нахал смеет наносить хозяину дома оскорбления! Чаша терпения переполнилась. Мойше потерял самообладание, ударил кулаком по столу и крикнул, обращаясь к Сроли:
— Вон отсюда! Вон из моего дома!
Тогда Лузи, который до сих пор молчал, не вмешивался и, по-видимому, не думал вмешиваться, решительно поднялся со своего места и громко сказал, обращаясь к брату:
— Мойше, извинись и попроси прощения! Ты публично оскорбил человека, возьми свои слова обратно.
— Мне?.. У такого… У Сроли? Просить прощения?
— Да, тебе — у него.
— Ты так думаешь? Опозорил человека? Но ведь это не человек, это — напасть, змея, которая радуется несчастью других. Давно пора гнать его отовсюду, из всех домов… Может быть, мне и у тебя попросить прощения?
— Мойше! — воскликнула Гителе. — Мойше, успокойся!
Но Мойше еще больше рассвирепел и, обращаясь к Сроли, крикнул, указывая на дверь:
— Вон отсюда! Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Если вот этот называется человеком, — крикнул он Лузи, — если это человек, тогда ты, Лузи, мне не брат!..
— Мойше! Отец! Тесть! — раздались полные ужаса возгласы окруживших его родных.
Удивительное дело, Сроли даже рта не раскрыл, а ведь он обычно не оставался в долгу. Он спокойно встал и пошел в угол, чтобы взять свою торбу. В ту же секунду, когда он поднялся с места, встал и Лузи — провожаемый глазами присутствующих, он покинул столовую.
Все были уверены, что Лузи решил не обострять конфликт и проглотить оскорбление, понимая, что оно нанесено братом почти в невменяемом состоянии. Все надеялись, что буря уляжется без последствий. Но в тот момент, когда Сроли, повозившись с торбой, завязал ее, вскинул на плечи и направился к двери, все увидели, что в дверях стоит Лузи в застегнутом летнем пальто. Увидев его, Сроли, улыбнулся, обнажив редкие зубы верхней челюсти. У порога он помедлил, чтобы пропустить Лузи вперед и последовать за ним, словно оруженосец и верный слуга.
Гителе побежала к двери и преградила Лузи дорогу. За нею последовали дочери, понявшие, видимо, что Лузи уходит навсегда.
— Ты не уйдешь, Лузи! Ты нас не опозоришь! — воскликнула Гителе.
— Дядя! — молили племянницы, простирая руки.
Лузи не проронил ни слова. Легким движением руки он отстранил Гителе и вышел из дому, за ним следовал Сроли…
Казалось бы, этого достаточно для одного вечера! После того, что произошло, всем находившимся в столовой оставалось выждать несколько минут и тихонько разойтись.
Так нет же! Должно же было случиться, чтобы в ту же минуту, когда Лузи и Сроли вышли из дому, все увидели новое лицо. Бледность этого человека была так велика, что, казалось, будто он только что встал из могилы. Он был почти раздет, без шапки…
Это был Алтер…
Он, видимо, уже давно стоял здесь. Во всяком случае, присутствовал, когда уходили Лузи и Сроли. Он был бледен и все повторял, как в забытьи, одни и те же слова:
— Он уходит, он ушел…
Вдруг Алтер поднял руку, издал тихий жалобный писк, точно маленький зверек, на которого нечаянно наступили, покачнулся и с грохотом упал навзничь.
Все словно застыли. Первым пришел в себя Либерзон.
— Беги, Катеруха, приведи доктора, — крикнул он. — Беги к Яновскому, скажи — Мойше Машбер просит его, пусть немедленно, сию же минуту приедет…
События этого необычного дня стали причиной припадка Алтера. Старый опытный врач Яновский, осмотрев его, указал на признаки эпилепсии.
— Между прочим, — добавил он, — нынешний припадок может оказаться кризисом, после которого начнется медленное улучшение. Помутившийся рассудок может проясниться. Подобные случаи известны медицине.
Когда Алтер очнулся, глаза у него были мутные, как у слепого. В эту ночь ему постелили в столовой. Уложив его, Мойше и Гителе поговорили немного с доктором, а потом, когда тот уехал, сидели до поздней ночи с домочадцами — притихшие, печальные, словно осиротевшие.
В эту же ночь, на окраине города, на «Песках», в избушке Михла Букиера, при свете лампы, сидели и беседовали трое мужчин. Это были Лузи, Сроли и Михл Букиер.
Когда появились Лузи и Сроли, семья Михла Букиера уже спала. Сроли постучал, и Михл открыл им. Он разбудил жену, она поставила жестяной самоварчик с медным краником, приготовила кое-какую закуску. Сделав свое дело, она ушла спать. Михл потом сам доливал воду в самоварчик, подбрасывал угли. В тихой задушевной беседе, за чашкой чая, они провели всю ночь.
VIСнова Сроли
На следующий день утром к Малке-Риве явился человек, которого она не ожидала увидеть в своем доме. Это был известный на «Песках» и во всем городе мясник Мажева, которому присвоили не слишком уважительное прозвище — Мажева-Потаскуха…
Он славился своими делами даже среди готовых на все бандитов. Одевался он после работы, как и другие мясники, в сапоги, вышитую рубаху и клетчатые брюки, в правой руке держал хлыст — признак особого бандитского шика.
