Дон Сильвестро, чтобы немножко посмешить всех, свел разговор на пошлины на наследство кума Бастьянаццо и вставил подхваченную им у своего адвоката шуточку, так ему понравившуюся, — когда ему ее хорошенько растолковали, — что он не пропускал случая блеснуть ею в разговоре каждый раз, когда приходил в дом по случаю чьей-либо смерти:
— Вы, по крайней мере, имеете удовольствие быть родственниками Виктора Эммануила, раз вам приходится уделять и ему его часть.
Все хватались от смеха за животы, не даром говорит пословица: «Ни похорон без смеха, ни свадьбы без слез».
Жена аптекаря на эти шутки кривила рожу и сидела, скрестив руки в перчатках на животе и с вытянутым лицом, как принято в таких случаях в городе, так что люди немели при одном взгляде на нее, точно покойник был тут, перед ними, и за ее повадки ее называли Барыня.
Дон Силывестро ходил петушком около женщин и, под предлогом подавать стулья новоприбывшим, был в постоянном движении, чтобы щеголять поскрипывающими лакированными ботинками.
— Всех бы их нужно было сжечь, этих налоговых,[32] — ворчала кума Цуппида, желтая, как будто она насквозь пропиталась лимонами, и говорила это прямо в лицо дону Сильвестро, точно налоговым был он. — Она отлично знала, чего хотели некоторые хвастуны, у которых под лакированными сапогами не было носков. Они старались влезть к людям в дом, чтобы съесть и приданое и дочь: «красавица, не тебя хочу, хочу твоих денег». Поэтому она и оставила дома свою дочь Барбару. — Не нравятся мне эти личности!
— Кому вы это рассказываете? — воскликнул хозяин Чиполла, — с меня они заживо кожу сдирают, точно со святого Варфоломея.
— Боже милостивый! — воскликнул мастер Тури Цуппидо, грозя кулаком, похожим на железную лопатку, орудие его ремесла. — Плохо они кончат, плохо кончат, эти итальянцы.[33]
— Молчите вы! — прикрикнула на него кума Венера, — ничего вы не понимаете.
— Говорю, что и ты сказала, что они с нас снимают последнюю рубашку! — бормотал себе под нос Тури.
Тогда Пьедипапера, чтобы прервать разговор, тихо сказал куму Чиполла:
— Вам бы нужно было взять себе в жены куму Барбару, чтобы утешиться; тогда и мамаша и дочка не отдавали бы больше душу дьяволу.
— Настоящее свинство! — восклицала донна Розолина, сестра священника, красная, как индейский петух, и обмахивавшаяся носовым платком; она возмущалась Гарибальди, установившим пошлины, — и жить-то нынче стало невозможно, и никто уж больше не женится.
— Но донне-то Розолине какое до этого дело? — шепотком вставил Пьедипапера.
Между тем донна Розолина рассказывала дону Сильвестро, сколько у нее важных дел на руках: десять канн[34] основы на ткацком станке, овощей нужно насушить на зиму, заготовить помидоры, а у нее есть свой собственный секрет сохранять помидоры свежими всю зиму.
— В доме не может быть порядка без женщины; но нужна, понятно, такая женщина, у которой разум в руках; и чтобы она не была ветреницей, только и думающей о том, чтобы наряжаться, «с волосом долгим, да умом коротким», так что бедный муж идет потом под воду, как кум Бастьянаццо, бедняга.
— Царство ему небесное! — вздыхала Святоша, — он умер в особенный день, в канун Плача Девы Марии, и молится там за нас грешных в раю среди ангелов и святых. «Кого бог любит, того и наказует». Он был хорошим человеком, из тех, что занимаются своими делами и не злословят про тех и про других, греша против ближнего, как это делают многие.
Тут Маруцца, сидевшая в ногах кровати, слинявшая и заплаканная, как мокрый лоскуток, похожая на скорбящую мадонну, закрыв лицо передником, принялась плакать еще сильнее, и хозяин ’Нтони, согнувшийся пополам и состарившийся на сто лет, глядел и глядел на нее, качая головой, и не знал, что сказать, точно в сердце ему из-за Бастьянаццо вонзился огромный терновый шип и терзает его, как акула.
— У Святоши медок во рту! — заметила кума Грация Пьедипапера.
— Как хозяйке трактира, ей приходится быть такой, — ответила Цуппида. — «Кто не ловок, не держи лавку, а не умеешь плавать, так тони».
У Цуппиды были полные карманы россказней о медовых манерах Святоши, но из-за них-то даже Барыня повернулась, чтобы побеседовать со Святошей, поджала губы и не обращала никакого внимания на других, сидя в перчатках, как будто боясь запачкать руки, и сморщив нос, точно все остальные воняли хуже сардинок, между тем как, уж если от кого действительно воняло вином и разными гадостями, так это именно от Святоши в этом ее платье блошиного цвета и с значком «Дочерей Марии», который не хотел держаться на ее дерзко выпяченной груди. Они были заодно с ней, потому что все ремесла в родстве, и деньги они делали одним и тем же способом, обирая ближнего и продавая грязную воду на вес золота, и им плевать было на налоги.
— Налогом хотят еще обложить и соль, — вставил кум Манджакаруббе. — Аптекарь сказал, что это напечатано в газете. Тогда уж не станут больше солить анчоусов, а лодки можно будет сжечь в печи.
