И мысль о бобах точно еще глубже вонзила ему в сердце терновый шип смерти Бастьянаццо. Кизилевое дерево роняло засохшие листья, и ветер разносил их по двору.
— Он отправился, потому что я его послал, — повторял хозяин ’Нтони, — как ветер гоняет туда и сюда эти листья, и если бы я ему сказал броситься с маяка с камнем на шее, он сделал бы это, не говоря ни слова. Но он, по крайней мере, умер, пока дом и кизилевое дерево до последнего листочка принадлежали еще ему; а я, старик, все еще жив. «Дни бедняка долги!»
Маруцца молчала, но все время ее преследовала мучившая и терзавшая ей сердце мысль: дознаться бы, как это все произошло в ту ночь, — которая неотступно была у нее перед глазами. А когда она закрывала глаза, ей казалось, что она все еще видит «Благодать» там, у Капо дей Мулини, где море гладкое и бирюзовое, и усеяно лодками, похожими при солнце на стаи чаек, и лодки эти можно пересчитать одну за другой — вот лодка дядюшки Крочифиссо, другая — кума Бараббы, «Кончетта» — дядюшки Колы и баркас — хозяина Фортунато, и от вида их сжимается сердце; и слышно было, как распевает во все горло мастер Кола Цуппидо, у которого легкие, как у быка, и ударяет своей лопаткой, а с песчаного берега доносится запах смолы, и двоюродная сестра Анна бьет вальком по холсту на камнях прачечного плота, и попрежнему слышно, как тихо-тихо плачет на кухне Мена.
— Бедняжка, — бармотал дед, — дом обрушился и на твою голову, и кум Фортунато ушел холодный, холодный, не говоря ни слова.
И дрожащими руками, по-стариковски, перебирал одни за другими снасти, лежавшие грудой в углу; и, увидев издали Луку, на которого надели куртку отца, догнал его и сказал:
— Жарко тебе придется, когда возьмешься за работу; теперь придется всем приналечь, чтобы выплатить долг за бобы.
Маруцца затыкала руками уши, чтобы не слышать присевшую на галлерейке за входом в дом Сову, которая с утра кричала пронзительным и надрывающимся голосом сумасшедшей, требовала, чтобы они вернули ей ее сына, и не хотела слушать никаких уговоров.
— Это она с голоду, — сказала, наконец, двоюродная сестра Анна, — теперь дядюшка Крочифиссо сердится на них на всех за это дело с бобами и не хочет ничего больше давать ей. Сейчас отнесу ей чего-нибудь, и тогда она уйдет.
Двоюродная сестра Анна, бедняжка, бросила и свой холст и своих детишек, чтобы прийти на помощь куме Маруцце, которая была точно больная. Если бы ее оставить одну, она и не подумала бы разжечь очаг и поставить котелок, хотя бы все умирали с голоду. «Соседи должны поступать, как черепицы на крыше, которые переливают воду друг другу». Между тем у детей от голода побелели губы. Помогала и Нунциата, и Алесси, с лицом, грязным от горьких слез, вызванных видом плачущей матери, уговаривал малышей, чтобы они не вертелись постоянно под ногами, как выводок цыплят. Ведь нужно же, чтобы хоть у Нунциаты руки-то были свободны.
— Ты знаешь свое дело! — говорила ей двоюродная сестра Анна, — и приданое твое будет у тебя в руках, когда ты вырастешь.
5
Мена и понятия не имела, что ее хотели выдать замуж за Брази, сына хозяина Чиполла, чтобы утешить мать в ее горе, и первый, кто некоторое время спустя сказал ей об этом, был кум Альфио Моска, перед огородной калиткой, когда он возвращался из Ачи Кастелло на своей повозке, запряженной ослом. Мена возражала:
— Это неправда, это неправда, — но смутилась, а в то время, как он рассказывал ей, как и когда услышал это от Осы, в доме у дядюшки Крочифиссо, вдруг сразу вся покраснела.
Кум Моска от смущения тоже выпучил глаза и, когда увидел девушку, с этим черным платочком на шее, в таком состоянии, стал перебирать пуговицы на куртке, переминаться с ноги на ногу и не пожалел бы денег, чтобы уйти.
— Послушайте, тут не моя вина, я слышал, как это говорили во дворе Деревянного Колокола, когда я срубал рожковое дерево, которое сломала буря на святую Клару, помните? Теперь дядюшка Крочифиссо зовет меня для работ по дому, потому что про сына Совы и слышать больше не хочет с тех пор, как другой брат оказал ему, вы знаете, такую услугу с грузом бобов.
Мена держала в руках щеколду от калитки, но не решалась открыть ее.
— А потом, если это не правда, почему вы покраснели?
Она и сама, по совести, не знала, и вертела щеколду то в одну, то в другую сторону. Брази она знала только в лицо и ничего больше о нем не ведала. Альфио продолжал ей пространно рассказывать про все богатства Брази Чиполла, который после кума Назо, мясника, считался лучшим женихом на селе, и девушки пожирали его глазами. Мена слушала, не спуская с него глаз, и вдруг вежливо поклонилась ему, оставила его на дороге и вошла в садик. Альфио, взбешенный, побежал браниться с Осой, которая столько наплела ему, чтобы поссорить его с людьми.
— Мне это сказал дядюшка Крочифиссо, — ответила Оса. — Я никогда не говорю неправды.
