— «То хороша погода, то плоха погода, не всегда одна погода», — заметил старик.
Но, когда случалась плохая погода, или дул северный ветер, и поплавки весь день плясали на воде, точно им кто-нибудь играл на скрипке, или море было белое, как молоко, или так волновалось, что казалось кипящим, а дождь до вечера лил на плечи так, что не защищала никакая одежда, и море кругом шипело, точно рыба на сковороде, — тогда было дело другое, и ’Нтони уже не хотелось петь, натянув на нос капюшон, и ему приходилось отливать из «Благодати» воду, и этому не было конца, а дед повторял:
— «Море бело, — сирокко задело», или: «море волнуется, ветер беснуется», — точно они были здесь, чтобы заучивать поговорки, и, когда вечером, вытянув нос, дед стоял у окна, поглядывая на погоду, он опять говорил этими проклятыми поговорками:
— «Жди ветра, когда луна красна; дождь будет — когда бледна, а светлая она — хорошую погоду даст всегда».
— Если вы знаете, что будет дождь, зачем мы выходим сегодня в море? — говорил ему ’Нтони. — Разве не лучше остаться в кровати еще часок-другой ?
— «С неба вода, а сардинка в сети», — отвечал старик.
’Нтони, по колено в воде, проклинал судьбу.
— Сегодня вечером, — говорил ему дед, — Маруцца хорошо нам натопит, и мы все обсохнем.
И вечером, в сумерки, когда «Благодать» с полным брюхом милости божией возвращалась домой, так что парус раздувался, как юбка донны Розолины, и огни домов мигали одни за другими за черными маяками, и казалось, что они перекликаются между собой, хозяин ’Нтони показывал своим внукам чудесный огонь, пылавший в кухне Длинной, в глубине дворика Черной улицы, вокруг которого была низкая стена, и поэтому с моря виден был дом с немногими черепицами, под которыми уселись курицы, и с печью по другую сторону двери.
— Видите, Длинная приготовила нам хороший огонек! — говорил он радостно; а Длинная поджидала их на берегу с корзинами и, когда приходилось нести их домой пустыми, болтать не хотелось, но зато, если корзин нехватало, и Алесси должен был бежать домой еще за другими, дед приставлял руки ко рту и кричал:
— Мена!.. О Мена!..
И Мена знала, что это значит, и они все приходили целым шествием — она, Лия и еще Нунциата, со всеми своими цыплятами позади; тогда был праздник, и никто не обращал больше внимания на холод или дождь, и до позднего часа перед огнем Шла беседа о милости божией, которую послал святой Франциск, и о том, что сделают с деньгами.
Но при этой азартной игре, из-за нескольких ротоло рыбы они рисковали жизнью, и однажды Малаволья были на волосок от того, чтобы всем потерять шкуру из страсти к заработку, как Бастьянаццо, — когда они к вечеру находились на высоте Оньины, и небо так потемнело, что не видно было даже Этны, а ветер дул такими порывами, что в них чудились голоса.
— Скверная погода — говорил хозяин ’Нтони. — Ветер сегодня вертится сильнее, чем голова у пустой бабенки, и море похоже на лицо Пьедипапера, когда он хочет проделать с вами какую-нибудь скверную штуку.
Море было цвета скал, хотя солнце еще не зашло, и по временам все вокруг начинало кипеть, как в котле.
— Теперь, наверно, все чайки спят! — заметил Алесси.
— В этот час должны были бы уже зажечь маяк в Катании, — сказал ’Нтони, — а ничего не видно.
— Держи все на север, Алесси, — приказал дед, — через полчаса нам придется жарче, чем в печке.
— В такой скверный вечер лучше было бы быть в трактире Святоши.
— Или лежать и спать в своей кровати, не правда ли? — подхватил дед, — тогда тебе нужно было сделаться секретарем, как дон Сильвестро.
Бедный старик весь день жаловался на мучившие его боли.
— Это из-за переменной погоды! — говорил он, — я чувствую ее у себя в костях.
Вдруг сразу так потемнело, что, — ругайся, не ругайся, — все равно ничего кругом не было видно. Только волны, когда катились вблизи «Благодати», поблескивали, точно у них были глаза, и они хотели ее проглотить; и никто не смел сказать больше ни слова среди этого моря, ревевшего на всем своем водном просторе.
— Кажется мне, — сказал вдруг ’Нтони, — что весь наш сегодняшний улов пойдет к чорту.
— Молчи! — сказал ему дед, и голос его в этом мраке заставил их почувствовать себя такими крошечными-крошечными на этой скамье, где они сидели.
Слышно было, как гудел ветер в парусе «Благодати» и звенел, точно струна гитары, канат. Неожиданно ветер принялся свистеть, как машина железной дороги, когда она выходит из отверстия в горе повыше Треццы, и, неизвестно откуда, налетела волна, заставила затрещать «Благодать», как мешок с орехами, и подбросила ее в воздух.
— Спустить парус! — Спустить парус! — кричал хозяин ’Нтони. — Режь, режь скорей!
’Нтони с ножом в зубах вцепился в рею, как кошка, и, чтобы служить противовесом, повис прямо над самым морем, ревевшим под ним внизу и готовым поглотить его.
— Держись крепче! Держись крепче! — кричал ему дед в этом грохоте волн, хотевших сорвать его оттуда и подкидывавших в воздух «Благодать» и все, что на ней было, и так накренивших лодку на один бок, что вода внутри доходила до колен.
— Срезай! Срезай! — повторял дед.
