носил шляпу с красным пером, когда не служил понамарем:
— Заставьте там замолчать этот болтливый язык!
— Э, вам хотелось бы, чтобы никто не говорил, да, кум Тино?
— Точно все не знают, каким ремеслом вы занимаетесь и как вы закрываете глаза, когда ’Нтони хозяина ’Нтони приходит беседовать с вашей дочерью Барбарой.
— Это вы закрываете глаза, козел вы этакий, когда ваша жена услуживает Осе, которая каждый день приходит стоять в ваших дверях, чтобы ловить Альфио Моска, а вы все держите свечку. Хорошее занятие! Но кум Альфио и знать ее не хочет, это я вам говорю! У него в голове Мена хозяина ’Нтони, а вы напрасно жжете масло в фонаре, если Оса и обещала вам что-нибудь за это!
— Я тебе сейчас обломаю рога! — грозил Пьедипапера и, хромая, принялся выбираться из-за соснового стола.
— Сегодня плохо кончится! — бормотал мастер Кроче Джуфа.
— Эй, эй! Что это за манеры? Вы воображаете, что вы на площади? — заорал дон Сильвестро. — Хотите побиться об заклад, что я вас всех пинком выкину вон отсюда? Сейчас я сам примусь!
Цуппида вовсе не желала чувствовать на себе, как он наводит порядок, и отбивалась от дона Сильвестро, который за волосы выволакивал ее вон и в конце концов увел за калитку ограды.
— Что вам, наконец, нужно? — сказал он ей, когда они очутились одни. — Вам-то что за дело, если наложат пошлину на смолу? Вы или ваш муж, что ли, будете ее оплачивать? Разве не те должны оплачивать ее, которым нужно чинить свои лодки? Послушайте меня: ваш муж — глупое животное, если ссорится с муниципалитетом и поднимает весь этот шум. Теперь нужно выбирать новых заседателей, вместо хозяина Чиполла или массаро Марьяно, которые ничего не стоят, и можно было бы назначить вашего мужа.
— Я ничего не знаю! — вдруг сразу успокаиваясь, ответила Цуппида. — Я не вмешиваюсь в дела моего мужа. Знаю, что он грызет себе руки со злости. Ничего другого я не могу сделать, как пойти и сказать ему, если это дело верное.
— Идите и скажите ему, это верно, как бог свят, — говорю вам! Благородные мы люди, или нет? святейший дьявол!
Цуппида побежала за мужем, который, прижавшись в уголке двора, чесал паклю, бледный, как смерть. Он не желал выйти ни за все золото мира и кричал, что его заставят сделать какую-нибудь глупость, господи боже!
Для открытия собрания, и чтобы увидеть, какие рыбы попадутся на удочку, нехватало еще хозяина Фортунато Чиполла и массаро Филиппо, огородника, все еще не показывавшихся, так что публика начинала скучать, и кумушки в конце концов потянулись вдоль стены виноградника.
Наконец они прислали сказать, что не приходили потому, что были заняты; а пошлину, если угодно, могли наложить и без них.
— Точь в точь разговоры моей дочери Бетты, — ворчал мастер Кроче Джуфа.
— Так пусть вам помогает ваша дочь Бетта! — воскликнул дон Сильвестро.
Шелковичный Червь не посмел больше и пикнуть и продолжал ворчать сквозь зубы.
— Теперь, — сказал дон Сильвестро, — вы увидите, что Цуппидо придут сами сказать, что отдают мне Барбару, но я хочу, чтобы они меня попросили!
Заседание было окончено без принятия какого-либо решения. Секретарь хотел еще немножко разобраться в делах; между тем пробило полдень, и кумушки быстробыстро разошлись. Немногие оставшиеся, увидев, что мастер Чирино запирает дверь и прячет в карман ключ, тоже ушли в разные стороны, по своим делам, пересуживая руготню Пьедипапера с Цуппидой.
Вечером ’Нтони хозяина ’Нтони узнал про эти пересуды и, — чорт побери! — захотел показать Пьедипапера, что он был солдатом! Он встретил его как раз по соседству с домом Цуппидо, когда тот на этой своей чортовой ноге возвращался со скал, и начал выговаривать ему, что он сволочь, и чтобы он остерегался говорить плохо про семью Цуппидо и про то, что они делают, потому что ему там нечего было видеть. Пьедипапера не лез за словом в карман:
— Ты, может быть, воображаешь, что пришел издалека пускать здесь людям пыль в глаза?
— Я пришел обломать вам рога, если вы еще что-нибудь скажете!
Народ на крик повыходил к дверям, и собралась большая толпа, потому что они начали настоящую драку, и Пьедипапера, который был ловчее дьявола, мешком свалился на землю вместе с ’Нтони Малаволья, — тут и здоровые ноги оказались ни к чему, — и они извивались в грязи, избивая и кусая друг друга, как собаки Пеппи Назо, так что ’Нтони хозяина ’Нтони должен был скрыться во дворе Цуппидо, потому, что вся рубаха его была изорвана, а Пьедипапера отвели домой окровавленного, как Лазаря.
— Полюбуйтесь! — продолжала шуметь кума Венера, после того как она захлопнула дверь перед носом у соседей. — Полюбуйтесь! Я в своем собственном доме уже больше не хозяйка и не могу делать то, что мне вздумается! Мою дочь я отдам, кому захочу!
Девушка, вся красная, спряталась в доме, и сердце ее билось, как цыпленок.
