Понемногу дед дошел и до того, что сказал:
— Дайте мне какое-нибудь дело, я не умею так сидеть, сложа руки.
Он чинил сети и плел верши; потом с палочкой начал похаживать до двора мастера Тино, чтобы посмотреть на «Благодать», и оставался там греться на солнышке. Наконец, снова стал ходить в море с молодыми.
— Точь в точь, как кошка! — говорила Цуппида, — они всегда выживают, если только не ударятся носом о землю.
Длинная, в свою очередь, поставила на пороге скамеечку и продавала апельсины, орехи, вареные яйца и черные маслины.
— Вы увидите, они понемногу дойдут и до того, что станут продавать вино! — говорила Святоша. Я очень рада этому, потому что это люди со страхом божиим!
А хозяин Чиполла пожимал плечами, когда ему случалось проходить по Черной улице мимо дома Малаволья, которые вздумали стать торговцами.
Торговля шла хорошо, потому что яйца были всегда свежие, и теперь, когда ’Нтони пропадал в трактире, даже Святоша посылала к куме Маруцце за оливками, если приходили пьяницы, у которых не было жажды. Так, сольди за сольди, уплатили мастеру Тино Цуппиду, и во второй раз починили «Благодать», которая действительно походила теперь на старый башмак; и все же отложили еще несколько лир. Закупили еще хороший запас боченков и соль для анчоусов на случай, если святой Франциск пошлет свою милость, купили и новый парус для лодки и отложили немножечко денег в комод.
— Мы трудимся, как муравьи, — говорил хозяин ’Нтони; и каждый день он пересчитывал деньги и бродил возле дома у кизилевого дерева, поглядывая наверх с заложенными за спину руками. Дверь была закрыта, воробьи чирикали на крыше, и виноградная лоза медленно-медленно покачивалась над окном. Старик влезал на стену огорода, в котором, точно море белых султанов, покачивался молодой лук, и потом бежал к дядюшке Крочифиссо, чтобы в сотый раз ему повторить:
— Послушайте, дядюшка Крочифиссо, если нам удастся общими усилиями скопить денег на дом, вы должны нам его продать, потому что он всегда принадлежал семье Малаволья. «Для каждой птицы на свете — милей своего нет гнезда на примете», и я хочу умереть, где родился. «Счастье тому дано, кому в своей постели умереть суждено».
Дядюшка Крочифиссо, чтобы не связывать себя обещанием, в знак согласия бормотал себе под нос, а в доме добавлял новую черепицу или лопатку извести к дворовой стенке, чтобы увеличить цену.
И дядюшка Крочифиссо успокаивал его:
— Не сомневайтесь, не сомневайтесь. Дом стоит на месте и никуда не убежит. Можете любоваться на него. Каждый любуется на то, что ему дорого.
А однажды добавил:
— Что же вы не выдаете вашу Мену?
— Выдадим, когда будет воля божия! — ответил хозяин ’Нтони. — Что до меня, то я готов выдать ее хоть завтра.
— Будь я на вашем месте, я отдал бы ее за Альфио Моска. Он хороший парень, честный и работящий; один только у него недостаток и есть, что он все ищет себе жену. Говорят, что он возвращается теперь сюда ради вашей внучки.
— А говорили, что он хочет жениться на вашей племяннице Осе.
— И вы тоже! И вы тоже! — принялся кричать Деревянный Колокол. — Кто это говорит? Все это сплетни! Он хочет забрать участок моей племянницы, вот чего он хочет. Хорошее дело? Что бы вы сказали, если бы я другому продал ваш дом?
Пьедипапера, который на площади всегда оказывался тут как тут, если между двумя начинался разговор, и можно было и для себя из этого извлечь выгоду, тоже вмешался в разговор.
— Теперь Оса забрала себе Брази Чиполла, когда расстроилось замужество Святой Агаты; я видел собственными глазами, как они вместе шли по высохшему ручью; я-то ходил искать два гладких камня, чтобы заткнуть водопойку, которая больше не держит воду. И как она жеманилась, кокетка! подвязала платочек под подбородком и говорила ему: — клянусь этой святой медалью, которую я ношу, все это неправда, фу, мне тошно, когда вы говорите мне про этого старого хрыча, моего дядюшку. — Она говорила про вас, дядюшка Крочифиссо, и давала ему трогать медальку, знаете, где она ее носит?
Деревянный Колокол притворялся, что не слышит, и мотал головой, как Тарталья.[44]
Пьедипапера продолжал:
— А Брази сказал: — Что же нам тогда делать? — Я не знаю, что вы собираетесь делать, — ответила Оса, — но, если правда, что вы меня любите, вы меня в таком состоянии не бросите, потому что, когда я вас не вижу, мне кажется, что сердце мое разрывается надвое, как две дольки апельсина, и, если вас женят на ком-нибудь другом, клянусь вам вот этой святой медалью, видите? что на селе случится большое несчастье, и я брошусь в море, разодетая, как сейчас. — Брази почесал себе голову и отвечал: — Я-то хочу на вас жениться; а как будет потом с моим отцом? — Уйдемте вместе отсюда, — говорила она, — все равно, как если бы мы были муж и жена, а когда каша будет заварена, вашему отцу волей-неволей придется согласиться. Ведь других детей у него нет, и ему некому будет оставить имущество.