Мажева был красив. Немало девушек пострадали от него. Не только служанки и женщины из простонародья, но порой и особы из семей побогаче, молодые дамочки, заходя в мясную лавку, бросали на симпатичного приказчика выразительные взгляды.
Он рубил мясо, но важен был для хозяина лавки Меера Бласа не этим. Мажева служил приманкой для прислуги из богатых домов. Вокруг Мажевы всегда было полно покупателей. Поэтому Меер смотрел сквозь пальцы на проделки Мажевы, не боялся его дурной славы.
И вот этого Мажеву Меер Блас сегодня рано утром оторвал от работы, приказав оставить покупателей, уже успевших собраться в лавке. Хозяин велел ему выбрать лучший кусок мяса и, как простому мальчику на побегушках, отнести по указанному адресу.
Даже богачам очень редко мясо доставляли на дом. Но видимо, случилось что-то такое, чего было Мажеве не понять… Весьма удивлен был Мажева, когда вошел в бедный дом Малки-Ривы. Однако не меньшее удивление было на лице Малки-Ривы, когда Мажева, после первой минуты растерянности, шагнул с порога в комнату и отдал мясо, проговорив при этом:
— От моего хозяина Меера Бласа… Это вам на сегодня. Он велел сказать, чтобы завтра прислали кого-нибудь в лавку. Уже уплачено… — добавил он, увидев, что жена Зиси смотрит на него с удивлением и переглядывается с матерью.
— Нам? — с удивлением переспросила она, держа сверток с мясом.
— Да, вам… От моего хозяина Меера Бласа. Этот кусок он прислал на сегодня, а завтра, сказал он, придете в лавку и получите… Деньги уплачены, — повторил он.
Едва Мажева ушел, дверь снова отворилась, и в дом вошел еще один нежданный человек. На сей раз это был зажиточный торговец Лейбуш, владелец самой большой бакалейной лавки на «Песках». Не в пример другим в этой части города, у него в лавке был даже приказчик — признак процветания и обилия покупателей, с которыми жена и дети Лейбуша уже не были в состоянии управиться.
И вот этот самый Лейбуш заявился к Малке-Риве в дом, и не с пустыми руками, а с сумкой, набитой пакетами. Войдя в дом, Лейбуш спросил, действительно ли здесь живет Малка-Рива.
— Да, — ответили ему.
— Доброе утро, — обратился Лейбуш к Малке-Риве, как к старшей в доме, уловив по каким-то признакам, что она здесь главная. — Это вам… От меня, из моей лавки… Хотя вы у меня не покупаете, все же вы меня, наверное, знаете. Меня все знают: Лейбуш — это, слава Богу, имя!
Лейбуш Бурбеле — так его прозвали за то, что он был суетлив, суматошлив, говорил быстро и невнятно, глядя при этом не в глаза собеседнику, а куда-то в сторону. Вообще-то он был не слишком разговорчив. Но сейчас, когда он, Лейбуш, который, «слава Богу, человек с именем», которого знают все, не исключая и тех, кто в его лавке не покупает; сейчас, когда он, Лейбуш, рано утром сам лично потрудился, оставил лавку, и, несмотря на то что у него как-никак почти оптовая торговля, что жена и дети его уже не в состоянии управиться с покупателями, так что приходится держать мальчика, — сейчас, когда ему самому, как мальчику, пришлось доставлять на дом покупку, он считал нужным объяснить это:
— Это из моей лавки, мой товар и моя корзинка… Будьте так добры, освободите корзину… денег я не требую, денег мне не надо, только дайте, пожалуйста, расписочку, что сполна получили… А в дальнейшем можете сами приходить, можете прислать ребенка, когда потребуется… Деньги не надо, только записочку… Достаточно записочки…
В корзинке было все, что необходимо иметь в доме, — крупы, сахар, чай и другое. Опорожнить корзинку заняло немало времени. Во-первых, и в самом деле было что вынимать из нее, во-вторых, у жены Зиси дрожали руки. Малка-Рива молчала… Как бы то ни было, на душе у нее потеплело.
— Так имейте в виду, только записочку… — повторил Лейбуш, взяв в руки кошелку. — Можете сами прийти или прислать ребенка… Деньги не надо, уже уплачено.
То, что произошло, когда Лейбуш ушел, было уж совсем как в сказке.
Прежде чем жена Зиси успела разложить по местам все, что принес Лейбуш, и прежде чем все успели подумать каждый про себя, следует ли обсудить происшедшее, — в доме Малки-Ривы было так заведено: подумать, а потом говорить, — сначала дети, а потом и взрослые услышали, как к дому подкатил фаэтон. Что это именно фаэтон, узнали по мягкому стуку хорошо смазанных колес. Вообще-то фаэтон на нищей окраине явление не частое. Это подкатил доктор Боймгольц, тот самый доктор, кто кроме платы за визит требует плату и за экипаж, как за чужой, нанятый, хотя ездит на своем собственном. Он большой скопидом, в городе его недолюбливают, но приглашают чаще других врачей.
Бедные люди к нему не обращаются — слишком дорог, а о том, чтобы вызвать его на дом, — им нечего и мечтать. Боймгольц высок, долговяз, он хромает, волочет ногу за собой, как лишнюю, и, видимо, поэтому всегда сердит, зол и особенно охотно вымещает злость на своих пациентах-бедняках. Никогда по-человечески слова не вымолвит и ни за что не повторит сказанное.
— Доктор уже один раз сказал, — сердито говорит он, когда его просят повторить еще раз или что-либо объяснить.