— Проклятие! — воскликнул ’Нтони. — Если я отрежу, что мы будем делать потом, когда нам понадобится парус?
— Не проклинай! — Мы сейчас в руках божиих!
Алесси ухватился за руль и, услышав слова деда, принялся кричать:
— Мама, моя мама!
— Молчи! — крикнул ему брат с ножом в зубах. — Молчи, не то дам тебе пинка!..
— Перекрестись и молчи! — повторил дед, так что мальчик не посмел больше и пикнуть.
Вдруг парус упал сразу весь, одним куском, так сильно он был натянут, и ’Нтони в одно мгновенье подхватил его и собрал.
— Ты знаешь свое дело не хуже отца! — сказал ему дед, — и тоже настоящий Малаволья.
Лодка выпрямилась и сделала сначала большой скачок, потом стала снова прыгать по волнам.
— Руль сюда! Сейчас нужна твердая рука, — сказал хозяин ’Нтони, И, несмотря на то, что и Мальчик вцепился, Как Кошка, налетали такие волны, что оба ударялись грудью о кормило.
— Весло! — закричал ’Нтони. — Загребай своим веслом, Алесси! — Ведь хлеб-то есть и ты мастер! Сейчас весла нужнее руля.
Лодка трещала под напряженными усилиями этой пары рук. И Алесси, весь вытянувшись и упираясь ногами в доску для ног, греб из всех своих сил.
— Держись крепче! — закричал ему дед, хотя голос его в свисте ветра едва доносился с одного края лодки до другого. — Держись крепче, Алесси!
— Да, дедушка, да! — ответил мальчик.
— Ты боишься? — спросил его ’Нтони.
— Нет, — ответил за него дед. — Доверимся только богу.
— Чорт святой! — воскликнул ’Нтони, тяжело дыша, — тут нужны были бы железные руки, как паровая машина. Море нас осилит.
Дед замолчал, и все прислушивались к реву бури.
— Мама, верно, теперь на берегу и смотрит, не возвращаемся ли мы, — сказал, немного погодя, Алесси.
— Оставь теперь в покое маму, — добавил дед, — лучше не думать об этом.
— Где же это мы теперь? — довольно долгое время спустя спросил ’Нтони, едва дыша от усталости.
— В руках божиих, — отвечал дед.
— Так не мешайте мне плакать, — воскликнул Алесси, у которого нехватало больше сил. И он принялся кричать и громко звать маму среди шума ветра и моря. И никто больше не решился прикрикнуть на него.
— Ты хорошо поешь, только никто тебя не слышит, и лучше, если ты замолчишь, — сказал ему, наконец, брат таким изменившимся голосом, что он и сам не узнал его. — Сиди тихо, так кричать нехорошо сейчас ни для тебя ни для других.
— Парус! — приказал хозяин ’Нтони, — руль по ветру к северу, а там — как богу угодно!
Ветер сильно мешал маневру, но через пять минут парус был развернут, и «Благодать» начала прыгать по гребням волн, ложась на один бок, как раненая птица. Малаволья все сидели с одного края, уцепившись за борт; в эту минуту никто даже не решался и пикнуть, потому что, когда на такой манер разговаривает море, нехватает духу открыть рот.
Хозяин ’Нтони произнес только:
— В этот час там молятся за нас.
И никто больше ничего не сказал; их несло по воле ветра и волн в ночи, которая наступила сразу черная, как смола.
— Фонарь мола, — закричал ’Нтони, — видите его?
— Выпрямляй! — кричал хозяин ’Нтони, — выпрямляй! Это не фонарь мола. Нас несет на скалы. Крепи, крепи!
— Не могу крепить! — ответил ’Нтони голосом, заглушенным бурей и напряжением. — Шкот под водой. Нож, Алесси, нож!
— Режь, режь скорее!
В это мгновенье раздался треск. «Благодать», накренившаяся сначала на один бок, выпрямилась, как пружина, и едва не выкинула всех в море. Рея вместе с парусом повалилась в лодку, переломленная, как соломинка. Тогда раздался голос, кричавший «Ай!» — точно голос умирающего.
— Кто это? Кто это кричит? — спросил ’Нтони, зубами и ножом стараясь оторвать канаты паруса, упавшего вместе с реей на лодку и все покрывшего собою. Вдруг порыв ветра разом оторвал и со свистом унес его. Тогда братья смогли оголить рею и сбросить ее в море. Лодка выпрямилась, но не выпрямился хозяин ’Нтони и не отвечал он и на крик ’Нтони. А когда ревут и море и ветер, нет ничего более страшного, чем не слышать ответа на свой зов.
— Дедушка! дедушка! — кричал и Алесси и, когда не было ответа, волосы, как живые, поднялись на головах обоих братьев. Ночь была такая черная, что с одного конца «Благодати» на другой ничего не было видно, так что Алесси со страха уже больше не плакал. Дед лежал на дне лодки с разбитой головой.
’Нтони ощупью, наконец, нашел его, и ему показалось, что старик мертв, потому что он не дышал и совсем не двигался. Рукоятку руля толкало туда и сюда, а лодка то взлетала, то опускалась.
— Ах, святой Франциск Паольский! Ах, благословенный святой Франциск! — кричали оба парня, не зная теперь, что и делать.
Святой Франциск милостивый услышал их, идя в бурю на помощь молящимся ему, и накрыл своим плащом «Благодать» как раз, когда она готова была разбиться, как ореховая скорлупка, о «Голубиную скалу», под таможенной сторожкой. Лодка прыгнула на скалу, как молодая лошадка, и застряла на ней носом вниз.