— Что за люди! Э! — принялся кричать дядюшка Крочифиссо, забыв, что он глухой. — У этой ведьмы чорт под юбкой сидит! И еще носит на груди медальку мадонны! Надо будет сказать хозяину Фортунато, надо сказать! Честные мы люди или нет? Если хозяин Фортунато не будет начеку, эта ведьма — племянница моя украдет у него сына, у бедняги!
И, как сумасшедший, побежал по улице.
— Пожалуйста, не говорите, что это я их видел! — идя за ним, кричал Пьедипапера. — Я не хочу попасть на язычок к вашей змее-племяннице.
Дядюшка Крочифиссо в один миг перевернул вверх дном все село и в конце концов собирался отправить таможенную стражу с доном Микеле арестовать Осу; ведь она, наконец, его племянница и должна была подумать о нем; дону Микеле платят за то, чтобы он охранял интересы честных людей. Кругом забавлялись, глядя, как, высунув язык, забегал хозяин Чиполла, и все были бы очень рады, если бы этот бездельник, его сын Брази, связался с Осой, потому что для него, видите ли, не была бы под стать и дочь Виктора Эммануила, а внучку Малаволья он бросил, даже не попрощавшись!
Но Мена не покрылась черным платочком, когда ее бросил Брази; напротив, она снова, как прежде, стала напевать, сидя за ткацким станком, или помогала солить анчоусы в чудесные летние вечера. На этот раз святой Франциск, действительно, послал благодать. Никогда не было видано, чтобы так «шел» анчоус; обильного улова хватало на всю округу; лодки возвращались тяжело нагруженные, и рыбаки на них пели и еще издали махали шляпами женам, которые поджидали их с детьми на руках.
Скупщики из горсуда валили толпой, кто пешком, кто верхом, кто в повозке, и Пьедипапера некогда было и голову почесать. Ко времени вечерни на берегу образовалась настоящая ярмарка, и стоял гам и шум. Во дворе Малаволья свет горел до полуночи, точно был праздник. Девушки пели, помогать приходили и соседки, дочери двоюродной сестры Анны, и Нунциата, потому что заработок находился для всех, и вдоль стены в четыре ряда уже стояли совсем готовые боченки с наложенными сверху камнями.
— Хотел бы я теперь, чтобы пришла Цуппида! — восклицал ’Нтони, который со сложенными на груди руками сидел на камнях тоже в качестве груза. — Теперь она увидела бы, как у нас самих идет дело, и что нам наплевать на дона Микеле и на дона Сильвестро!
Скупщики бегали за хозяином ’Нтони с деньгами в руках. Пьедипапера дергал его за рукав и говорил:
— Теперь-то и время попользоваться.
Но хозяин ’Нтони был тверд и отвечал:
— Не будем об этом толковать до праздника всех святых; тогда установится настоящая цена на анчоусы; нет, задатка не хочу, не хочу связывать себе руки. Я знаю, как делаются дела.
И, ударяя кулаком по боченкам, говорил внукам:
— Тут ваш дом и приданое Мены. «Твой дом тебя и целует и милует». Святой Франциск послал мне милость, чтобы я спокойно закрыл глаза.
В то же самое время были сделаны все запасы на зиму: зерно, бобы, оливковое масло; и массаро Филиппо был дан задаток за то небольшое количество вина, которое пили по воскресеньям.
Теперь все были спокойны; свекор и сноха снова считали деньги в чулке, боченки, выстроенные рядами во дворе, и делали свои расчеты, соображая, чего еще нехватает по дому. Маруцца знала, откуда каждое сольдо этих денег, — какие из них были от продажи апельсин и яиц, и какие принес с железной дороги Алесси, какие заработала на станке Мена, и говорила:
— Тут деньги от всех.
— А разве я вам не говорил, что для того, чтобы править веслом, нужно, чтобы все пять пальцев помогали друг другу? — отвечал хозяин ’Нтони. — Теперь уже малого нехватает.
И тогда они с Длинной где-нибудь в уголке начинали шептаться и поглядывали на Святую Агату, которая заслуживала, бедняжка, чтобы о ней поговорили, потому что «она ни рта не раскрывала, ни воли своей не объявляла», а постоянно была за работой, напевая тихонько, точно пташка в гнезде перед рассветом; и только вечером, слыша, как проезжают повозки, она думала о повозке кума Альфио Моска, который бродил по свету, — кто знает где, и тогда переставала петь.
По всему селу только были и видны, что рыбаки с сетями на плечах, да женщины, сидевшие на порогах домов за толчением кирпичей, и перед каждой дверью стоял ряд боченков, так что каждый человеческий нос услаждался на протяжении всей улицы, и уж за милю до села чувствовалось, что святой Франциск послал людям благодать; только и было разговоров, что об анчоусах и о рассоле, даже в аптеке, где по-своему перестраивали мир; и дон Франко хотел научить новому способу солить анчоусы, который он вычитал в книгах. Когда на это ему смеялись в лицо, он принимался кричать:
— Скоты вы! А еще хотите прогресса, хотите республику!
Люди показывали ему спину, а он шумел, как одержимый. С тех пор, как стоит мир, анчоусы всегда заготовляют с солью и с толченым кирпичом!
— Обычное рассуждение! Так делал мой дед! — продолжал кричать им вслед аптекарь. — Ослы вы, и вам нехватает только хвоста! Что можно поделать с таким народом? Они довольствуются мастером Кроче Джуфа, потому что он всегда был синдиком; они в состоянии сказать, что не хотят республики потому, что никогда не видели ее.