’Нтони вернулся в фуражке набекрень, в форменной со звездочками рубахе, которую мать без конца трогала и никак не могла досыта натрогаться, когда, при возвращении со станции, шла следом за ним в толпе родных и друзей. В одну минуту и дом и двор наполнились народом, как после смерти Бастьянаццо, — время протекшее, о котором никто больше уже не думал. О прошлом, точно это случилось вчера, постоянно думают только старики, так вот и Сова все время оставалась возле дома Малаволья, сидела, прислонившись к стене, ждала Менико и поворачивала голову то в ту, то в другую сторону улички, каждый раз, когда заслышит шаги.
6
’Нтони вернулся в праздничный день. Он ходил из дома в дом здороваться с соседями и знакомыми, и все смотрели на него, когда он проходил мимо. Приятели ходили за, ним толпой, а девушки высовывались из окон. Не было видно только одной Сары кумы Тудды.
— Она уехала со своим мужем в Оньино, — сказала ему Святоша. — Она вышла за Менико Тоинка, вдовца с шестью детыми, но богатого, как боров. Еще месяца не. исполнилось после смерти первой жены Менико Тринка, как она вышла за него замуж, кровать еще не остыла, прости господи!
— Вдовец — все равно, что солдат, — прибавила Цуппида. — «В любви солдата прочности не будет; ударит барабан — и милую забудет». А потом «Благодать»-то погибла!
Кума Венера, которая приходила на станцию, когда уезжал ’Нтони, внук хозяина ’Нтони, посмотреть, будет ли его провожать Сара кумы Тудды, потому что видела, как они переговаривались через стену виноградника, злорадно ждала теперь, какое лицо будет у ’Нтони при этой новости. Но это было еще в те времена, и говорится: «с глаз долой — из сердца вон». Теперь ’Нтони носил шляпу набекрень.
— Кум Менико хочет умереть рогатым! — сказал он себе в утешенье, и это очень пришлось по вкусу Манджакаруббе, которая назвала его когда-то огурцом. Теперь она видела, что он великолепный огурец, и с удовольствием сменяла бы на него этого негодяя Рокко Спату, который ничего не стоит и которого она взяла потому, что не было никого другого.
— Мне так вот не нравятся эти ветреные люди, которые в одно время любятся с двумя или тремя, — сказала Манджакаруббе, затягивая под подбородком концы головного платка и принимая вид невинности. — Если бы я любила одного, я бы не захотела сменить его даже и на Виктора Эммануила, или на Гарибальди, право!
— Я знаю, кого вы любите, — подбоченившись, сказал ’Нтони.
— Нет, вы не знаете, кум ’Нтони, вам просто насплетничали. Если вы когда-нибудь будете проходить мимо моих дверей, я вам все расскажу.
— Раз теперь Манджакаруббе заглядывается на ’Нтони хозяина ’Нтони, это для двоюродной сестры Анны благодать, — говорила кума Венера.
’Нтони ушел, полный гордости, раскачиваясь находу, с целым хвостом сопровождавших его приятелей, и ему хотелось, чтобы каждый день было воскресенье и он мог бы прогуливать свою форменную рубаху со звездочками. В послеобеденное время в этот день он развлекался дракой с кумом Пиццуто, который даже и бога не боялся, хотя и не был в солдатах, и теперь валялся на земле перед харчевней с разбитым носом, но Рокко Спату зато оказался сильнее и подмял под себя ’Нтони.
— Матерь божия! — восклицали смотревшие на бой. — Этот Рокко силен, как мастер Тури Цуппидо. Если бы он хотел работать, он-то заработал бы себе на хлеб!
— Я умею рассчитываться вот этим, чтобы не признать себя побежденным, — говорил Пиццуто и показывал бритву.
Словом, ’Нтони развлекался весь день; но вечером, когда семья сидела за столом и все болтали, и мать его расспрашивала о том и о сем, а полусонные дети смотрели на него во все глаза, и Мена трогала шляпу и рубаху со звездочками, чтобы посмотреть, как они сделаны, — дед сказал, что нашел ему поденную работу, за хорошую плату, на паруснике кума Чиполла.
— Я взял его из милости, — говорил всем, желавшим его слушать, хозяин Фортунато, сидя перед лавочкой цырюльника. — Я взял его просто, чтобы не отказать, когда хозяин ’Нтони пришел спрашивать меня под вязом, не нужны ли мне люди на парусник. Никаких людей мне не нужно; но, «где тюрьма, болезнь, нужда, — там познается доброта». При такой старости хозяина ’Нтони с ним на всем потеряешь...
— Он старый, да дело свое знает, — ответил Пьедипапера. — Свои деньги вы не потеряете! А внук его такой парень, что каждый был бы рад его у вас отнять.
— Когда мастер Бастьяно починит «Благодать», мы снарядим свою лодку, и нам больше не нужно будет ходить на поденщину, — говорил хозяин ’Нтони.
Утром, когда дед пришел будить внука, до рассвета оставалось еще часа два, и ’Нтони предпочел бы еще немножко остаться под одеялом. Когда, позевывая, он вышел на двор, «Три жезла»,[36] подняв кверху ноги, стояли еще высоко по направлению к Оньино, «Пуддара»[37] сияла с другой стороны, и небо кишело звездами, похожими на искорки, пробегающие по черному дну сковородки.
— Это совсем так, как когда я был в солдатах, когда играли зорю на средней палубе, — ворчал ’Нтони. — Не стоило тогда и домой возвращаться!
