[14] В его представлении я вел беззаботную жизнь, лишенную трудностей и обязательств. Я не возражал, чтобы не говорить о себе, но в конце концов не удержался и сказал: «Никто тебя не заставляет все это терпеть. У тебя блестящая карьера. Я уверен, что ты сумеешь найти другую работу. У тебя такие возможности…»
– Оно и видно, что ты страшно далек от реальности. Мне надо отдавать кредит, потом еще учеба детей, помощь родителям. Вечно приходится за что-то платить.
– …
– Вот скажи, почему у всех нынешних детей зубы торчат вперед? Ведь их надо выправлять, а это жутко дорого. В нашем детстве ничего такого не было.
– А ты погляди на наши зубы, – ответил я, пытаясь вызвать у него улыбку.
– Ты что, не понимаешь? Все это давит на меня. Душит, ясно тебе? Легко сказать – измени жизнь на раз-два. В твоем кругу это, может, и легко, а в моем нет.
– Я просто хочу, чтобы ты попытался не смотреть на все так мрачно. Как-никак ты же многого добился.
– Ну да, верно… – согласился наконец Патрик – в тот момент, когда официант принес ему десерт «плавучий остров»: островок безе в чашке английского крема.
С минуту Патрик молча смотрел на свою чашку; в его глазах я увидел радость. Да, в нем что-то зажглось, впервые с начала нашего разговора. Когда человек находит утешение в десерте, дело и вправду плохо. Он казался заплутавшим ребенком, ему было явно не под силу принять решение взрослого человека. Я слишком быстро составил суждение о нем; теперь он выглядел трогательно. Он потерялся в профессиональном плане, и это отразилось на семейной жизни. Валери говорила о нем с излишней резкостью. Это что, справедливо? Я бы мог защитить Патрика перед женой, привести смягчающие обстоятельства, но разве в этом состоит моя роль? Я хотел писать книгу, а не становиться каким-то посредником. Но, вторгнувшись в жизнь семьи, я оказался на перекрестке всех ее проблем. И почувствовал себя слушателем плохо сыгранного оркестра.
Ясно, что эта пара переживает кризис. Но будем честны: кто может избежать кризисов? Жизнь – сплошная череда кризисов. Индивидуальных (отрочество, сорокалетие, экзистенциальный) или коллективных (финансовых, моральных, медицинских). Я уж не говорю о том, что происходит с нашими телами (например, с печенью или нервами). Западный мир превратил кризис в лозунг на все случаи жизни. А ведь, в сущности, речь идет об абсолютном одиночестве. Я часто вспоминаю знаменитую фразу Альбера Коэна: «Каждый человек одинок, всем на всех наплевать, и наша боль – необитаемый остров». Будем, по крайней мере, надеяться, что этот остров – плавучий.
Повторяю: мне следовало вести себя осторожно, чтобы не втягиваться в их дела. Я должен не высказывать свое мнение, а описывать их жизнь. Значит, нужно и дальше побуждать Патрика говорить помимо прочего о том, о чем говорить тяжело.
Пока Патрик, растягивая удовольствие, медленно и со вкусом поглощал десерт, я решительно приступил к области чувств. Мой визави поднял на меня глаза, и стало ясно, что он колеблется и не знает, стоит ли отвечать. Возможно, не стоит. Разумеется, он был человеком сдержанным и не привык рассказывать о сокровенном никому, даже близким друзьям. Так что вместо ответа он сам задал мне вопрос:
– А у тебя – сколько времени продолжались твои самые долгие отношения?
– У меня? Кажется… семь лет, – ответил я, совершенно не уверенный в точности цифры. Пока длилась эта история, мы несколько раз расставались, словно бы сердце останавливалось, но в целом, от начала до конца, прошло действительно около семи лет.
– Тогда ты не поймешь.
– Это почему?
– Потому что ты не можешь себе представить, что значит прожить с одной и той же женщиной двадцать пять лет.
Тут, пожалуй, он был прав. Хотя мне случалось испытывать усталость и вообще всякое разное, что несет с собой продолжительная совместная жизнь, я не мог представить, что чувствуешь после такого долгого срока. Патрик же явно сводил воедино мои любовные дела и мою профессию. По его мнению, многочисленные любовные связи были чуть ли не фабричной маркой художественной натуры. Естественно, он исходил из привычных штампов. Я не посмел сказать, что художественная натура – это как раз он. Чтобы прожить вместе с кем-то столько лет, нужно в совершенстве уметь перевоплощаться (у каждого свои сарказмы).
– Ты, при всем своем таланте, не можешь вообразить мою жизнь, – продолжил Патрик.
– Но как раз в этом суть моего замысла. Попытаться понять жизнь, далекую от моей собственной.
– Почему ты не пишешь о себе самом? Все писатели так делают.
– Мне это неинтересно.
– И ты считаешь, то, что я говорю, интереснее?
– Да. Ты же сам сказал: я не знаю, что такое долгая жизнь вдвоем. Ну так расскажи.
