ак доктору известно, все помещики округи теперь запятнаны, а некоторых даже забрали. При этом на евреев, собиравших деньги, легло пятно, их уже вызывали на допрос, и он, реб Дуди, теперь страшно взволнован: он простить себе не может, что впутал невинных людей в такое дело. Если так будет продолжаться, то, судя по тому, что говорят и насколько он сам понимает ситуацию, все может, упаси Бог, кончиться большим несчастьем.
— Так вот, я побеспокоил вас не столько по случаю недомогания, сколько для того, чтобы посоветоваться: что делать, что предпринять.
Реб Дуди, старик с белой жидковатой бородой, пока все это говорил, сидел на кровати. Яновский, седовласый, с двумя бело-льняными, как у австрийского короля Франца-Иосифа, бакенбардами, — возле него, на стуле. Доктор выслушал внимательно, но ничего определенного не ответил. Он только сказал, что, так как дело необычное и затрагивает высокую политику, то все зависит от того, какой ход будет дан всему этому. Поэтому следует найти доступ к следователям — через видного чиновника или каким-либо другим путем. Если бы это удалось, то, во-первых, можно было бы всегда быть в курсе дела, а во-вторых, может быть, удастся убедить следователей в невиновности обвиняемых.
Реб Дуди остался беседой с Яновским не очень доволен — все это он знал и без доктора. И вот теперь он позвал для совета Мойше Машбера и еще некоторых из тех, кто принимал участие в сборе денег для панов.
— Носятся слухи, господа, что положение панов серьезное, — сказал он, когда приглашенные расположились в комнате. — Это надо как следует понять: каждый раз, принимаясь за дело по обвинению в выступлении против власти, следователи склонны установить виновность гораздо большую, нежели та, что есть на самом деле. Такова природа этих дел — чтобы следователей не заподозрили в попустительстве, они стараются обвинить не только того, кто действительно виновен, но и тех, кто рядом стоял. У них правило — кто больше обвиняет, тот, стало быть, ревностнее служит. Следователи, конечно, захотят извлечь из этой ситуации выгоду, пожелают отличиться, поэтому они не только не выпустят панов из своих рук, но и приложат усилия к тому, чтобы втянуть в дело таких, как мы, хотя и знают прекрасно, что евреи здесь ни при чем. Поэтому выход один — надо каким-то образом связаться с ними. Так думает Яновский, так и я полагаю. Надо найти щель, через которую можно пролезть — если можно, через знакомство, замолвить доброе слово и заступиться, или же другим способом: сначала подмазать мелкого чиновника, а потом большей суммой и чиновников покрупнее. Другого выхода нет. Взятки берут они все. Правда, здесь кроется и опасность. Она в том, что чиновник может, чего доброго, пойти куда следует и рассказать, что его хотели купить. Тогда вина усугубляется, вырастает в целую гору. Ведь если совесть чиста, зачем же взятки давать? Да, такая опасность есть…
Из слов реб Дуди было ясно, что сведения, которыми он располагает, неутешительны. Во всяком случае, те, кто присутствовал на этом тайном совещании, ушли, не решив ничего определенного. Дело в том, что сам реб Дуди был не слишком уверен в правильности своего предложения. Да и кого можно было послать на такое рискованное дело — дать взятку?! Так и разошлись, не приняв решения. У каждого на душе скребли черные кошки…
Мойше Машбер, как и все, вернулся домой с этого совещания удрученным. Был уже поздний час, около полуночи. В столовой он никого не застал, кроме Гителе, но и ее попросил идти спать. Когда Гителе ушла, Мойше поужинал в одиночестве, без всякого аппетита. Большая лампа, висевшая низко над обеденным столом, заслоняла от него дверь, которая вела в кухню. Поэтому Мойше не заметил, как на пороге появился Алтер. Тот, кто взглянул бы теперь на него внимательно, заметил бы удивительную перемену.
После припадка, случившегося в тот памятный вечер, никто в доме толком не знал, что происходит с Алтером. Его редко посещали — только приносили или уносили то, что было нужно, но особого интереса к нему не проявляли. И не заметили, конечно, никаких изменений.
Сначала Алтер почувствовал себя лучше, встал с постели и потребовал молитвенник. Удивились, принесли и тут же забыли об этом. Спустя некоторое время он попросил принести книгу и даже назвал какую — снова удивились, снова принесли и опять-таки забыли. Первой удивилась прислуга. Как-то Алтер проходил мимо кухни и задержался чуть дольше, чем прежде. При этом он как-то странно взглянул на женщин, особенно на младшую горничную Гнесю, что носила байковую кофточку, облегающую ее высокую грудь. Перехватив этот взгляд, старшая прислуга испуганно воскликнула:
— Ах ты, гром меня разрази! Видала? Алтер, кажется, человеком становится.
— С чего ты взяла? — спросила Гнеся.
— С того, как он на тебя, девка, смотрит…
Алтер поправлялся, это становилось все заметнее. На его щеках появился слабый румянец. Если бы не трудное время, не заботы, которые одолевали каждого в доме, все бы это, наверное, заметили. Но домочадцы были расстроены, угнетены…
Мойше увидел сначала Алтера, а увидев его, от неожиданности вздрогнул:
— А! Что? Алтер!
