— Не надо меня провожать, — повторял матери Лука. — Ведь станция далеко. — И со своим узелком подмышкой остановился в дверях, глядя, как падал дождь на кизилевое дерево. Потом поцеловал руку деду и матери и обнял Мену и малышей.
Длинная видела, как он удаляется под зонтиком, в сопровождении всей родни, прыгая по камням улички, превратившейся в сплошную лужу; мальчуган, такой же рассудительный, как и его дед, засучил себе на галлерейке брюки, хотя ему и не придется в них больше щеголять, раз уж теперь его переоденут в солдатское.
«Он-то уж не станет просить в письме денег, когда будет там! — думал старик, — и, если бог пошлет ему долгие дни, он опять поставит на ноги дом у кизилевого дерева».
Но бог не послал ему долгих дней именно потому, что он был сделан из такого теста; и когда потом пришло известие, что он умер, у Длинной вонзился как будто терновый шип, что она отпустила его под дождем и не проводила на станцию.
— Мама, — сказал оборачиваясь назад Лука, потому что сердце его плакало, что он покидал ее на галлерейке такой тихой-тихой, как скорбящая мадонна. — Когда я буду возвращаться, я извещу вас заранее, и тогда вы все придете встречать меня на станцию. — И слова эти Маруцца не забыла, пока не закрылись ее глаза; и до этого самого дня носила она в сердце другой, крепко засевший терновый шип, что мальчуган ее не присутствовал на празднике, который устроили, когда снова спустили на море «Благодать», хотя тут была вся округа, и Барбара Цуппида вооружилась метлой, чтобы убрать стружки.
— Это я делаю из любви к вам, — сказала она ’Нтони, внуку ’Нтони-хозяина. — Потому что «Благодать» — ваша.
— С метлой в руке вы похожи на королеву! — ответил ’Нтони. — Во всей Трецце нет такой хорошей хозяйки, как вы!
— Теперь, когда вы уведете «Благодать», вы никогда больше и не заглянете в нашу сторону, кум ’Нтони!
— Непременно загляну. Да и чтобы пройти на скалы, это самый короткий путь.
— Вы придете, чтобы увидеть Манджакаруббу, которая бросается к окну, когда вы проходите?
— Манджакаруббу я оставляю Рокко Спату, потому что у меня в голове совсем другое.
— А что же у вас в голове? Красивые девушки из чужого края, правда?
— Тут тоже есть красивые девушки, кума Барбара, я-то уж это знаю!
— Правда?
— Клянусь вам!
— А вам до них есть дело?
— Мне есть дело! Да! Но им-то до меня нет никакого дела, потому что под окнами у них прогуливаются франты в лакированных сапогах.
— Я даже и не смотрю на них, на эти лакированные сапоги, клянусь вам Оньинской мадонной! Мама говорит, что лакированные сапоги сделаны для того, чтобы поедать приданое и все, что есть; и в один прекрасный день она хочет выйти на улицу с веретеном в руке и устроить дону Сильвестро сцену, если он не оставит меня в покое.
— Вы это серьезно говорите, кума Барбара?
— Да, конечно!
— Это мне очень приятно, — сказал ’Нтони.
— Послушайте, приходите в понедельник на скалы, когда моя мать пойдет на ярмарку.
— В понедельник дед не даст мне и опомниться, раз мы спускаем на море «Благодать».
Едва только мастер Тури сказал, что лодка в порядке, как хозяин ’Нтони пришел за ней со своими ребятами и со всеми приятелями, и «Благодать», продвигаясь к морю, покачивалась среди толпы на камнях, точно у нее была морская болезнь.
— Посторонитесь! — кричал громче всех кум Цуппидо; но остальные потели и кричали, чтобы сдвинуть ее с места, когда лодка застревала на камнях. — Не мешайте мне, не то я подниму ее на руки, как ребенка, и разом спущу на воду.
— Кум Тури может это сделать, с такими-то руками, как у него! — слышался говор. Или: — Теперь семья Малаволья снова станет на ноги.
— У этого чорта, кума Цуппидо, золотые руки! — восклицали они. — Смотрите, как он все отделал, а ведь она сначала казалась просто старым протоптанным башмаком.
И действительно, «Благодать» казалась теперь совершенно другой, сверкая новой смолой, и с этой красивой красной полосой вдоль борта, и на корме был святой Франциск с бородой, точно из пряжи, так что даже Длинная помирилась с «Благодатью», вернувшейся без ее мужа, и теперь, когда явился судебный исполнитель, со страху все простила ей.
— Да здравствует святой Франциск! — кричал каждый при виде проходившей «Благодати», и сын Совы кричал громче всех в надежде, что теперь и хозяин ’Нтони будет также брать на поденную работу.
Мена вышла на галлерейку и снова плакала от радости, и, наконец, и Сова встала и пошла в толпе за Малаволья.
— О, кума Мена, какой это для вас всех должен быть счастливый день! — говорил ей Альфио Моска из своего окна напротив. — Должно быть такой же, как тот, когда я смогу купить себе мула.
— А осла вы продадите?
— А что же вы хотите, чтобы я сделал? Я не так богат, как Ванни Пиццуто; иначе, по совести говоря, я не продал бы его.
— Бедное животное!
— Если бы я мог прокормить еще один рот, я бы женился, а не жил бы один, как собака! — сказал, смеясь, Альфио.
Мена не знала, что сказать, и Альфио добавил немного погодя:
— Теперь, когда у вас на море «Благодать», вы выйдете замуж за Брази Чиполла.
