— Чорт возьми! — воскликнул ’Нтони. — Мы вечно точно цыплята в пакле, а теперь присылают судебного исполнителя, чтобы свернуть нам шею!
— Что же нам делать? — говорила Длинная.
Этого хозяин ’Нтони не знал, но, в конце концов, он взял в руки гербовую бумагу и с двумя старшими внуками отправился к дядюшке Крочифиссо просить его взять «Благодать», которую мастер Бастьяно уже почти совсем законопатил, и у бедняги голос дрожал, как тогда, когда у него умер сын Бастьянаццо.
— Я ничего не знаю, — отвечал ему Деревянный Колокол. — Я тут больше ни при чем. Я продал долг Пьедипапера, и кончать это дело вы должны теперь с ним.
Как только Пьедипапера увидел, что они идут к нему целым шествием, он принялся почесывать голову.
— Что вы хотите от меня? — ответил он. — Я — человек бедный, и мне нужны эти деньги, а с «Благодатью» мне делать нечего, потому что это не мое ремесло; но, если она нужна дядюшке Крочифиссо, я вам помогу ее продать. Я сейчас вернусь.
Бедняги остались ждать, сидя на низенькой ограде и не решаясь смотреть друг другу в лицо; но пристально вглядывались в улицу, откуда ждали Пьедипапера, который показался, наконец, идя медленно-медленно, а когда он хотел, он умел быстро бегать на своей искалеченной ноге.
— Он говорит, то она вся пробитая, как старый башмак, и он не знает, что с ней делать, — закричал он издали. — Мне очень жаль, но я ничем не мог вам помочь.
Так Малаволья и вернулись домой с гербовой бумагой в руках.
Но что-то нужно было делать, потому что эта гербовая бумага, лежащая тут, на комоде, как они слышали отовсюду, съест и комод, и дом, и все их имущество.
— Тут нужен совет дона Сильвестра, секретаря! — заметила Маруцца. — Отнесите ему этих двух куриц, и что-нибудь он да скажет вам.
Дон Сильвестро сказал, что нельзя терять времени, и направил их к отличному адвокату, доктору Сципиону, который жил на улице Аммалати,[39] против хлева дядюшки Криспино, и был еще молод, но, что касается болтовни, так он заткнул бы за пояс всех старых адвокатов, которые берут пять унций, чтобы раскрыть рот, тогда как он довольствуется двадцатью пятью лирами.
Адвокат Сципион занят был кручением папирос, и прежде, чем дать Малаволья совет, заставил их приходить и уходить два или три раза. Лучше всего было то, что они все ходили целой процессией, один за другим, и сначала их сопровождала и Длинная с девочкой на руках, чтобы помочь им привести настоящие резоны, так что все они потеряли дневной заработок. Когда затем адвокат прочитал бумаги и смог что-нибудь понять из запутанных ответов хозяина ’Нтони, которые ему приходилось вытаскивать клещами, между тем как остальные сидели на вытяжку и не смели пикнуть, он от всей души принялся смеяться; чтобы собраться с духом, не зная сами чему, смеялись с ниц и остальные.
— Ничего! — ответил адвокат, — тут ничего не надо делать!
А когда хозяин ’Нтони принялся говорить о том, что приезжал судебный исполнитель, пояснил:
— Пусть судебный исполнитель приезжает к вам хоть каждый день, тогда кредитор скорее устанет платить ему судебные издержки. Они ничего не смогут у вас взять, потому что дом дан в приданое, а на лодку мы сделаем заявление от имени мастера Бастьяно Цуппидо. Ваша сноха не участвовала в покупке бобов.
Адвокат продолжал говорить бойко и не почесывая в голове, и больше, чем на двадцать пять лир, так что у хозяина ’Нтони и у его внуков текли слюнки от желания тоже поговорить, высказать в свою защиту всю ту правду, от которой начинала пухнуть их голова; и они ушли ошеломленные, подавленные всеми этими соображениями, и в течение всего пути, жестикулируя, пережевывали болтовню адвоката. Маруцца, на этот раз не ходившая с ними, увидев их возвращающихся с красными лицами и блестящими глазами, почувствовала, что и у нее с плеч свалилась большая тяжесть, и лицо ее прояснело в ожидании рассказа о том, что сказал адвокат. Но никто не открывал рта, и все только поглядывали друг на друга.
— Ну, так как же? — спросила, наконец Маруцца, умиравшая от нетерпения.
— Ничего! бояться нечего! — спокойно ответил хозяин ’Нтони.
— Что же адвокат?
— Да адвокат и сказал, что бояться нечего!
— Но что же он сказал? — настаивала Маруцца.
— Э! Он умеет говорить; он человек образованный! Благословенны эти двадцать пять лир.
— Но что же он, наконец, сказал делать-то?
Дед смотрел на внука, а ’Нтони глядел на деда.
— Ничего! — ответил, наконец, хозяин ’Нтони. — Сказал; что ничего делать не надо.
— Мы ему ничего не заплатим, — смелее добавил ’Нтони, — потому что он не может взять ни дома ни «Благодати»... Мы ничего ему не должны.
— А бобы?
— Это верно. А бобы? — повторил хозяин ’Нтони.
— Бобы!.. Мы их не съели, его бобы; и в кармане их у нас нет; а дядюшка Крочифиссо ничего с нас взять не может. Адвокат сказал, что ему самому придется уплатить и судебные издержки.
Тогда наступила минута молчания; между тем Маруцца не казалась убежденной.
— Значит, он сказал — не платить?
’Нтони почесал в голове, а дед прибавил:
— Это верно, бобы он дал нам, и нужно за них заплатить.
