Алесси, обхватив руками колени, — тоже совсем как его дед, — спрашивал Нунциату:
— Ты пойдешь за меня замуж, когда я буду большой?
— Это еще не к спеху, — отвечала она.
— Конечно, не к спеху, но лучше подумать об этом теперь, чтобы я знал, что мне нужно делать. Сперва нужно выдать замуж Мену и Лию, когда и она вырастет. Лия уже хочет длинных платьев и платочков с розами, а тебе тоже еще надо устроить своих детей. Нужно так сделать, чтобы купить лодку, а при лодке можно будет купить и дом. Деду опять хотелось бы иметь дом у кизилевого дерева, и я тоже был бы рад, потому что так все знаю там, что мог бы ходить с закрытыми глазами, да и ночью носа бы не разбил; и там большой двор для снастей и до моря оттуда два шага. Потом, когда сестры выйдут замуж, дедушка перейдет жить к нам, и мы поместим его в большой комнате с окнами во двор, где много солнца; а, когда он не сможет больше ходить в море, бедный старик, он будет сидеть во дворе возле дверей, а летом у него будет тень, потому что под боком кизилевое дерево. Мы возьмем комнату на огород, хочешь? — и у тебя рядом будет кухня. Так у тебя все будет под рукой, правда? Когда вернется брат ’Нтони, мы эту комнату отдадим ему, а сами переберемся наверх. Тебе только придется спуститься по лесенке, чтобы пройти на кухню или в огород.
— В кухне нужно поправить очаг, — сказала Нунциата. — В последний раз, когда я на нем варила суп, так как у бедной кумы Маруццы нехватало духу приняться за что-нибудь, приходилось укреплять котелок камнями.
— Да, я знаю! — отвечал Алесси, опершись подбородком на руки и одобрительно кивая головой. Глаза его были точно зачарованы, и ему казалось, что он видит Нунциату перед очагом и мать, которая сидит в отчаянии возле кровати. — Ты тоже в темноте могла бы ходить по дому у кизилевого дерева, столько раз ты там бывала. Мама всегда говорила, что ты хорошая девушка.
— Теперь в огороде посадили лук, и луковицы вышли крупные, как апельсины.
— А ты любишь лук?
— Поневоле люблю. С ним легче съедать хлеб, и стоит он дешево. Когда у нас нет денег на суп, мы всегда едим его с моими малышами.
— Поэтому так много его и продают. Дядюшке Крочифиссо не нужна ни капуста ни латук, он и второй свой огород около дома тоже весь засеял луком. А мы посадим и спаржевую капусту и цветную... Хорошо, а?
Сидя на корточках на пороге и охватив руками колени, девчурка также мечтательно смотрела вдаль; потом она запела, а Алесси внимательно слушал. Наконец она сказала:
— Но ведь это еще не к спеху.
— Да, — подтвердил Алесси, — сначала надо выдать замуж Мену, а потом еще Лию, и устроить твоих малышей. Но лучше подумать об этом теперь.
— Когда Нунциата поет, — выходя на порог, сказала Мена, — это предвещает, что на следующий день будет хорошая погода, и можно будет пойти на прачечный плот.
Двоюродная сестра Анна была в таком же положении, потому что и участком ее и виноградником ее был прачечный плот, и для нее был праздник, когда ей давали белье в стирку, тем более теперь, когда сын ее Рокко с понедельника до понедельника пьянствовал в трактире, чтобы разогнать плохое настроение духа, в которое его привела эта кокетка Манджакаруббе.
— Не все плохое во вред, — говорил ей хозяин ’Нтони. — Может быть это научит вашего Рокко уму-разуму. Моему ’Нтони тоже на пользу будет пожить вдали от дома; когда он вернется и устанет шататься по свету, ему все покажется хорошим, и он уж не будет на все жаловаться; и, если нам снова удастся спустить на море собственные лодки и поставить наши кровати там, в этом доме, вы увидите, как хорошо сидеть и отдыхать вечером на пороге, когда, после удачного дня, вернешься домой усталым, и видеть свет в комнате, где его видали столько раз и где вы видели лица, самые дорогие для вас на свете. Но теперь столько их ушло, одни за другими, и не вернутся они больше, и комната темна, и дверь в нее заперта, точно те, что ушли, навсегда унесли в кармане ключи.
— ’Нтони не должен был уходить! — немного спустя добавил старик. — Он должен был знать, что я стар, и что, если я умру, у этих детей больше никого не останется.
— Если мы купим дом у кизилевого дерева, пока его нет, он не поверит, когда вернется, — сказала Мена, — и будет искать нас здесь.
Хозяин ’Нтони печально покачал головой.
— Дело еще не к спеху! — произнес наконец и он, как Нунциата; а двоюродная сестра Анна добавила:
— Если ’Нтони вернется богатым, он и купит дом.
Хозяин ’Нтони ничего не отвечал; но все село знало, что ’Нтони должен вернуться богатым, раз уж так давно он уехал искать счастья, и многие завидовали ему и тоже хотели все бросить и отправиться на охоту за счастьем, как и он. В конце концов их нельзя винить, потому что они не оставляли ничего, кроме всегда готовых расплакаться женщин; нехватило духу оставить свою бабенку только у этой скотины, сына Совы, у которого, вы знаете, какая была мать, да еще у Рокко Спату, все мысли которого были в трактире.
Но, к счастью женщин, неожиданно стало известно, что ночью на корабле из Катании вернулся ’Нтони хозяина ’Нтони и что ему стыдно было показаться без сапог. Если бы было верно, что он возвращается богатым, ему некуда было бы спрятать деньги, таким он был нищим и оборванцем. Но дед, брат и сестры радовались ему так же, как если бы он вернулся, нагруженный деньгами, и сестры вешались ему на шею, смеясь и плача, что ’Нтони не узнавал больше Лию, — так она выросла, и они говорили ему:
— Теперь уж ты нас не бросишь, правда?