Патрик посмотрел на часы; ему пора было возвращаться на работу. Но он понимал: мне очень не хочется, чтобы он бросил меня на пороге повествования о любви. В конце концов он решил остаться еще ненадолго, а свою задержку объяснить деловой встречей за пределами конторы. Хотя, по-моему, ему просто надо было выговориться: якобы нехотя уступая моей просьбе, он от этого на самом деле выигрывал. Начал Патрик так: «Рассказывать вроде бы и нечего. Классика жанра. В смысле – усталость, изношенность… да, это очень грустно, но это классика. В конечном счете вся беда кроется в плоти. Именно так: в плоти. Приходит день, когда случается нечто очень странное, я бы сказал – ужасное. Ты занимаешься любовью безо всякого желания. По обязанности, по необходимости показать, что ты, как и раньше, жаждешь любви. Я очень хорошо помню этот момент. Я устал, хотел спать, но видел во взгляде Валери разочарование: еще один вечер без близости. Я даже не мог сообразить, когда у нас это было последний раз. У нас двое детей, мы все время жили вместе, понятно, что желание угасает. И мы оба стали притворяться. Каждый ломал голову: как поступают другие? Врут, изворачиваются, принимают какие-то таблетки? Валери хотела, чтобы мы с кем-нибудь посоветовались. С каким-нибудь консультантом, который поможет нам сильнее полюбить друг друга. Дурацкая идея, но я согласился. Решил продемонстрировать свою добрую волю. Ну и ничего из этого не вышло. Такова жизнь. Нужно или примириться с тем, что есть, или разойтись. Но в остальном-то все складывалось очень хорошо – не было никаких других причин расставаться. У нас совпадали взгляды и насчет воспитания детей, и насчет всего прочего, и мы почти никогда не ссорились. Я даже как-то подумал: вот в этом и проблема! Может, было бы легче, если бы мы друг друга ненавидели или изводили. Но нет, мы агонизировали во взаимном доброжелательстве; корабль тонул, а мы держались за руки. Однажды я решил было завести интрижку, но почувствовал, что это не мое. Нет, я нисколько не осуждаю знакомых, которые обманывают жен. Каждый делает, что может. Но я вот не могу. И дело даже не в любви. Мне казалось: если я сойдусь с другой женщиной, это будет означать конец нашей истории. А этого я не хотел. Да и сейчас не хочу. Я знаю, что мы страдаем, что мне не хватает энергии, но я не мог бы жить без Валери. Мне нужно, чтобы она была рядом. Даже если мы не разговариваем, я все равно знаю, что она тут. Однако я вижу, что она на меня сердится, что она несчастна; она упрекает меня за пассивность, за то, что я ни в чем не проявляю инициативы, что больше не способен принимать решения. Я все это знаю, это меня душит и не дает ничего делать. Я долго надеялся, что гроза пройдет, что это, скажем так, временный кризис, после которого наступят лучшие дни, но весь этот жуткий водоворот засосал нас. Как из него вырваться, как вернуться к прежним счастливым дням? Я не знаю, что делать…»
Мне хотелось ответить: «Скажи все это ей, точно теми же словами, что мне», но я чувствовал, что он на такое не способен. Самые прекрасные высказывания часто бывают адресованы неподходящим собеседникам. Разговор окончился, Патрик не мог больше оставаться со мной. Выйдя из ресторана, мы пожали друг другу руки, почти как друзья. Пройдя несколько метров, он обернулся. Точно так же, как Валери накануне. Только она объявила, что хочет уйти от него, а он сказал: «Знаешь, я люблю Валери. Я правда ее люблю».
Патрик прекрасно понимал свое положение. Нередко он говорил практически то же самое, что его жена. Они одинаково оценивали свою повседневную жизнь – с той разницей, что Валери хотела от нее отказаться. Все-таки мне нужно было получить от нее подтверждение. И как раз когда я думал об этом, она написала мне, чтобы узнать, как прошла встреча. Я было собрался ответить: «Прочтете в книге». Не обязан же я сообщать каждому из них, что говорил о нем другой! Это вроде как профессиональная тайна. Но скорее всего, она просто хотела выяснить, насколько словоохотлив был Патрик. Поэтому я ответил, что все прошло чудесно.
Может, в конце концов благодаря мне они сблизятся. Но я должен быть настороже, чтобы они не слишком-то заражали меня своими историями. Я очень чувствителен и легко впитываю страдания других. Что, интересно, делают врачи и психологи, как уберегаются от мучительных признаний и драм, переживаемых пациентами? Вот бы научиться походить на актера, который возвращается домой, оставив своего персонажа в театре. Мне следует наблюдать семью Мартен, стараясь как можно меньше им сочувствовать; нужно сохранять дистанцию, держаться немного отстраненно, как в клинике. Но тогда ничего не выйдет. Невозможно писать, не вжившись в сюжет по-настоящему.
Патрик меня сильно удивил. Он превзошел мои ожидания, особенно в том, что касалось чувств. Выложился на все сто; одно его заключительное признание в любви к жене чего стоит. Конечно, я подумал, что он обращал свои слова прежде всего к ней: прочитав мою книгу, она многое поймет. Но дело было не только в этом. Чуть позже я получил от него сообщение: «Надеюсь, теперь ты знаешь все, что тебе нужно. Приятно было поговорить. Удачи тебе с книгой». Я понял, что он больше не собирается со мной общаться. Он рассказал абсолютно все, что мог, и для него наша встреча была первой и последней. Он согласился изложить мне достаточно подробностей, необходимых для создания книжного персонажа, но не хотел, чтобы я постоянно ходил за ним. В тот же вечер Валери это подтвердила.