— Все — для того, чтобы хозяин думал, что без него дело не пойдет, — добавил Барабба. — Сыщик!
— Сегодня он ему скажет, что рыбу взял он своим уменьем, хотя и ветер на море. Смотри, как тонут сети, не видно больше поплавков.
— Эй, молодцы! — крикнул дядюшка Кола. — Станем тянуть сети? Если волна подойдет, их вырвет из рук.
— О-й! О-о-й! — принялась кричать команда, передавая друг другу канат.
— Святой Франциск! — воскликнул дядюшка Кола. — Просто не верится, что всю эту божию благодать мы выловили при волнении.
Постепенно показываясь из воды, сети кишели и сверкали на солнце рыбой, и все дно лодки казалось полным живого серебра.
— Сегодня хозяин Фортунато будет доволен, — бормотал Барабба, весь красный и потный, — и не будет нас попрекать тремя карлино, которые платит нам за день.
— Да, это наша доля, — добавил ’Нтони, — ломать себе спину для других, а потом, когда нам удастся отложить немного сольди, придет дьявол и слопает их.
— На что ты жалуешься? — сказал ему дед. — Разве тебе не заплатит за твой день кум Фортунато?
Семья Малаволья из кожи лезла, чтобы наколотить себе грошей. Длинная взяла ткать несколько кусков холста и нанималась еще стирать на прачечном плоту. Хозяин ’Нтони с внуками нанялись работать поденно, делали, что могли, и, если ломота в пояснице сгибала старика крючком, он оставался во дворе чинить петли в сетях, или поправлять верши, или приводить в порядок снасти, потому что у него была сноровка во всех мелочах его промысла. Лука ходил на постройку железнодорожного моста за пятьдесят чентезимов в день, хотя брат ’Нтони и говорил, что этого не хватало на рубахи, которые он портил, перенося в корзине камни, но Лука не обращал внимания и на то, что портил себе плечи, а Алесси ходил ловить под скалами раков или выкапывать червей для приманки, которые шли по десять сольди за ротоло, и иной раз добирался до Оньино и до Капо дей Мулини и возвращался с окровавленными ногами. Но кум Цуппидо каждую субботу брал немалые деньги, чтобы законопатить «Благодать», и нужны были и починка вершей, и камни на железной дороге, и приманка на десять сольди, и побелка холста с ногами по колено в воде, и солнцепек в голову, чтобы наколотить сорок унций. Мертвые вернулись, и дядюшка Крочифиссо, похожий на василиска, только и делал, что расхаживал по уличке с руками за спиной.
— Эта история кончится судебным исполнителем! — говорил дядюшка Крочифиссо в разговоре с доном Сильвестро и с доном Джаммарья, священником.
— Судебного исполнителя не потребуется, дядюшка Крочифиссо! — возразил ему хозяин ’Нтони, когда узнал, что говорил Деревянный Колокол. — Малаволья всегда были честными людьми, и для них никогда не был нужен судебный исполнитель.
— Меня это не касается, — ответил дядюшка Крочифиссо, прислонившись плечами к стене под дворовым навесом, в то время как у него сгребали сухие виноградные ветви. — Я только знаю, что мне должны уплатить.
В конце концов, при посредничестве священника, Деревянный Колокол согласился подождать уплаты до рождества, и взял в виде процентов семьдесят пять лир, которые Маруцца по грошам собирала в чулок, спрятанный под матрацом.
— Вот что получается! — ворчал ’Нтони хозяина ’Нтони, — работаем день и ночь на дядюшку Крочифиссо! Как только все вместе скопим лиру, так ее забирает себе Деревянный Колокол!
Дед и Маруцца утешались, строя воздушные замки на лето, когда будут анчоусы для засолки и фиги по десять за гран, строили и большие планы заняться ловлей тоннов и ловлей меч-рыбы, что дает хороший заработок, а за это время мастер Бастьяно привел бы в порядок «Благодать». Уперев подбородки на руки, дети внимательно слушали эти разговоры, происходившие на галле рейке, или после ужина, но ’Нтони, приехавший издалека и знавший свет лучше других, скучал, слушая эту болтовню, и предпочитал новертеться вокруг трактира, где было столько людей, ничего не делавших, в том числе и дядюшка Санторо, хуже которого никого не могло быть и который занимался легким ремеслом — протягиванием руки прохожим и шамканием молитв божией матери; или же шел к куму Цуппидо под предлогом посмотреть, в каком положении «Благодать», на самом же деле, чтобы поболтать с Барбарой, приходившей подкладывать ветки под котел со смолой, когда появлялся кум ’Нтони.
— Вы всегда в работе, кума Барбара, — говорил ей ’Нтони. — Вы правая рука в доме. Поэтому-то ваш отец и не хочет вас выдавать замуж.
— Он хочет меня выдавать за тех, кто не для меня, — отвечала Барбара: «равный будь с равной и со своими — свой».
— Я бы тоже хотел быть из ваших, клянусь мадонной! Если бы хотели вы, кума Барбара!..
— Что вы мне говорите, кум ’Нтони! Мама прядет во дворе и услышит.
— Я говорил про эти ветки. Они зеленые и не хотят гореть. Оставьте, я сделаю.
— Это правда, что вы приходите сюда повидать Манджакаруббу, когда она сидит у окна?
— Я прихожу сюда совсем за другим, кума Барбара. Я прихожу посмотреть, в каком положении «Благодать».
