— Вы хотели Пьедипапера? Берите ее себе! Или она, или я! Обеим нам нет места на свете. Малаволья нарочно предпочли куму Грацию, из любви к деньгам, которые должны ее мужу. Теперь они приятели с кумом Тино, после того как хозяин Чиполла заставил их в трактире Святоши помириться с ’Нтони хозяина ’Нтони после той истории с дракой.
— Они лижут ему сапоги, потому что должны ему эти деньги за дом! — продолжала ворчать Цуппида. — Моему мужу они тоже должны больше пятидесяти лир за «Благодать». Завтра же заставлю отдать их мне!
— Перестаньте, мама, перестаньте! — умоляла Барбара.
Но и она была не в духе, потому что ей не пришлось надеть новое платье, и она готова была пожалеть о деньгах, истраченных на базилик, который она послала куме Мене; и ’Нтони, который пришел за ними, они отправили обратно так молчаливо, что новая куртка готова была свалиться у него с плеч! После этого мать и дочь, пока хлеб сидел в печи, стояли и смотрели со своего двора на суматоху в доме Малаволья, откуда до них доносились даже голоса и смех, чтобы еще больше их бесить. Дом у кизилевого дерева был полон народом, как после смерти кума Бастьянаццо, и Мена без серебряной шпильки и с волосами, расчесанными на пробор, казалась совсем другой, так что кумушки теснились вокруг нее, и из-за болтовни и праздничного веселья нельзя было бы расслышать и пушечной пальбы. Пьедипапера, казалось, ухаживал за женщинами, столько он им наговаривал, между тем как адвокат занимался в это время изготовлением бумаг, хотя, как говорил дядюшка Крочифиссо, еще будет время послать судебного исполнителя; даже хозяин Чиполла разрешил себе отпускать шуточки, над которыми смеялся только его сын Брази; и все говорили сразу, а шалуны дрались из-за бобов и каштанов под ногами у взрослых. Даже Длинная, бедняжка, от радости забыла свои печали; а хозяин ’Нтони, усевшись на низенькой ограде, кивал утвердительно головой и смеялся сам с собой.
— Смотри, чтобы, как в прошлый раз, не напоить свои штаны, они ведь пить не хотят! — говорил сыну хозяин Чиполла и добавил, что чувствует себя крепче на ногах, чем невеста, и хочет танцовать с ней «фасола».
— Тогда мне тут больше нечего делать и я могу уходить! — отвечал Брази, тоже пытавшийся отпускать шуточки; и он жаловался отцу, что его оставляют сидеть в углу, как дурачка, и что даже кума Мена не обращает на него внимания.
— Этот праздник устроили для кумы Мены, — говорила Нунциата, — но она не веселится, как все другие.
Тогда двоюродная сестра Анна притворилась, что у нее из рук выскользнул стакан, еще на четвертушку с вином, и принялась кричать:
— Веселей! веселей! «Там-то и праздник, где черепки», и пролитое вино приносит счастье.
— Еще немножко, и мне облили бы штаны и в этот раз! — ворчал Брази, ставший осторожным с тех пор, как с его костюмом случилось такое несчастье.
Пьедипапера уселся верхом на ограду, со стаканом между колен, так что казался хозяином, — потому что он ведь мог прислать судебного исполнителя, — и сказал:
— В трактире нет даже Рокко Спату, сегодня все веселье здесь, и кажется, что мы у Святоши.
— Здесь гораздо лучше! — заметил сын Совы, пришедший в хвосте приглашенных. Его тоже позвали, чтобы дать выпить и ему. — Если вы придете без денег к Святоше, вам ничего не дадут.
Пьедипапера с ограды разглядывал маленькую кучку людей, рассуждавших между собой у колодца с такими серьезными лицами, точно они собирались перевернуть мир. В аптеке сидели все те же бездельники, говорили речи с газетой в руках или размахивали перед лицом друг у друга руками, как будто они собирались подраться; и дон Джаммарья смеялся и брал понюшку табаку, и было издали видно, какое она ему доставляла удовольствие.
— Почему это не пришли священник и дон Сильвестро? — спросил Пьедипапера.
— Я. приглашал и их, но они сказали, что заняты, — ответил хозяин ’Нтони.
— Они там, в аптеке, и можно подумать, что выпал нужный номер в лото. Что за чертовщина там случилась?
По площади шла старая женщина, она кричала и рвала на себе волосы, точно ей сообщили о какой-то беде; и перед лавкой Пиццуто уже собралась толпа, подобно тому как все собираются, чтобы посмотреть, что случилось, когда под тяжестью ноши падает осел. Даже простые женщины смотрели издали, раскрыв рот и не смея приблизиться.
— Я, во всяком случае, пойду посмотреть, что случилось, — оказал Пьедипапера и медленно-медленно слез с ограды.
Вместо упавшего осла, посреди толпы стояли отправлявшиеся в отпуск два матроса с мешками на спинах и с обвязанными головами. По дороге они остановились у цырюльника угоститься стаканчиком настойки. Они рассказывали, что произошел большой морской бой, и затонули корабли, большие, как Ачи Трецца, и битком набитые солдатами; словом, наговорили кучу таких вещей, точно передавали историю Орландо и французских рыцарей в Катанском море, и люди облепили их, как мухи, и слушали, развесив уши.
— Сын Маруццы Длинной тоже был на «Короле Италии», — заметил дон Сильвестро, остановившийся послушать.
