— А! Ну, тогда понятно! Но ведь это же настоящее злодейство!
Весь вечер при ярком лунном свете смеялись и пили на дворе Малаволья, и уже позднее, когда все устали и лениво пожевывали каленые бобы, а некоторые, прислонившись к стене, напевали вполголоса, пришли рассказать историю, принесенную в деревню двумя шедшими в отпуск моряками. Хозяин Фортунато ушел рано и увел с собой Брази в новом костюме.
— Бедные эти Малаволья! — сказал он, встретив на площади Деревянного Колокола, — и посылает же им испытания бог! Точно их сглазили.
Дядюшка Крочифиссо молчал и почесывал голову. Он больше не вмешивался в это, он умыл себе руки. Теперь это дело Пьедипапера; но ему это было неприятно, по совести говоря.
На следующий день начались разговоры, что в море у Триеста произошло сражение между нашими судами и вражескими, а кто были эти враги, никто не знал, — и говорили, что погибло много людей; кто рассказывал на один лад, а кто на другой, отдельными случаями, вразбивку, пережевывая слова. Приходили соседки, держа руки под передником, и спрашивали куму Маруццу, был ли там ее Лука, и, прежде чем уйти, смотрели на нее во все глаза. Бедная женщина снова стояла на пороге, как всегда, когда случалось несчастье, и поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, от одного конца улицы к другому, точно раньше обычного ожидала возвращения с моря свекра с мальчиками. Соседки также спрашивали, писал ли Лука или уже давно не было от него писем. Действительно, она и не подумала о письмах; и всю ночь она не могла сомкнуть глаз, и мысли ее все время были там, в море у Триеста, где случилось это несчастье, и все время видела она своего сына, бледного и неподвижного, который смотрел на нее такими широко-раскрытыми и блестящими глазами и все время говорил — да! как тогда, когда его отправляли в солдаты, — и сама она чувствовала такую жажду, так она сжигала ее, что этого нельзя было высказать словами. Среди всех рассказов, ходивших по деревне и которые приходили ей передать, больше всего ей запал в память рассказ про одного из этих моряков, которого выловили двенадцать часов спустя, когда его уже готовы были сожрать акулы, и который умирал от жажды посреди всей этой воды. Тогда Длинная, думая об этом человеке, умиравшем от жажды среди всей этой воды, не могла удержаться и прилипала к кувшину, точно сжигающая жажда эта была внутри у нее самой, и в темноте широко раскрывала глаза, перед которыми все время стоял этот человек.
Следующие дни, однако, никто больше не говорил о случившемся, но, так как письмо не приходило, у Длинной нехватало духу ни работать ни оставаться дома; она все время ходила поговорить от одних дверей к другим, точно в поисках за тем, что хотела узнать.
— Видели вы кошку, когда она потеряла своих котят? — говорили соседки. Однако письма не было. Хозяин ’Нтони тоже не ходил уже в море и, как собачонка, все время не отлучался от снохи. Некоторые ’ говорили ему: — Поезжайте в Катанию, город это большой, и что-нибудь вам да скажут.
В большом городе бедный старик чувствовал себя затерянным хуже, чем ночью в море, и не знал, куда повернуть руль. Наконец его пожалели и сказали, чтобы он шел к капитану порта, потому что у него-то должны быть сведения. Там, после того как его погоняли от Ирода к Пилату, принялись перелистывать какие-то книги и водить пальцем в списке умерших. Когда дошли до одного имени, Длинная, плохо расслышавшая, потому что у нее шумело в ушах, и слушавшая вся белая, как эти бумаги, медленно-медленно, полумертвая скользнула на землю.
— Прошло уже больше сорока дней, — заключил чиновник, закрывая списки. — Это было в Лиссе; а вы еще ничего не знали?
Длинную привезли домой на повозке, и она несколько дней была больна. С тех пор она начала усердно молиться скорбящей божьей матери, находившейся на алтаре церковки, и ей казалось, что это длинное тело, растянувшееся на коленях матери, с почерневшими ребрами и коленями, красными от крови, было изображение ее Луки, и она чувствовала, как ее сердце пронзали все эти серебряные мечи, вонзавшиеся в сердце мадонны. Каждый вечер, когда женщины приходили за благословением, и кум Чирино, давая знак, что запирает, звенел ключами, всегда видели ее тут, на этом месте, стоящей на коленях, и стали и ее также называть «скорбящей матерью».
— Она права, — говорили на селе. — Лука скоро вернулся бы и заработал бы себе свои тридцать сольди в день. «Когда корабль разбит, противен всякий ветер».
— Видели вы хозяина ’Нтони? — добавлял Пьедипапера, — после несчастья с внуком он стал, точь в точь, похож на сыча. Теперь дом у кизилевого дерева действительно протекает со всех сторон, как разорванный башмак, и каждый честный человек должен оберегать свои интересы.
Цуппида продолжала дуться и ворчать, что теперь вся семья осталась на руках у ’Нтони. Теперь девушка подумает прежде, чем брать его себе в мужья, — Чего же ты сердишься на этого бедного парня? — спрашивал мастер Бастьяно.
— А вы молчите, раз ничего не понимаете! — кричала на него жена. — Пачкуны мне не по вкусу. Ступайте работать, это не ваши дела! — и вытолкала его вон из двери, с болтающимися руками и с лопаткой в десять ротоло, зажатой в кулаке.
