На святоруський берег,
На край веселий,
Мiж народ хрещений…
Сроли слушает со всеми. Кажется, вот-вот он достанет из кармана свою дудку, с которой приходил на свадьбы бедняков, и заиграет вместе с бандуристами. Но он извлекает из кармана крупную монету и кладет в шапку бандуриста. Все с удивлением смотрят на этого странного, бедно одетого еврея — что его привело сюда? Почему у него, как и у других, слезы на глазах? Почему он наравне с крестьянами с таким сочувствием и участием воспринимает чуждые ему песни и вознаграждает певцов такой крупной монетой?
…Немного позже Сроли направился в другую часть города, расположенную далеко от базаров и ярмарочных площадей, — к третьему кольцу, на «Пески». Возле избушки, в которой проживает Малка-Рива, он замедлил шаг и нагнулся, будто что-то поднимая с земли. С удивлением разглядывая найденный предмет, он отворил дверь в домик и насмешливо обратился к невестке Малки-Ривы, вышедшей ему навстречу:
— Что, молодайка? Так разбогатели, что деньги валяются у тебя на пороге? Гляди, что я нашел.
— Какие деньги, — удивилась та, — откуда?
— Вот эти самые. Я их поднял возле твоей двери.
Услышав громкий разговор на пороге дома, внуки выбежали поглядеть, кто там сердится на маму. Малка-Рива тоже оторвалась от своего молитвенника, который читала по утрам, сдвинув на кончик носа очки, засеменила к порогу и увидела Сроли, которого хорошо знала, как горемычного бедняка. В последний раз она его видела у Мойше Машбера. У нее на глазах произошла ссора между братьями, вспыхнувшая из-за этого Сроли. Теперь он держал в руке крупную ассигнацию, протягивал ее невестке, а та отказывалась ее принять.
— Она уже такая богачка, что деньгами швыряется?! — сердито говорил Сроли.
— Что за деньги, какие деньги? — вмешалась Малка-Рива
— Вот эти, — ответил Сроли. — Я проходил мимо, и эта бумажка бросилась мне в глаза. Она лежала возле вашего порога. Вот я и отдаю ее тем, кому она принадлежит. Кому еще отдавать? Ведь у вашего порога лежала…
Малка-Рива, как и невестка, была очень удивлена и тоже начала отказываться, говорить, что не они потеряли эти деньги — им нечего терять. Тут Сроли рассердился не на шутку — и на невестку, и на свекровь:
— Ну и что, если чужие? Мне уж они никак не принадлежат, пусть останутся у вас! Нет? Не согласны? Тогда выбросьте их снова на порог или отдайте нищим.
При этом Сроли украдкой поглядывал через открытую дверь на больного Зисю. Он видел человека, которому становится все хуже и хуже — сухо блестели воспаленные глаза, щеки запали, на лбу появились глубокие, как у старика, морщины.
Наконец Сроли оставил деньги и ушел. Малка-Рива и ее невестка остались стоять с такими лицами, как в то памятное утро, когда один за другим в дом нежданно явились посланцы фортуны — мясник, бакалейщик и доктор. И вот опять над бедной хижиной кто-то простер щедрую руку, и ничем другим, как чудом, это не назовешь и не объяснишь.
Вскоре Сроли уже был в другой части города. Теперь карманы у него были оттопырены и наружу торчали горлышки бутылок. Он направлялся к Живой синагоге, которая, как и все другие городские синагоги, в дни ярмарки пустовала. Но один человек — Лузи — там был.
Правда, в синагогу Сроли не зашел. Открыв калитку, он прямо направился на старое кладбище. Здесь стояла тишина. Тропинки между могилами заросли, потому что на этом кладбище уже давно никого не хоронили. Сроли шагал в траве, которая была ему по пояс. Пахло мохом, сыростью. Кроме стрекота кузнечиков, не раздавалось ни звука. Могилы были запущенны, — возможно, даже внуки погребенных здесь давно отдали Богу души.
Сроли направился к единственному высокому дереву, густо разросшемуся над могилой, в которой покоился великий праведник реб Либер. По соседству с Либером лежали другие цадики. Сроли прилег у подножия памятника на могиле Либера, и его не стало видно. Неторопливо он достал из кармана бутылки и стал пить.
Надо представить себе эту картину.
Нестерпимо знойный день. В городе шумит большая ярмарка. На рынках невероятный гам. А здесь, на запущенном кладбище, под единственным разросшимся деревом — могила, которую почитают, как святыню. В городе ходила легенда о том, что Живая синагога построена на том месте, где великий реб Либер молился еще в то время, когда там был лес. Как-то реб Либер начал читать молитву Шмоне-эсре. Как раз в это время проезжал барин, и его кони испугались человека в талесе и филактериях и понесли. Барин рассвирепел и приказал кучеру задать еврею жару. Кучер стал изо всех сил хлестать кнутом реб Либера, но великий реб Либер не тронулся с места, пока не закончил молитву. И вот около могилы этого праведника и ему подобных в тиши и прохладе лежал теперь наш Сроли и средь бела дня пьянствовал.
Если бы люди поймали его здесь за таким делом, они, несомненно, разорвали бы его в клочья. Но Сроли даже не думал об этом. От выпитого вина у него на душе было тяжело и в то же время легко. Он начал отводить душу, беседуя со своим воображаемым «диббуком», потом стал обращаться к реб Либеру, разговаривая с ним, как с живым. Он даже (стыдно сказать!) предложил реб Либеру выпить с ним за компанию и, когда тот, как показалось Сроли, отказался, начал поить его насильно, выливая вино на памятник.