Алтер подошел к нему, и Мойше вдруг понял, что Алтер стал совсем другим. В его взгляде светился ум. И это вдруг напугало Мойше. Он не знал, что делать. Обычно он в ласковой форме отсылал брата обратно — проще говоря, прогонял. Когда Алтер неожиданно появлялся, он говорил: «Иди, иди к себе, Алтер…» Но на этот раз Мойше торопливо и растерянно спросил:
— Чего ты хотел, Алтер?
— Я хотел с тобой поговорить.
И Мойше вспомнил, что в канун Нового года, когда он поднимался к Алтеру, чтобы поздравить его, Алтер шепнул ему, что он, кажется, выздоравливает… А заодно он вспомнил и слова доктора Яновского в тот вечер, когда случился припадок. Яновский сказал, что припадок, возможно, окажется переломным моментом в болезни брата. Мойше не знал, как быть. Но Алтер, не ожидая дальнейших вопросов, вдруг выпалил:
— Я пришел, Мойше, сказать тебе — жени меня.
Это было сказано таким тоном и с такой непосредственностью, с какой может говорить либо сумасшедший, либо человек, проживший долгие годы в пустыне, вдали от людей и совершенно не знающий принятых среди них условностей.
— Что ты сказал, Алтер? — переспросил Мойше.
— Я хочу начать жить по-другому. Отец перед смертью завещал тебе быть моим опекуном, ты обязан помочь.
Мойше растерялся и сумел только пробормотать:
— Иди к себе, Алтер. Постараемся что-нибудь придумать.
Алтер немного постоял и ушел. Мойше был потрясен. Вздох вырвался у него из груди:
— Господи, что происходит?
XIНакануне краха
В пасмурный осенний вечер к одному из N-ских заезжих домов подкатила пароконная фура. От уставших лошадей валил пар. Они долго тащились по раскисшим осенним дорогам. Фонарь, прикрепленный к правому боку фуры, тоже словно устал коптить, и теперь его агония едва позволяла различить силуэты двух пассажиров, вылезающих из фуры.
Это были Лузи и Сроли, побывавшие в Умани и в родном местечке Лузи, затерянном у самой границы. Кое-что из небольшого имущества Лузи они привезли с собой. Сроли, хотя и не имел к этому багажу никакого отношения, заботился о нем, как о своем собственном: следил, чтобы все было аккуратно сложено. Лузи, наоборот, смотрел на вещи равнодушно.
На следующий день Сроли с помощью маклеров снял для Лузи квартиру. Там предстояло много работы — побелить стены, все вычистить, вымыть, разобрать вещи, расставить мебель. Все это Сроли взял на себя и выполнил наилучшим образом, словно всегда занимался благоустройством людей и это было его основным ремеслом.
Поселился Лузи неподалеку от Проклятого места — домик ему нашел Сроли. Так оно называлось из-за того, что когда-то его проклял какой-то старый, злобный и вредный пророк. Но Лузи это давнее проклятие совсем не беспокоило. Здесь жили люди последнего сорта: ремесленники самого низшего разряда — лабутники да несчастные калеки, единственным источником существования которых были их болезни и изъяны; в основном они промышляли подаяниями. А кое-кто из них уж и ноги не волочил, и только Богу и, возможно, тому пророку, что проклял это место, было известно, чем и на какие средства они существовали.
Хозяйка домика — одинокая пожилая женщина согласилась убирать, стряпать и стирать для Лузи. Домик состоял из двух комнатушек с сенцами и кухонькой. Снаружи он выглядел довольно убого, как и все строения в этой болотистой части города, которая по ночам не освещалась ни одним фонарем, но в домике было уютно.
Надо сказать, что этот домик стал сразу сборным пунктом для всех тех, с кем Лузи сдружился в последнее время, то есть для членов его общины. Время было осеннее, дождливое и слякотное, а домик находился далеко от городских синагог, но зато близко от жилищ его приверженцев, которые в своем большинстве обитали именно в этом районе. Сюда они приходили на предвечернюю и вечернюю молитвы, а затем за стаканом чая или скудным ужином рассказывали разные истории, изливая друг перед другом душу.
Приходили не только члены общины. День ото дня жилище Лузи приобретало известность и среди других набожных людей. Особенно много было любопытствующей молодежи, приходившей тайком от родителей. Юноши, чтобы вкусить запретного плода, пробирались к домику в темноте. Часто появлялись в домике нищие и калеки, которых, конечно, никто не приглашал, но и не прогонял. Зачастил сюда, например, Кружка с десятью гривенниками — существо в рваном ватнике, из которого клочьями торчала вата. Разило от него за версту. На всех пальцах рук у него были оловянные и медные колечки, которые от постоянного ношения впились в пальцы. А пальцы распухли и стали коричнево-синеватого цвета. Правда, в сам дом Кружка не заходил, а толкался у светящегося окна. Под стать ему был другой приходивший нищий — полуидиот по прозвищу Середа. Один глаз у него был огромный и выпирал из глазницы, как стеклянный, а другой, нормальный, глядел глуповато. На вопрос «Кто ты?» он обычно отвечал: «Я Середа, Середой меня прозвали, потому что подкидыш я, а в среду меня нашли»…