Дед; тоже сморкался и бормотал:
— Теперь я могу умереть спокойно. Дети уж не останутся одни посреди улицы.
Но целую неделю ’Нтони не решался показаться на улице. Увидев его, все смеялись ему в лицо, а Пьедипапера говорил:
— Видели вы богатства, какие привез ’Нтони хозяина ’Нтони?
А кто прежде, чем сделать такую глупость и бросить свою родину, долго возился, собирая узел с сапогами и рубашками, те от смеха держались теперь за животы.
Известно, что, кому не удается поймать счастье, — тот дурак. Дон Сильвестро, дядюшка Крочифиссо, хозяин Чиполла и массаро Филиппо дураками не были, и все их встречали приветливо, потому что те, у кого нет ничего, разинув рот, смотрят на богатых и счастливых и работают на них, как осел кума Моска, за охапку соломы, вместо того чтобы лягаться и разбить повозку и, задрав кверху ноги, кататься по траве. Прав был аптекарь, что хорошего пинка нужно дать миру, каким он устроен теперь, и переделать его заново. И он тоже, со своей бородищей, хоть и проповедывал, что все надо переделать заново, был из тех, что, поймав счастье, держали его в стеклянных ящичках и наслаждались благодатью божией, постаивая себе в дверях лавочки, и болтал с тем и с другим, и вся-то работа его была, что потолчет немного грязной воды в ступе. Вот это называется, хорошему ремеслу научил его отец, — делать деньги из воды, которую берешь из цистерн! Ну, а ’Нтони дед научил ремеслу — только ломать себе целый день руки и спину, и рисковать шкурой, и околевать с голоду, и никогда дня даже не иметь, когда можно было бы растянуться на солнце, как ослу кума Моска! Паршивое ремесло, которое только изводит человека, клянусь мадонной! — и он был сыт им по горло и предпочитал поступать, как Рокко Спату, который, по крайней мере, ничего не делал. Теперь ему уже не было дела ни до Цуппиды, ни до Сары кумы Тудды и ни до каких девушек в мире. Они только и стараются поймать мужа, который хуже собаки работал бы, чтобы прокормить их, и покупал бы им шелковые платочки. чтобы по воскресеньям они могли стоять в дверях, сложив руки на сытом животе. Он сам предпочитал стоять с руками на животе в воскресенье, и в понедельник, и в остальные дни, потому что бесполезно попусту выбиваться из сил.
Так проповедывал ’Нтони, точно аптекарь; этому-то во время странствования он научился, и теперь у него глаза раскрылись, как у котят через сорок дней после рождения. «Если курица побродит, с брюхом сытым в дом приходит». Если уж ничем другим, так разумом-то брюхо он себе набил и ходил и рассказывал, чему научился, на площади, в лавке Пиццуто и еще в трактире Святоши. Теперь уж он не ходил тайком в трактир Святоши, потому что стал взрослым и, в конце концов, не надерет же ему дед за это уши! Он сумеет ответить по-своему, если его станут упрекать, что он ищет маленьких удовольствий там, где может.
Дед, бедняга, вместо того чтобы взять его за уши, брал его лаской.
— Видишь ли, — говорил он ему, — теперь, когда ты тут, мы быстро сколотим деньги на дом, — он вечно пел ему песенку про дом! — Дядюшка Крочифиссо сказал, что другим его не отдаст. Твоей матери, бедняжке, не пришлось там умереть. А при доме мы сможем дать и приданое Мене. Потом, с божией помощью, мы заведем другую лодку; потому что, должен тебе сказать, в мои годы тяжело ходить на поденную работу и видеть, как тобой командуют, когда сам был хозяином. Вы ведь тоже родились хозяевами. Хочешь, мы сначала купим лодку на деньги, что скопили на дом? Ты взрослый теперь и должен сказать и свое слово, потому что должен быть разумнее меня, старика. Что ты думаешь делать?
Ничего он не хотел делать! Что ему до лодки и до дома? Случись потом другой плохой год, другая холера, другое несчастье, и они съедят дом и лодку и начнут работать заново, как муравьи. Хорошее дело! А потом, когда будет у них дом и лодка, разве им не придется работать, или всякий день они станут есть пироги и мясо? А вот там, где он был, были люди, которые постоянно разъезжали в карете, вот что они делали! Люди, по сравнению с которыми дон Франко и секретарь работали, как настоящие ослы, когда марали бумагу и толкли грязную воду в ступе. По крайней мере хотел бы я знать, почему это на свете должны быть люди, которые живут себе, ничего не делая, и родятся со счастьем под шляпой, а у других нет ничего, и всю свою жизнь они тянут лямку?
А это хождение на поденную работу было ему совсем не по вкусу, ему, который родился хозяином, — сам дед так говорил. Работать из-под палки, как люди, которые никогда ничем не были, а ведь на селе все знают, как Малаволья сколачивают деньги по сольдо и бьются изо всех сил! На поденную работу он ходил только потому, что его водил дед, и у него еще нехватало духу отказаться. Но когда старший, как собака, стоял за его спиной и кричал ему с кормы: — эй, там! парень! работать надо! — ’Нтони приходило желание дать ему по голове веслом, и он предпочитал оставаться чинить верши и поправлять петли в сетях, сидя на берегу, с вытянутыми ногами и прислонившись спиной к камням; тут, по крайней мере, никто ничего не скажет ему, если он передохнет минутку и опустит руки.