чадцев. Тут же он вспомнил о Нехамке и словно опять услышал ее голос из спальни, который заставил его вздрогнуть сильнее, чем от удара Шмулика по столу. Кто бы мог подумать, что он не сможет защитить от такого, как Шмулик, даже свою больную дочь! Куда уж дальше? «А что, — промелькнула у него мысль, — если все, что произошло, только начало и оно ничто в сравнении с тем, что должно еще произойти? Это пока только первый удар, и этого негодяя, явившегося стучать кулаками, можно было выгнать из дому. Но что же будет потом, когда придут настоящие кредиторы, — те, кто имеет право, у кого истекли сроки векселей? Что будет, когда все вкладчики сбегутся в дом, все разом, скопом, начнут требовать возврата своих денег, а разговаривать будет невозможно и я ничего не смогу сказать в свое оправдание?»
Он взглянул на Нохума и понял, что тот не удержится и сейчас пойдет к больной жене жаловаться на судьбу; потом посмотрел на другого зятя и на губах его прочел слова отчаяния; глядя на Гителе, он понял, о чем она сегодня перед сном будет говорить с ним в спальне. Слов ни себе в утешение, ни в утешение другим Мойше не находил. С этого дня у Мойше появились некоторые странности, которых раньше не наблюдалось за ним, и даже нельзя было себе представить, что они могут быть свойственны этому человеку.
В этот же вечер, когда он вошел с Гителе в спальню и она хотела с ним поговорить по душам, он угрюмо отмахнулся — она ведь видит, что он теперь не в состоянии говорить, голова у него сильно болит… Когда Гителе легла и в конце концов уснула, Мойше тихо стал расхаживать по дому, затем снова вернулся в спальню, остановился у окна. Ночь выдалась светлая, запоздалая луна последних дней месяца медленно плыла меж туч, глядела из-за разрозненных облаков. Все было в призрачном лунном свете неясно и расплывчато, тем более для человека, который смотрит сквозь стекло.
И тут Мойше увидел во дворе человеческую фигуру. Он не удивился, не испугался. В другое время он спросил бы себя: что делает чужой человек ночью у него во дворе? Зачем пришел, что ему нужно? Но сейчас Мойше был спокоен, и спокойствие помогло ему разглядеть человека — это был Алтер… Он подумал, что Алтер совершает ночные прогулки во дворе, потому что днем на людях чувствует себя неловко и не совсем уверенно. Мойше вдруг показалось, что Алтер видит его, полураздетого, стоящего у темного окна. Возможно, так оно и было, потому что Алтер стоял лицом к окну.
В это мгновение завыла собака. Мойше вздрогнул и отошел от окна. Он лег в постель, и собачий вой еще долго звенел у него в голове, напоминая о минувшем недобром дне.
Следующий день оказался не лучше предыдущего. Когда Мойше Машбер вернулся вечером из конторы и зашел проведать дочь, он увидел, что ей стало хуже. Он только и смог проговорить: «Тебе, кажется, немного лучше, дочь моя?» — и подавленный и угрюмый вышел из комнаты, чтобы не видеть ее страданий.
Он вошел в столовую, где никого из чужих не было. В последнее время деловые люди, словно сговорившись, в его доме не показывались. Они знали, что о новых делах не может быть и речи, а старые весьма плачевны. Двери поэтому отдыхали, стены редко видели новое лицо. Можно было быть уверенным — гостей принимать не придется, а если и заявится кто-либо, то это будет Шмулик или, как сегодня, — Малка-Рива.
Она вошла с какой-то вещью, завернутой в простыню. Вероятно, это было что-то из одежды. Несла она свой сверток очень бережно, аккуратно — видно, вещь ей была очень дорога. Это была хорьковая шуба Зиси, которую она решила заложить у Мойше Машбера. Она пришла к нему, уверенная в том, что в этом доме с ней поступят по-божески, — ведь недавно, едва Зися слег, из этого дома богатого родича (а откуда еще?) прислали бесплатно доктора и уплатили мяснику, чтобы он снабжал семью мясом. И лавочнику заплатили. Она не сомневалась, что все это сделал Мойше. Конечно, выручит он и теперь. Тем более что шуба почти новая, неношеная — Зися, человек аккуратный и бережливый, лишь изредка надевал ее. Ясно, что богатый родственник, Мойше Машбер, не откажется взять шубу и даст денег немного больше, чем в каком-нибудь другом месте, и ей, Малке-Риве, не надо будет унижаться перед процентщиками.
Однако, уже проходя через кухню, она почувствовала, что пришла не вовремя. Какая-то тяжесть повисла в воздухе этого дома. Похоже, что сегодня посторонние люди были здесь нежелательны. Но так как Малка-Рива уже пришла, она все-таки подошла к Мойше, сидевшему за столом.
— Во-первых, Мойше, — сказала она. — Я хочу тебя поблагодарить за все, что ты сделал: за доктора, за мясника, за лавочника, которым ты уплатил вперед и таким образом в трудный час поддержал больного сына и все наше семейство…
— Что? — удивился Мойше. — Я не знаю, о чем ты говоришь. Что за доктор, какой мясник и какой лавочник? Понятия не имею.
— Что значит, ты не знаешь? Ты разве не знаешь, что все эти люди ни копейки денег у меня не получили — ни доктор за свои визиты, ни мясник и лавочник за мясо, сахар и все прочее? Может быть, ты хочешь, чтобы об этом не знали другие? — Малка-Рива оглянулась по сторонам, как бы призывая присутствующих отвести на минуту глаза от Мойше, который по своей скромности скрывает совершенное им благодеяние и не хочет, чтобы его при всех благодарили.