— Сейчас побегу и скажу моей жене! — выскочил мастер Кола Цуппидо, — она тогда решится пойти к куме Маруцце, а то мне не нравятся эти надутые лица между соседями и приятелями.
Но Длинная пока еще ничего не знала, бедняжка, и смеялась и радовалась вместе с родными и знакомыми.
Солдат все продолжал болтать с теми, кто хотел его слушать, размахивая руками, точно проповедник:
— Да, там были и сицилийцы; были из всех краев. Но, знаете, когда на батарее забили тревогу, тут уж не разберешь, как кто говорит, и ружья заставляют всех говорить одним способом. Все храбрые были парни, и под рубахами у них бились смелые сердца. Послушайте, когда увидишь то, что видели эти глаза, и как эти парни исполняли свой долг, — клянусь мадонной! — с честью можно носить вот эту шляпу.
У молодого парня блестели глаза, но он говорил, что это ничего не значит, что это просто оттого, что он выпил.
— Он назывался «Король Италии», и это был корабль, каких больше нет, с броней, т. е. как сказали бы про вас, женщин, — в корсете, и этот корсет был бы из железа, так что можно было бы стрелять вам в спину из пушек и не сделать никакого вреда. Он пошел ко дну в одну минуту и среди дыма его больше не видели, и дым стоял такой, точно от двадцати кирпичных заводов, понимаете?
— В Катании был настоящий ад! — добавил аптекарь.
Люди толпами собирались вокруг читавших газеты, так что казалось, что был праздник.
— Газеты — это просто напечатанная ложь! — поучал дон Джаммарья.
— Говорят, что это была скверная история; мы потерпели большое поражение, — сказал дон Сильвестро.
Прибежал и хозяин Чиполла посмотреть, что значит эта толпа.
— Вы этому верите? — насмешливо сказал он, наконец. — Это болтовня, чтобы собирать деньги за газеты.
— Да ведь все говорят, что мы проиграли сражение.
— Что случилось? — сказал дядюшка Крочифиссо, прикладывая к уху ладонь.
— Сражение.
— Кто проиграл?
— Я, вы, все вместе, Италия, — сказал аптекарь.
— Я ничего не проиграл! — ответил, пожимая плечами, Деревянный Колокол, — теперь это дело Пьедипапера и позаботится об этом он, — и посмотрел на дом у кизилевого дерева, где шло такое (веселье.
— Понимаете, в чем тут дело? — заключил хозяин Чиполла. — Это так точно, как было, когда община Ачи Трецца оспаривала землю у общины Ачи Кастелло. А что прибавилось от этого в вашем или моем кармане?
— Прибавится вам! — весь покраснев, воскликнул аптекарь. — Прибавится вам! — что вы за животные этакие!
— Горе будет для стольких бедных матерей! — попытался кто-то сказать, но дядюшка Крочифиссо, который не был матерью, пожал плечами.
— Я вам в двух словах расскажу, как это бывает, — говорил между тем другой солдат. — Это, как в трактире, когда головы у людей распалятся, и среди дыма и крика летят тарелки и стаканы. Видели вы? Точно так же и здесь. Сначала, когда вы стоите у абордажной сетки с ружьем в руке и кругом полная тишина, вы слышите только шум машины и вам кажется, что это — пуф! пуф! — колотится у вас в животе: не иначе. Потом, при первом пушечном выстреле, и когда начинается суматоха, вам тоже приходит желание поплясать, так что вас не удержать и цепями, — как когда в трактире играет скрипка, после того, как вы поели и попили, — и вот начинаешь целиться из карабина в каждого человека, которого видишь в дыму. На земле совсем по-другому. Один берсальер, возвращавшийся с нами в Мессину, говорил, что невозможно устоять на месте при пиф-паф ружейной стрельбы: ноги так и чешутся, так и хочется броситься вперед, наклонив голову. Но берсальеры — не моряки и не знают, как это нужно стоять на рее, крепко упершись ногой в канат, уверенно держа руку на собачке, несмотря на качку судна, и в то время, как товарищи падают вокруг, точно переспелые груши.
— Клянусь мадонной! — воскликнул Рокко Спату. — Я бы тоже хотел быть там, чтобы подраться.
Все остальные слушали, широко раскрыв глаза. Потом другой парень рассказывал еще и о том, как взлетел на воздух «Палестро», пылавший будто костер, когда проходишь мимо него, и пламя поднималось до топселя фок-мачты. Но все эти парни были на своих местах, и у батарей и у шанцев. Наш командир спросил, не нужно ли им чего. — Нет, благодарим, — ответили они. — Потом перешли на бакборт, и их больше не видели.
— Умереть изжаренным, — это не по мне! — заключил Спату, — но побиться я бы готов.
А Святоша, вернувшись в трактир, сказала ему:
— Позовите их сюда, этих бедняжек, им, наверно, хочется пить после того, как они прошли такой путь, и им нужен стакан чистого вина. Этот Пиццуто отравляет людей своей настойкой и даже не покается на исповеди. У некоторых людей совесть спрятана за спиной, несчастные!
— Мне все они кажутся просто сумасшедшими! — говорил хозяин Чиполла, усердно сморкаясь. — Дали бы вы себя убивать, если бы король вам сказал: пойдите, пусть вас убьют ради моих интересов?
— Бедняги, они не виноваты! — заметил дон Сильвестро. — Их заставляют насильно, потому что за каждым солдатом стоит капрал с заряженным ружьем и только и смотрит, не хочет ли солдат убежать, а если солдат хочет убежать, капрал дает ему в спину хуже, чем птица клювом.