Возражать было нечего. Теперь, когда адвоката тут больше не было, нужно было платить. Хозяин ’Нтони качал головой и бормотал:
— Так нельзя! Так Малаволья никогда не делали! Дядюшка Крочифиссо заберет и дом, и лодку, и все, а так нельзя!
Бедный старик был смущен, а сноха молча плакала, закрыв лицо передником.
— Придется сходить к дону Сильвестро! — решил хозяин ’Нтони.
И, с общего согласия, дед, внуки и сноха и даже малютка, снова отправились целой процессией к секретарю общины спросить его, что им нужно сделать, чтобы уплатить долг так, чтобы дядюшка Крочифиссо не посылал им больше гербовых бумаг, съедавших и дом, и лодку, и все имущество. Дон Сильвестро, знавший толк в законах, проводил время, мастеря вершу с западней, которую хотел подарить детям Барыни. Он поступал не так, как адвокат, и дал им болтать и болтать, продолжая переплетать тростинки. Наконец он сказал им, что хотел:
— Ну, что ж, если кумушка Маруцца захочет приложить руку, все устроится.
Бедная женщина не могла понять, куда ей нужно приложить руку.
— Должны приложить к продаже, — сказал ей дон Сильвестро, — и отказаться от ипотеки на приданое, хотя бобы покупали и не вы.
— Бобы покупали мы все! — шептала Длинная. — И бог наказал нас всех, взяв моего мужа.
Эти несчастные невежды, неподвижно сидевшие на своих стульях, переглядывались между собой, а дон Сильвестро в это время посмеивался себе под нос. Потом послал за дядюшкой Крочифиссо, который пришел, пережевывая сухой каштан, потому что едва успел окончить обед, и глаза его блестели больше обычного.
Сначала он ничего не хотел слушать и говорил, что это его больше не касается и что это не его дело.
— Я точно низкая стена, к которой каждый прислоняется и устраивается как ему удобно, потому что я не умею говорить, как адвокат, и не умею доказывать. Все мое имущество, верно, пропало, но то, что причиняют мне, причиняют Иисусу, распятому на кресте.[40] — И продолжал бормотать и ворчать себе под нос, прислонившись плечами к стене и спрятав руки в карманы; даже нельзя было разобрать, что он говорил, из-за каштана, который был у него во рту. Дон Сильвестро смочил потом рубаху, пока вбил ему в голову, что, в конце концов, семью Малаволья нельзя назвать мошенниками, если они хотят платить долг, и вдова отказывается от ипотеки. Малаволья готовы остаться в одной рубашке, чтобы не тягаться; но, если вы их припрете к стене, они тоже начнут посылать гербовые бумаги, и тогда пеняйте на себя! В конце концов, надо же иметь хоть немножко милосердия, чорт возьми! Хотите биться об заклад, что, если вы будете упираться ногами в землю, как мул, вы ничего не получите?
И дядюшка Крочифиссо тогда ответил:
— Когда ко мне подходят с такой стороны, я уж не знаю, что и сказать! — и обещал поговорить об этом с Пьедипапера. — Из дружбы я готов на всякую жертву!
Хозяин ’Нтони мог бы подтвердить, оказывал ли он разные услуги тому или другому, дружбы ради; и он поднес ему открытую табакерку, приласкал малютку и дал ей каштан.
— Дон Сильвестро знает мою слабость, я не умею сказать «нет»! Сегодня вечером поговорю с Пьедипапера и скажу ему, чтобы он подождал до пасхи, лишь бы кума Маруцца приложила к этому делу руку.
Кума Маруцца не знала, куда это ей нужно было приложить руку, и ответила, что готова сейчас же ее приложить.
— Так вы можете послать за теми бобами, которые просили у меня для посева, — сказал тогда дядюшка Крочифиссо дону Сильвестро, прежде чем уйти.
— Хорошо, хорошо! — ответил дон Сильвестро. — Я знаю, что для друзей у вас сердце широкое, как море.
Пьедипапера перед людьми не хотел и слушать об отсрочке, он и кричал, и рвал на себе волосы, — ведь его хотели раздеть до рубашки и оставить без куска хлеба на всю зиму, его и его жену Грацию, после того как его убедили купить долг Малаволья, и эти пятьсот лир, одна лучше другой, он вырвал у себя изо рта, чтобы дать их дядюшке Крочифиссо! Его жена Грация вытаращила глаза, бедняжка, потому что не знала, откуда он их взял, эти деньги, и хвалила Малаволья, которые были хорошие люди, и все на селе всегда знали их за честных людей. Теперь и дядюшка Крочифиссо принял сторону Малаволья.
— Они сказали, что уплатят, а если не смогут уплатить, отдадут вам дом. Кума Маруцца тоже приложит руку. Разве вы не знаете, что в нынешнее время, чтобы получить свое, надо итти на уступки?
Тогда Пьедипапера, вне себя от бешенства, накинул куртку и ушел с проклятиями: пусть дядюшка Крочифиссо и его собственная жена делают, как хотят, — с ним в доме никто не считается!
7
Плохой это был праздник рождества для семьи Малаволья; как раз в это время при рекрутском наборе и Лука вытянул жребий, маленький номер бедняги-неудачника, и пошел отбывать солдатчину без хныканья, как было в обычае. На этот раз ’Нтони, провожая брата в фуражке набекрень, так что могло казаться, будто он-то и уходит, говорил Луке, что все это пустяки, что ведь и он был в солдатах. В этот день шел дождь, и улица превратилась в сплошную лужу.