— Дед ничего мне не говорил.
— Он скажет вам после. Это не к спеху. К тому времени, как вы выйдете замуж, кто знает, что еще случится, и по каким дорогам я буду бродить со своей повозкой. Мне говорили, что в Пьяне, по ту сторону города, всем есть работа на железной дороге. Теперь Святоша сговорилась насчет молодого вина с массаро Филиппо, и здесь мне больше нечего будет делать.
Хозяин же Чиполла, напротив, несмотря на то, что семья Малаволья снова взбиралась на лошадь, продолжал качать головой и нравоучительно говорил, что это лошадь без ног; он-то знал, где прорехи, замазанные новой смолой.
— Заштопанная «Благодать»! — язвительно смеялся и аптекарь. — Алтейная настойка и гуммиарабиковый клей, совсем как конституционная монархия! Увидите, что хозяина ’Нтони заставят платить еще и подоходный налог.
— Они заставят платить и за воду, которую пьешь. Говорят, что теперь заставят платить пошлину и за рыбу. Поэтому хозяин ’Нтони и поторопился снарядить свою лодку; к тому же еще и мастер Бастьяно Цуппидо взял у него вперед пятьдесят лир.
— Кто оказался умным, так это дядюшка Крочифиссо, который продал Пьедипапера долг за бобы.
— Теперь, если для Малаволья колесо не завертится, дом у кизилевого дерева возьмет себе Пьедипапера, а «Благодать» вернется к куму Бастьяно.
Между тем «Благодать» скользнула в море, как утка, подняв кверху нос, и плескалась в воде, и радовалась ветерку, плавно покачиваясь на зеленых волнах, слегка ударявших ей в борта, и солнце плясало на ее новой окраске. Хозяин ’Нтони тоже радовался на нее, заложив руки за спину, расставив ноги и слегка сощурив глаза, как делают моряки, когда хотят хорошо видеть и на солнце. А было великолепное зимнее солнце, и поля были зеленые, море сверкало, и бирюзовое небо было безграничным. Так чудесное солнце и мягкие зимние утра возвращаются и для плакавших глаз, и теперь они видели и краску, и смолу, и все обновляется, как и «Благодать», для которой понадобилось только немного смолы и краски и несколько кусков дерева, чтобы сделать ее такой же новой, как прежде, а не видят ничего больше только глаза, которые больше не плачут и закрыты смертью.
«Кум Бастьянаццо не мог видеть этого праздника!» — думала про себя кума Маруцца, расхаживая взад и вперед перед ткацким станком и подготовляя уток. Ведь все эти планки и поперечины делал ей своими руками ее муж, в воскресенье, или когда шел дождь, и сам же вбил их в стену. Каждая вещь в этом доме еще говорила о нем, и в углу стоял его клеенчатый дождевой зонтик, а под кроватью — его почти новые башмаки.
У Мены, намазывавшей ткацким клеем основу, тоже было тяжело на сердце. Она думала о куме Альфио, ушедшем в Бикокку и, вероятно, продавшем своего осла, это бедное животное! У молодых людей память короткая, и глаза у них только для того, чтобы смотреть на восток; на запад смотрят одни старики, видевшие столько раз, как закатывалось солнце.
— Теперь, когда спустили на море «Благодать», — сказала, наконец, Маруцца, видя дочь задумчивой, — твой дед снова расхаживает с хозяином Чиполла; я еще сегодня утром с галлерейки видела их вместе перед навесом Пеппи Назо.
— Хозяин Фортунато богатый, ему нечего делать, и он целый день на площади, — ответила Мена.
— Да, и бог благословил его сыном Брази! Теперь, когда наша лодка снова у нас, и мужчины наши не должны будут ходить на поденную работу, выкарабкаемся из нужды и мы; если души чистилища помогут нам освободиться от долга за бобы, можно будет начать думать и о другом. Твой дед не дремлет, будь спокойна, и, когда дойдет до дела, не даст вам почувствовать, что вы потеряли отца, потому что он для вас, как второй отец.
Немного спустя пришел хозяин ’Нтони, так нагруженный сетями, что казался горой, и не было видно его лица.
— Я пошел взять их из лодки, — сказал он. — Нужно пересмотреть петли, потому что завтра мы снаряжаем «Благодать».
— Почему вы не взяли себе в помощь ’Нтони? — заметила ему Маруцца, продолжая работу, между тем как старик, точно мотовило, кружился посреди двора, чтобы размотать сети, казавшиеся бесконечными, и похож был на змею с хвостом.
— Я оставил его у мастера Пиццуто. Бедному парню придется работать всю неделю. А у кого мало одежды на плечах, тому жарко и в январе.
Алесси смеялся над дедом, видя его таким красным и согнутым, точно удочка, а дед ему говорил:
— Посмотри-ка, там перед домом все сидит бедная Сова, сын ее ходит без всякого дела по площади, и им нечего есть.
Маруцца послала Алесси отнести Сове немного бобов, и старик, вытирая рукавом рубашки пот, добавил:
— Теперь, когда у нас наша лодка, если доживем до лета, с божией помощью выплатим долг.
Больше он ничего не умел сказать, и, сидя под кизилевым деревом, смотрел на свои сети, точно видел их полными.
— Теперь нужно сделать запас соли, прежде чем наложат на нее пошлину, если это правда, — продолжал он, скрестив руки. — Мы уплатим куму Цуппидо первыми же деньгами, и он мне обещал, что даст тогда в долг запас боч