мне цветочек…
– Валька, не пищи, – поморщилась Женя, которая, крутя вспоротую жестяную банку, пыталась вылизать остатки рыбы. Толстый язык ловко скользил по зазубринам.
– Не ругай ее, – попросила Мила. – Она маленькая, и…
– Да мне пофигу, – не стала кривить душой Женя. – Пусть заткнется. И ты вместе с ней. Надо же, гусыня-наседка…
– Хватит, а, – даже молчаливая Саша не выдержала. Егор настороженно наблюдал за ними, сжимая ложку в кулаке так, будто готовился к кровопролитной битве. Юра с Костей делали вид, что поглощены облизыванием тарелок – чистой воды поблизости нет, а это значит, что мыть посуду придется по-собачьи.