— Дело идет хорошо, и отец говорит, что к рождественскому сочельнику вы ее спустите на море.
С приближением рождественских девятин Малаволья только и делали, что ходили на двор к мастеру Бастьяно Цуппидо. В это время все село готовилось к празднику; в каждом доме ветвями и апельсинными цветами украшали изображения святых, и мальчишки толпою собирались за волынкой, когда она останавливалась играть у дверей освещенных часовень. Только в доме Малаволья статуя Доброго Пастыря оставалась во мраке в то время, как ’Нтони хозяина ’Нтони бегал ухаживать туда и сюда, и Барбара Цуппида говорила ему:
— Вспомните ли вы, когда будете в море, что я растапливала смолу для «Благодати»?
Пьедипапера разглагольствовал, что все девушки стараются украсть ’Нтони одна у другой.
— Кого обокрали, так это меня, — плаксиво жаловался дядюшка Крочифиссо. — Хотел бы я посмотреть, откуда они возьмут деньги за бобы, если ’Нтони женится и если им еще придется давать приданое Мене, при налоге, который лежит на доме, да при всей этой путанице с ипотекой приданого, которая вылезла наружу в последнюю минуту. Рождество на носу, а Малаволья и не показываются.
Хозяин ’Нтони отыскивал его на площади или под дворовым навесом и говорил ему:
— Что прикажете делать, когда у меня нет денег? Жмите камень, чтобы получить кровь! Подождите до июня, если хотите сделать мне это одолжение, или берите себе «Благодать» и дом у кизилевого дерева. Другого у меня ничего нет!
— Я хочу получить свои деньги, — прислонившись плечами к стене, повторял Деревянный Колокол. — Вы говорили, что вы честные люди и не платите болтовней про «Благодать» и про дом у кизилевого дерева.
Он губил себе и душу и тело, потерял сон и аппетит и даже не мог утешить себя тем, что эта история кончится судебным исполнителем, потому что хозяин ’Нтони сейчас же посылал дона Джаммарья или секретаря просить, чтобы он его пожалел, и по своим делам он уже не мог показаться на площади без того, чтобы они не бегали за ним по пятам, так что все на селе говорили, что это дьявольские деньги. Отводить душу с Пьедипапера он не мог, так как тот сейчас же ему возражал, что бобы были гнилые и что маклером-то был он.
— Но эту-то услугу он бы мог мне оказать, — вдруг сказал себе Деревянный Колокол, — и уже не заснул в эту ночь, так ему понравился найденный выход, и пошел к Пьедипапера, едва рассвело, так что тот еще потягивался и зевал на пороге.
— Вы должны прикинуться, что купили у меня долг, — сказал он ему. — Так мы сможем послать к Малаволья судебного исполнителя, и никто вам не скажет, что вы лихоимец, если хотите получить назад ваши деньги, и что это деньги дьявола.
— Это ночью пришла вам такая великолепная мысль? — язвительно засмеялся Пьедипапера, — что ради этого вы будите меня на заре?
— Я пришел сказать вам и про хворост; если хотите, можете прийти за ним.
— Тогда можете посылать за судебным исполнителем, — ответил Пьедипапера. — Но судебные издержки на ваш счет.
Эта добрая душа, кума Грация, подслушивала в одной рубашке у окна и оказала мужу:
— О чем это приходил с вами беседовать дядюшка Крочифиссо? Оставьте вы их в покое, этих бедных Малаволья, и так уж у них столько горя!
— Иди-ка ты лучше прясть! — отвечал кум Тино. — У женщин волос долог, да ум короток.
И, хромая, пошел пить настойку у кума Пиццуто.
— Этим беднякам хотят устроить скверное рождество, — бормотала кума Г рация, сложив руки на животе.
Перед каждым домом была часовенка,[38] украшенная ветвями и апельсинными цветами, и вечером, когда приходила играть волынка, там зажигались свечи, пелись литании, и для всех уже был праздник. Дети на улице играли в орехи, и, если Алесси, расставив ноги, останавливался посмотреть, ему говорили:
— Уходи, если у тебя нет орехов, чтобы играть. У вас теперь отбирают дом.
Действительно, как раз в рождественский сочельник к Малаволья приехал на тележке судебный исполнитель, так что во всем селе началась суматоха, и оставил на комоде, рядом со статуей Доброго Пастыря, гербовую бумагу.
— Видели вы судебного исполнителя, приезжавшего к Малаволья? — говорила кума Венера. — Плохо им теперь придется!
Ее Муж, никогда не считавший ее правой, принялся кричать и бушевать.
— Все святые рая! Я же говорил, что мне не нравилось, когда этот ’Нтони шатался к нам в дом.
— Молчите, раз вы ничего не понимаете! — возражала ему Цуппида. — Это наши дела, так и выдают девушек замуж, не то они остаются у вас на шее, как старые кастрюли!
— Вот так замужество! Теперь, когда явился судебный исполнитель!
Тут Цуппида надавала ему оплеух.
— А вы знали, что должен был приехать судебный исполнитель? Вы всегда поднимаете крик, когда уже все кончено, а палец о палец не ударите, чтобы помочь делу. Да и не съест исполнитель людей-то!
Она была права, что судебный исполнитель не ест людей, но после его отъезда вся семья Малаволья почувствовала себя так, будто стряслось большое несчастье. Они оставались во дворе, сидели кружком, поглядывая друг на друга, и в этот день, когда приезжал судебный исполнитель, в доме Малаволья не садились за стол.