— Неправды! Неправды! — бормотал дядюшка Крочифиссо. — Я не хочу из-за них губить свою душу! Все это я слышал собственными ушами. Слышал я еще, что «Благодать» считается приданым и что на доме пошлина в пять тари в год.
— Увидим! Увидим! Когда-нибудь увидим, лжете вы или не лжете, — продолжала Оса, заложив руки за спину, прислонившись головой к косяку двери, покачиваясь и плутовато глядя на него. — Все вы, мужчины, сделаны из одного теста, и доверяться вам нельзя.
Дядюшка Крочифиссо иногда не слышал и, вместо того, чтобы подхватить закинутую удочку, снова перескочил на Малаволья, которые о свадьбе-то заботятся, а насчет сорока унций забыли и думать.
— Э! — выпустила жало Оса, теряя, наконец, терпение, — послушать вас, так никто больше и не подумал бы о женитьбе.
— А мне дела нет, кто женится! Я хочу получить то, что мне принадлежит. Остальное меня не касается.
— Если это вас не касается, так есть кое-кто, кого это касается, слышите? Не все так думают, как вы, и не откладывают все со дня на день!
— А тебе что за спех?
— Конечно! Это вы-то не торопитесь; только не воображайте, что другие, чтобы пожениться, захотят дожидаться возраста святого Иосифа!
— Урожай в этом году плохой, — сказал Деревянный Колокол, — и не время думать об этих вещах.
Тогда Оса подбоченилась и заработала языком, как жалом:
— Так послушайте, что я вам скажу! В конце концов, мое имущество принадлежит мне, и, благодарение богу, я не в таком возрасте, чтобы вымаливать себе мужа. А вы что воображаете? Если бы вы меня не смутили вашими обещаниями, я бы нашла сотню мужей, и Ванни Пиццуто, и Альфио Моска, и двоюродного брата Кола, который пришился к моей юбке еще до того, как ушел в солдаты, и не оставлял меня в покое. Всем им не терпелось, они так не водили бы меня за нос, с пасхи и до рождества, как вы!
Дядюшка Крочифиссо, чтобы лучше слышать, на этот раз наставил себе руку за ухо, и стал успокаивать ее ласковыми словами:
— Да, я знаю, что ты девушка разумная, и поэтому я тебе и желаю добра и не поступаю так, как те, которые бегают за тобой, чтобы заполучить твой участок и съесть его потом в харчевне Святоши.
— Это неправда, будто вы хотите мне добра, — продолжала она, отталкивая его локтем. — Если бы это была правда, вы бы знали, что вам делать, и видели бы, что у меня нет ничего другого в голове.
Рассерженная, она повернулась к нему спиной и, не замечая этого, задела его плечом.
— Но до меня вам нет никакого дела!
Дядюшку обидело это оскорбительное подозрение.
— Ты это говоришь, чтобы заставить меня согрешить! — жалобно начал он. Разве ему дела нет до своей крови? Ведь, в конце концов, она его кровь, как и участок, который всегда принадлежал их семье и так бы и остался, если бы его брат, покойник, не вздумал жениться и произвести на свет Осу; поэтому он и берег ее, как зеницу ока, и всегда желал ей добра.
— Послушай, — сказал он ей, — мне пришло в голову отдать тебе, взамен участка, долг Малаволья, составляющий сорок унций, а с судебными издержками и процентами, пожалуй, и все пятьдесят, и тебе достанется дом у кизилевого дерева, который тебе более подойдет, чем участок.
— Дом у кизилевого дерева можете оставить себе! — накинулась на него Оса. — Я сохраню себе свой участок и сама знаю, что мне нужно делать!
Тут уж и дядюшка Крочифиссо пришел в бешенство и сказал ей, что знает, что она хочет сделать с участком. Она хочет, чтобы его съел у нее этот нищий Альфио Моска, который смотрит на нее масляными глазками из любви к ее участку, а он не хочет его больше видеть у себя в доме и во дворе, — ведь, в конце концов, и у него в жилах течет кровь!
— Сдается, что вы меня еще и ревновать стали? — воскликнула Оса.
— Конечно, ревную! — воскликнул дядюшка Крочифиссо, — ревную, как дурак, и готов заплатить пять лир, чтобы Альфио Моска переломали кости.
Но он не делал этого, потому что был христианин и боялся бога, а в наши дни, кто благородный человек, тот и обманут, и честность живет только на улице дураков, где продается веревка, чтобы повеситься, — в доказательство чего он усердно прохаживался взад и вперед мимо дома Малаволья, так что под конец люди начали смеяться и говорили, что он совершал «паломничество» к дому у кизилевого дерева по обету, как те, что ходят на богомолье к Оньинской мадонне. Малаволья платили ему беспрестанными поклонами; дети, едва он показывался в конце улички, убегали, точно увидели домового, но до сих пор никто из них не заговаривал о деньгах за бобы. Мертвецы наступали и напоминали о себе, между тем как хозяин ’Нтони думал о замужестве внучки.
Деревянный Колокол отправлялся изливать свой гнев на Пьедипапера, который, как он рассказывал другим, запутал его во все это дело; другие однако говорили, что он ходил, чтобы облюбовать дом у кизилевого дерева. Сова, которая все время бродила в этих местах, потому что ей сказали, что ее Менико ушел на лодке Малаволья, и думала, что должна его еще тут встретить, едва заметив своего брата Крочифиссо, точно зловещая птица, поднимала крик и этим также сердила его.