— Молчи, тут дедушка снасти приводит в порядок, он встал часом раньше нас, — сказал ему Алесси. Но Алесси был мальчуган весь в своего покойного отца Бастьянаццо. С фонарем в руках дед ходил взад и вперед по двору; слышно было, как по улице к морю проходили рыбаки и мимоходом постукивали у дверей, вызывая товарищей. Но потом, когда все сошлись на берегу, у черневшего моря, в котором отражались звезды и которое медленно шуршало на прибрежном песке, и тут и там виднелись фонари других лодок, и ’Нтони почувствовал, как у него взволнованно забилось сердце.
— Ах! — воскликнул он, расправляя руки, — хорошо вернуться домой! С этим морем мы знакомы!
Недаром хозяин ’Нтони всегда говорил, что «без воды рыба не живет, и кто рыбой рожден, тот морем привлечен».
На баркасе, пока крепили паруса и «Кармела» медленно-медленно кружилась на месте, волоча за собой сети, точно змеиный хвост, над ним посмеивались, что его бросила Сара.
— «Мясо свиньи и военные люди одинаково не прочны», говорит пословица, вот почему тебя и бросила Сара.
— «Женщина будет верна одному, когда станет турок крещеным», — добавил дядюшка Кола.
— Влюбленных-то в меня сколько угодно, — ответил ’Нтони. — В Неаполе за мной бегали, как собачонки.
— В Неаполе на тебе было суконное платье и фуражка с надписью, и сапоги на ногах, — сказал Барабба.
— В Неаполе такие же красивые девушки, как и здесь?
— Здешние красивые девушки не стоят и того, чтобы обувать красавиц в Неаполе. У меня была одна в шелковом платье, с красными лентами в волосах, с расшитым лифом и с золотыми эполетами, как у командира. Такая красавица девушка! Только она и делала, что водила гулять хозяйских детей.
— Хорошая в тех местах, должно быть, жизнь! — заметил Барабба.
— Левей! Держи весла! — закричал хозяин ’Нтони.
— Иудово отродье! Ведете мне лодку прямо на сети!.. — поднял с руля крик дядюшка Кола. — Кончите вы вашу болтовню, — брюхо мы сюда пришли чесать, или работать?
— Это из-за качки корма садится, — сказал ’Нтони.
— Держись этой стороны, свинячий сын, — крикнул ему Барабба. — Из-за королев, которыми ты себе набил голову, мы еще потеряем день!
— Проклятие! — закричал тогда ’Нтони, замахиваясь веслом. — Если скажешь еще раз, я дам тебе веслом по голове!
— Это что за новости! — бросился к ним с руля дядюшка Кола. — В солдатах ты этому выучился, что тебе уж и слова сказать нельзя?
— Ну, я уйду, — сказал ’Нтони.
— И ступай! За свои деньги хозяин Фортунато найдет себе другого.
— «Слуге — терпение, хозяину — размышление», — сказал хозяин ’Нтони.
’Нтони ворча продолжал грести, потому что не мог же он уйти пешком по морю, а кум Манджакаруббе, чтобы водворить мир, сказал, что пора завтракать.
В это время взошло солнце, и на холодке с удовольствием можно было выпить глоток вина. И тут парни, зажав между колен бутылку с вином, принялись работать челюстями, в то время как парусник тихонько покачивался в большом кругу из пробковых поплавков.
— Пинок в зад тому, кто первый заговорит, — сказал дядюшка Кола.
Чтобы не заполучить пинка, все принялись жевать, как быки, поглядывая на волны, идущие с открытого моря и катящиеся без пены, на эти зеленые волны, что и в солнечный день заставляют подумать о черном небе и о свинцовом море.
— И будет же сегодня вечером ругаться хозяин Чиполла! — заговорил дядюшка Кола. — Но тут уж мы ничего не можем поделать. При свежем ветре на море рыба не ловится.
Кум Манджакаруббе дал ему сначала пинка, потому что дядюшка Кола сам ввел закон и сам же заговорил первый, и потом ответил:
— Раз уж мы тут, подождем тащить сети.
— Волна идет с открытого моря и она нам сослужит службу, — добавил хозяин ’Нтони.
— Ох! — ворчал под нос дядюшка Кола.
Теперь, когда молчание было нарушено, Барабба попросил ’Нтони Малаволья:
— Дай мне окурок сигары!
— У меня нет, — ответил ’Нтони, забыв про недавний спор, — но я дам тебе половину своей.
Сидя на дне парусника, прислонившись спиной к скамье и заложив руки за голову, рыбаки напевали песенки, каждый свою, потихоньку, лишь бы не заснуть, потому что глаза так и смыкались под сверкающим солнцем; а Барабба щелкал пальцами, когда из воды выскакивала кефаль.
— Этим нечего делать, — сказал ’Нтони, — вот они и забавляются тем, что прыгают.
— Хорошая сигара! — отозвался Барабба. — Такие ты курил в Неаполе?
— Да, много их курил.
— Однако поплавки начинают погружаться, — заметил кум Манджакаруббе.
— Видишь, где «Благодать» разбилась с твоим отцом, — сказал Барабба. — Там, у мыса, где солнце сверкает на тех вот белых домах и море кажется совсем золотым.
— «Море — это горе, и моряк умирает в море», — ответил ’Нтони.
Барабба передал ему свою бутылку с вином, и они принялись вполголоса ворчать на дядюшку Колу, который что собака для работников на баркасе, точно тут сам хозяин Чиполла, чтобы смотреть, что делают и чего не делают.