Мастер Тури, конопатчик хотел было поднять кулак и начать:
— Боже милостивый!.., но взглянул на свою жену и замолчал, проглотив то, что хотел сказать.
— При неурожае, которого можно ожидать, — вставил хозяин Чиполла, — потому что ведь дождя не было со святой Клары, и если бы не последняя буря, в которую погибла «Благодать» и которая была настоящей милостью божией, нам бы этой зимой не избежать голода.
Каждый рассказывал о своих несчастьях, отчасти чтобы утешить Малаволья, что страдают не одни они. «Мир полон бед, у одних их мало, у других — просвета нет», и стоявшие снаружи, во дворе, смотрели на небо, потому что еще один дождичек нужен был бы, как хлеб. Хозяин-то Чиполла знал, почему теперь не бывает таких дождей, как в прежние времена.
— Дождей больше не бывает потому, что натянули эту проклятую телеграфную проволоку, она-то и втягивает дождь и уносит его.
Тут кум Манджакаруббе и Тино Пьедипапера разинули рты, потому что как раз по дороге в Треццу стояли телеграфные столбы; но, так как дон Сильвестро принялся хохотать и делать при этом «а! а! а!», как курица, хозяин Чиполла в бешенстве соскочил с забора и накинулся на невежд, у которых уши длинные, как у ослов.
— Кто же не знает, что телеграф приносит вести из одного места в другое; это делается потому, что внутри проволоки есть такой сок, вот как в виноградной лозе, и таким же способом проволока впитывает и дождь из облаков и уносит его далеко, где он уже не нужен; можете спросить аптекаря, который это говорил; потому-то и в законе постановили: кто обрывает проволоку, того сажать в тюрьму.
Тут уж и дон Сильвестро не знал больше, что сказать, и придержал язык.
— Райские небожители! нужно срубить бы все эти телеграфные столбы и побросать их в огонь! — начал кум Цуппидо, но никто не стал его слушать и, чтобы переменить разговор, все принялись смотреть на огород.
— Славный кусочек земли! — сказал кум Манджакаруббе, — если его хорошо обрабатывать, он даст похлебки на весь год.
Дом Малаволья был всегда одним из первых в Трецце; но теперь, со смертью Бастьянаццо и при том, что ’Нтони взят в солдаты, а Мена на выданье и столько всех этих едоков на руках, дом этот стал давать трещины по всем швам.
В самом деле, сколько мог стоить дом? Каждый вытягивал шею над стеной огорода и окидывал дом взглядом, чтобы оценить его на глаз. Дон Сильвестро лучше других знал, как обстоят дела, потому что бумаги-то были у него, в канцелярии Ачи Кастелло.
— Хотите биться об заклад на двенадцать тари, что не все то золото, что блестит, — сказал он; и показывал каждому новую монету в пять лир.
Он знал, что на дом наложена ежегодная земельная пошлина в пять тари. Тогда принялись высчитывать по пальцам, сколько можно было бы выручить при продаже дома с огородом и со всем остальным.
— Ни дом ни лодку продать нельзя, потому что это приданое Маруццы, — заметил кто-то, и люди так разгорячились, что их можно было слышать из комнаты, где оплакивали умершего.
— Ну, конечно! — выпалил дон Сильвестро, точно бомба, — и приданое ее неотчуждаемо.
Хозяин Чиполла, «обменявшийся с хозяином ’Нтони несколькими славами на счет женитьбы своего сына Брази на Мене, покачал головой, но не оказал ни слова.
— Так значит, — заметил кум Кола, — по настоящему-то тут несчастен дядюшка Крочифиссо, который теряет свои деньги за бобы.
Все повернулись к Деревянному Колоколу, который также пришел «политики ради», но молчал в уголке, чтобы послушать, что говорят, разинув рот и задрав кверху нос, точно считал, сколько черепиц и сколько брусков на крыше, будто хотел оценить дом. Наиболее любопытные вытягивали из дверей шею и подмигивали друг другу, показывая на него.
— Он точно судебный чиновник, который делает опись имущества, — шутили они.
Кумушки, знавшие про разговоры между хозяином ’Нтони и кумом Чиполла, говорили, что теперь куме Маруцце надо забыть про свое горе и закончить дело с замужеством Мены. Но у Длинной, у бедняжки, в это время было другое в голове.
Хозяин Чиполла повернулся и ушел, холодный, не говоря ни слова; а когда все разошлись, семья Малаволья осталась одна во дворе.
— Ну, — сказал хозяин ’Нтони, — теперь мы разорены, и для Бастьянаццо лучше, что он этого не знает.
При этих словах сначала Маруцца, а потом и все остальные принялись снова плакать, и дети, глядя на слезы старших, тоже заплакали, хотя отец уже три дня, как умер. Старик бродил по дому, не сознавая, что делает; Маруцца, напротив, неподвижно сидела в ногах кровати, точно ей больше уже нечего было делать. Если она произносила несколько слов, она продолжала повторять их, устремив глаза в одну точку, и казалось, что у нее в голове нет ничего другого.
— Теперь мне уж нечего делать!
— Нет, — возразил хозяин ’Нтони, — нет! нужно уплатить долг дядюшке Крочифиссо, про нас не должны говорить, что, «когда благородный человек беднеет, он становится мошенником».