Барбара, сидя на перилах, обрывала с гвоздик сухие листья и, тоже поджав губы, сыпала в разговоре поговорками, что «молодожены и мулы хотят быть одни» и что «чистое горе, когда живешь между снохой и свекровью».
— Когда Меназия выйдет замуж, — отвечал ’Нтони, — дед отдаст нам комнату наверху.
— Я не привыкла жить в комнате наверху, как голуби, — обрезала его Барбара, так что даже собственный ее отец, оглядываясь по сторонам, чтобы его не услышали, говорил ’Нтони, когда они шли по уличке:
— Она будет вся в мать, Барбара, смотри, чтобы тебя не оседлали с самого начала, не то с тобой будет то же, что и со мной.
Однако кума Венера заявляла:
— Прежде чем моя дочь отправится спать на голубятню, надо знать, за кем останется дом, и я хочу посмотреть, чем кончится это дело с бобами.
Кончалось оно тем, что Пьедипапера на этот раз хотел, чтобы ему уплатили, чорт святой! Иванов день наступил, и Малаволья снова cтали поговаривать, чтобы дать денег в счет долга, потому что всех денег у них не было, и они надеялись сколотить всю сумму во время сбора оливок. Но ведь он же вырвал у себя изо рта эти сольди, и ему нечего было есть, как бог свят! Не мог же он питаться ветром до сбора оливок!
— Мне очень жаль, хозяин ’Нтони, — сказал он ему, — но что вы хотите? Мне приходится оберегать свои интересы. Святой Иосиф сначала сам бы побрился, а потом уже стал бы брить других.
— Скоро исполнится год, — добавлял дядюшка Крочифиссо, когда мог с глазу на глаз поговорить с кумом Тино, — а нет ни крошки дохода — этих двухсот лир едва хватило на оплату издержек. Увидите, что во время сбора оливок они скажут вам подождать до рождества, а потом — до пасхи. Так люди и разоряются. Но я заработал свое добро в поте лица. Теперь один — в раю, другой хочет жениться на Цуппиде; они не могут больше плавать на своей дырявой лодке и стараются выдать замуж девушку. Они только и думают, что о женитьбах; бесятся, как моя племянница Оса. Теперь, когда Мена выходит замуж, вы увидите, что кум Моска вернется сюда, чтобы захватить участок Осы.
В заключение они принялись за адвоката, который, прежде чем послать судебного исполнителя, без конца писал свои бумаги.
— Это, наверное, хозяин ’Нтони просил его не торопиться, — заявлял Пьедипапера, — за ротоло [41] рыбы купишь десять адвокатов.
На этот раз он серьезно взялся за Малаволья, потому что Цуппида пошла и сняла вещи кумы Грации с края прачечного плота и положила там свои: это такое нахальство, которое прямо выводило из себя! Цуппида позволяла себе так поступать потому, что у нее за спиной этот дурак ’Нтони Малаволья, который притворяется, будто ему все нипочем. Шайка стерв — эти Малаволья, и глядеть-то противно в их свиные рыла, а эта другая свинья, дон Джаммарья, еще тоже прямо на лоб к нему лезет с Малаволья.
Тогда потоком полились гербовые бумаги, и Пьедипапера говорил, что адвокат, вероятно, остался недоволен подарком хозяина ’Нтони, который хотел его подкупить, и это доказывало, какой они скупой породы; вот и надейся на их обещания уплатить! Хозяин ’Нтони снова побежал к секретарю и адвокату Сципиону, но они смеялись ему в Лицо и говорили, что, «коль дурак, так оставайся дома», что нельзя было позволять снохе прикладывать руку: «что посеешь, то и пожнешь». «Дело плохое падать, чтобы звать потом на подмогу!».
— Послушайте меня, — посоветовал ему дон Сильвестро, — лучше отдайте ему дом, а то на судебные издержки уйдут и «Благодать», и самые волосы с вашей головы; вы только теряете рабочие дни, бегая к адвокату.
— Если вы добром отдадите дом, — говорил ему Пьедипапера, — мы вам оставим «Благодать», так что вы всегда сможете заработать себе на хлеб и останетесь хозяевами, и не явится к вам судебный исполнитель с гербовой бумагой.
Кум Тино был человек не злой и разговаривал с хозяином ’Нтони так, точно дело его самого не касалось, обнимал его за шею рукой и говорил ему:
— Извините меня, друг мой, мне неприятнее, чем вам, гнать вас вон из вашего дома, но что поделаешь! Я человек бедный; эти пятьсот лир вырваны у меня прямо из горла, и, право, святому Иосифу легче было бы побриться! Будь я так богат, как дядя Крочифиссо, я бы вам даже и не заикнулся про это, по совести говорю.
У бедного старика нехватало духу сказать снохе, что они должны добровольно покинуть дом у кизилевого дерева, прожив в нем столько времени, и казалось, будто приходится покидать родные места, переселяться из отечества, или уходить, как те, что ушли, собираясь вернуться, и не вернулись больше; вот еще стоит кровать Луки, а вот гвоздь, на который Бастьянаццо вешал куртку. Но в конце концов надо было •убираться со всем этим жалким скарбом и сдвигать все это с места, а каждая вещь оставляла след там, где стояла, и дом без всего этого уже не казался прежним. Вещи переносили в домишко, который наняли у мясника, ночью, как будто в округе не было известно, что дом у кизилевого дерева принадлежит уже Пьедипапера, и что они должны были его очистить; но, по крайней мере, никто не видел их с вещами на собственном горбу!