— Хоть убейте, ничего не понимаю, какое благодеяние? — повторил Мойше, уже немного раздраженно. — Во всяком случае, если кто-либо что-то давал, так это не я. Может быть, кто-то еще из нашей семьи?
Но нет, все молчали, в недоумении глядя друг на друга.
— Кто же тогда это был? — всплеснула руками Малка-Рива. — Но если не вы, — начала рассуждать она вслух, — так, может быть, тот, который…
— Кто?..
— Ты, Мойше, его хорошо знаешь, его все знают, он вхож во все дома… Ну, тот самый, с которым ты горячо поспорил, накричал на него и выгнал из дому. Это было как раз в тот вечер, когда я сюда пришла и сказала, что захворал Зися…
И Малка-Рива рассказала, как Сроли однажды утром во время ярмарки явился к ней с крупной ассигнацией и стал утверждать, что нашел ее около их порога. Они с невесткой отказывались принять деньги — ведь они ничего не теряли, им нечего было терять. «Если деньги не ваши, — сказал он, — то чьи же? Ведь не мои наверняка… Я проходил мимо вашего дома, нечаянно нагнулся, увидел, поднял и отдаю тому, кому они, бесспорно, принадлежат…» Малка-Рива все равно отказывалась взять ассигнацию, тогда он обозлился и стал кричать: «Нет? Она не хочет взять! Пусть выбросит на улицу собакам, пусть делает что хочет, пусть отдаст нищим…» Конечно, Малка-Рива понимала, что он эти деньги не нашел, но она знала также, что деньги эти не краденые, и она их взяла, и, разумеется, они им очень пригодились. Так, может быть, все остальное тоже от него, от этого Сроли? А? Как вы думаете? Как думает Мойше и как думают все?
— Что я думаю? — растерянно и словно не слыша самого себя откликнулся Мойше. — Я думаю, что, наверное, так и есть. Кто же еще? — Он поднялся со своего стула, и все заметили, как он схватился за шею, словно неожиданно его укусило какое-то насекомое. Он даже повернул голову, как будто желая увидеть и убедиться, не сидит ли там какое-то существо. — А чего ты теперь хочешь, Малка-Рива? — спросил Мойше глухо.
— Я бы хотела заложить шубу, так как все благодеяния, о которых я говорила, кончились. Эту вещь я принесла сюда, потому что ростовщики, как известно, скряги… А ты, надеюсь, оценишь шубу по-иному, и я получу хоть немного больше, чем у других.
— Конечно, больше! Конечно, больше, чем у других! — Мойше начал торопливо шарить по карманам, но, не найдя ничего, произнес странным, словно не своим голосом: — Нету! Пусто, Малка-Рива. — И вдруг добавил: — У нас в доме тоже больной, и нам тоже придется закладывать вещи… как и тебе, Малка-Рива…
— Отец! — вскрикнула Юдис, старшая дочь. Так кричат человеку, которого надо удержать от дурного поступка или слова.
— Тесть! — в один голос крикнули оба зятя, испуганно вскочив с мест.
— Мойше! — вместе со всеми воскликнула, вздрогнув, Гителе.
Мы не знаем, с деньгами или без денег ушла тогда Малка-Рива, оставила она шубу или взяла с собой, но после ее ухода Мойше Машбер весь вечер не переставал шарить по карманам. При этом ему все время казалось, что кто-то сидит у него на шее, и он поворачивал голову, чтобы увидеть это существо. В какой-то момент он понял, что это не кто иной, как Сроли. Страшный крик застрял у него в горле и — он едва сдержался, чтобы не закричать во всю глотку, подобно Алтеру.
Итак, Мойше Машберу казалось, что Сроли сидит у него на шее. А где же был Сроли на самом деле?
После того как Лузи поселился в своем домике, Сроли стал там почти постоянным квартирантом. Вначале он приходил просто поговорить и послушать беседы, скоро стал завсегдатаем и часто оставался ночевать, примостившись, как синагогальный служка, где придется — в кухоньке или в сенях. Потом он поставил для себя в передней койку и с тех пор ночевал у Лузи почти каждую ночь. Вместе с владелицей домика он вел все хозяйство Лузи, принимал участие в других его делах. Некоторые посетители не нравились Сроли, и он, ничуть не смущаясь, говорил об этом Лузи. У него на этот счет был особый нюх. И Лузи считался с его мнением.
Вот, к примеру, Михл Букиер, прежний глава браславцев, прислал к Лузи ребенка с письмом, которое начиналось словами: «К любимым нашим братьям… Прошу вас, молитесь за меня…» Прочитав письмо, Лузи глубоко задумался и помрачнел. Дело в том, что с тех пор, как Лузи стал главой браславцев, Михл Букиер стал реже бывать в синагоге, даже по субботам иногда не приходил, а когда приходил, то замечали, что молится он и читает молитвы не так вдохновенно, как остальные, словно его точил какой-то червь.
В конце концов выяснилось: Михл снова начал сомневаться, еще сильнее, чем в тот раз, когда он рассказал обо всем Лузи на исповеди. Он усомнился в Провидении и в оправдании всего того, что всякий верующий должен считать оправданным. Опять как бы покров спал у него с глаз: он увидел все в другом свете, так, что все прежнее нужно было пересмотреть и увидеть заново в непреложной для каждого верующего истине. И все это он выразил в письме к Лузи. Прийти и поговорить лично ему, видно, не хватило мужества — он был уверен, что его оттолкнут и осудят. Но с другой стороны, в нем еще теплилась слабая искра веры, он был растерян, и единственное, что ему оставалось в его положении, — просить близких ему людей молиться за него.