— Он чуть не оторвал у тебя это ухо! — говорил кум Бастьяно, медленно-медленно поливая воду на голову ’Нтони. — Он кусается хуже цепной собаки, этот кум Тино!
В голове ’Нтони еще шумела кровь, и он бросился, очертя голову:
— Послушайте, кума Венера, — сказал он тут перед всем народом, — если я не возьму себе в жены вашу дочь, я никогда не женюсь!
А девушка слышала это из комнаты.
— Теперь не время говорить об этом, кум ’Нтони; но, если ваш дед будет согласен, я не сменяю вас на Виктора Эммануила.
Кум Цуппидо между тем молча подавал ему полотенце, так что в этот вечер ’Нтони ушел домой совсем счастливый.
Но бедняги Малаволья, узнав о его драке с Пьедипапера, с минуты на минуту ждали прихода судебного исполнителя, который выгонит их из дому, потому что пасха уже совсем близко, а денег для уплаты долга с большим напряжением они собрали едва половину.
— Видишь, что значит шататься по домам, где девушки на выданье! — говорила ’Нтони Длинная. — Теперь все говорят про ваши проделки. И мне это неприятно из-за Барбары.
— Да я женюсь на ней! — сказал тогда ’Нтони.
— Ты женишься на ней? — воскликнул дед. — А кто же я-то? А мать твоя не считается ни во что? Когда женился твой отец, и вот ты видишь, на ком он женился! Он мне сказал первому. Тогда жива была еще твоя бабушка, и он пришел говорить со мной на огород, под фиговое дерево. Теперь это больше не в ходу, и старики ни на что не годны. Было время, когда говорили: «стариков слушай, и промаху не дашь». Сначала нужно выдать твою сестру Мену; ты это знаешь?
— Проклятая моя доля! — принялся кричать ’Нтони; он рвал на себе волосы и топал ногами. — Весь день работаю, в трактир не хожу, и в кармане у меня никогда нет и сольди! Теперь, когда нашел девушку по нраву, не могу жениться на ней! Чего ради было мне возвращаться из солдатчины?
— Послушай! — сказал ему дед, с трудом подымаясь из-за болей, раздиравших ему спину. — Иди спать, это будет лучше. Ты никогда не должен был бы так говорить при своей матери!
— Брату Луке лучше, чем мне, что он в солдатах! уходя, ворчал ’Нтони.
8
Бедняжке Луке не было ни лучше ни хуже; он исполнял там свой долг, как исполнял бы его дома, и с него этого было довольно. Правда, он не писал часто, — марки стоили двадцать чентезимов, — и не послал еще своей фотографической карточки, потому что с детства его дразнили, что у него ослиные уши; за то, время от времени, он вкладывал в письмо несколько бумажек в пять лир, которые находил способ добывать, прислуживая офицерам.
Дед сказал: «Сначала нужно выдать замуж Мену». Больше об этом он не говорил, но думал постоянно, и теперь, когда в комоде хранили кое-что для уплаты долга, он подсчитал, что засолка анчоусов даст возможность уплатить Пьедипапера, а дом останется чистым в приданое внучке. Поэтому они с хозяином Фортунато несколько раз беседовали вполголоса на берегу, поджидая рыболовное судно, или сидя на солнце перед церковью, когда не было народа. Хозяин Фортунато не хотел изменять своему слову, если у девушки было приданое, тем более, что его сын Брази доставлял ему много хлопот, бегая за девушками, у которых ничего не было, как настоящий бездельник.
— «Человек крепок своим словом, а бык — рогами», — повторял он.
У Мены, когда она пряла, часто бывало тяжело на сердце, потому что y девушек тонкий нюх, и теперь, когда дед постоянно беседовал с кумом Фортунато, и в доме часто говорили про Чиполла, у нее всегда было одно перед глазами, точно этот человек, кум Альфио, был наклеен на планке ткацкого станка, как изображения святых. Однажды вечером, когда все двери уже были заперты и на уличке не было видно ни души, она, спрятав руки под передником, потому что было прохладно, до позднего часа ожидала возвращения кума Альфио с его повозкой с ослом; и так она пожелала ему у дверей спокойной ночи.
— Вы уезжаете в Бикокку в начале месяца? — сказала она ему под конец.
— Нет еще; у меня еще больше ста повозок вина для Святоши. А там, — как бог даст!
Она не знала больше, что сказать, между тем как кум Альфио возился во дворе, распрягал осла, вешал сбрую на колок и расхаживал с фонарем туда и сюда.
— Если вы уедете в Бикокку, кто знает, когда мы снова увидимся, — изменившимся голосом сказала, наконец, Мена.
— Почему же? И вы тоже уезжаете?
Бедняжка минутку помолчала, хотя было темно, и никто не мог видеть ее лицо. От времени до времени из-за закрытых дверей доносились разговоры соседей, и детский плач, и стук тарелок там, где ужинали, так что никто не мог их услышать.
— Теперь у нас уже есть половина денег, чтобы заплатить Пьедипапера, а при засолке анчоусов мы уплатим и остальные.
При этих словах Альфио бросил осла посреди двора и вышел на улицу.
— Так значит вас выдадут замуж после пасхи?
Мена не отвечала.
— Я же вам это говорил, — добавил кум Альфио, — я видел, как хозяин ’Нтони разговаривал с хозяином Чиполла.
— Будет, как угодно господу! — сказала немного погодя Мена. — Мне все равно, выйду ли я замуж, лишь бы меня оставили здесь.