— Ничего, — говорил Сроли, — пейте, реб Либер! Вы, конечно, святой, а я отщепенец, которому нет места среди порядочных людей, но ведь деньги помогают узаконить незаконнорожденных. А деньги у меня есть, если не наличные, то в векселях. Это одно и то же.
И Сроли вынул из кармана векселя и показал памятнику:
— Поглядите, великий реб Либер, пожалуйста, я вовсе не хочу быть вам в тягость. Векселя — это деньги, и пока тот, кто их подписал, не обанкротился, это чистоган… А у меня имеются векселя не только здешнего богача Мойше Машбера, но и другого, более крупного богача, богача из богачей, которому и «сребро и злато» принадлежат. Я имею векселя самого Господа Бога, и я прошу вас, реб Либер, передать там в верхах, что Сроли Гол имеет к Всевышнему претензии… Когда я со временем предстану перед святым судилищем, я предъявлю их лично, а пока что прошу вас, реб Либер, это сделать за меня. Вас не должно унизить мое поручение, вы, реб Либер, конечно, человек глубоко уважаемый — вас отхлестали кнутом, но с вами это случилось всего один раз, а меня хлестали и секли неоднократно. И если за одну порку в вашу честь, реб Либер, построили в городе синагогу, то мне за многократную порку синагога тоже, несомненно, полагается.
Солнце припекало, зной туманил голову. Сроли сидел в тени под деревом и спокойно делился вином с тем, имя которого было начертано на памятнике: себе глоток, тому глоток. Это продолжалось до тех пор, пока в бутылках ничего не осталось, а у Сроли глаза налились и все перед ними завертелось — могилы, памятники, дерево, под которым он сидел, а небо и земля поменялись местами. Замелькали картины, которые он сегодня видел на ярмарке: лекарь Лейб со своим помощником Менаше вскрывают под мышками и на грудях у крестьянок нарывы, удаляют клещами зубы, отцеживают кровь, гной течет прямо в таз; слепые бандуристы с открытыми глазами и вовсе без глаз… Домик Малки-Ривки, больной Зися с разлитой по всему лицу смертельной желтизной. Все это, а также вино, выпитое и вылитое наземь, смешалось, весь мир завертелся перед глазами. Сроли стало дурно, и он прислонился головой к памятнику. Постоял с минутку спокойно, но дурнота подступила к горлу, и он сверху донизу изгадил памятник…
Почувствовав облегчение, Сроли увидел, что натворил, и ему стало стыдно. В голове немного прояснилось, он посмотрел в сторону синагоги, выходившей своей восточной стеной на кладбище. И ему почудилось, что у одного из окон стоит Лузи. Возможно, что это так и было, а может быть, померещилось, но Сроли смутился.
Кое-как Сроли отошел от загаженного памятника и примостился около какого-то другого. Уронив голову, он задремал и спал, пока солнце, обогнув дерево, не начало светить в лицо. Тогда он поднялся и поплелся в синагогу. Войдя туда, он увидел Лузи, сидевшего у восточной стены. Все окна, глядящие на кладбище, были открыты. Пахло зеленью, травами, чего в других синагогах не бывает. Здесь царили необычная тишина и одиночество, и, так как синагога была в стороне от города, сюда не доносились никакие звуки и голоса.
Лузи, по-видимому, уже закончил молитву. Обычно после этого, сняв филактерии и оставшись в талесе, он садился за Талмуд, особенно сейчас, в месяц элул. Однако сегодня он не изучал Талмуд, а читал покаянные молитвы «тикун», вслух и с воодушевлением. Он был так поглощен этим, что не заметил появления Сроли. Но Сроли, увидев Лузи, словно приклеился к месту, не имея сил, чтобы сделать хотя бы шаг.
Есть необходимость прервать повествование и кое-что пояснить. Речь пойдет о том времени, когда Лузи, желая искупить грехи своего деда-саббатианца, начал истязать себя. Он спал на голом полу, носил глину в башмаках, целыми часами простаивал неподвижно, особенно во время молитвы, не позволяя себе шевельнуть опущенными руками или поднять их на минуту, пока они у него не отекали и становились тяжелыми, как два ведра, полных воды.
Только в субботу или в праздник он разрешал себе спать на ложе, представлявшем собою скамью шириной в полторы доски, но без всякой подстилки. При этом он ложился головой на середине скамьи, чтобы ноги свешивались…
Он выглядел молодым, но изможденным, от него веяло холодом. Продолжалось это довольно долго и могло кончиться плохо — ведь он начал хворать и чуть не слег совсем. Тогда его привезли к ребе, к которому он впоследствии сильно привязался. Ребе на него накричал и освободил от обета, который Лузи добровольно взял на себя. После этого не успели оглянуться, как Лузи раздался в плечах, так что одежда, которая раньше на нем висела мешком, начала трещать по швам.
Он словно обновился и метнулся в другую крайность. Лузи сделался самым веселым и любимым из приближенных ребе, он выделялся молодостью и бьющей через край энергией. На всех торжествах и праздниках у ребе его замечали, им любовались, как украшением. Самый веселый и в то же время самый богобоязненный, самозабвенный танцор и всеобщий любимец, наиболее близкий цадику человек — он, казалось, был счастлив уже оттого, что живет на свете. Лузи изучал священные книги, молился и жил с таким удовольствием, что всякий, кто оказывался рядом, начинал видеть мир его глазами, и это был мир светлый, озаренный счастьем. Лузи заражал людей оптимизмом.