Кроме того, Иоина был своим человеком в кругах, ведающих мясным сбором, и среди старост различных богоугодных заведений — таких, как, например, общества призрения больных и обучения сирот, где он мог выразить свое мнение: либо открыто, либо через нужного человечка, купленного и таким образом привлеченного на свою сторону. Такие людишки вступались за него, кричали где следовало то, что ему было нужно, и в результате добивались всего, что он хотел.
Иоина был полезен некоторым представителям общины и поэтому был вхож в дома, куда при иных обстоятельствах его бы и на порог не пустили.
Когда Иоина приходил в такой дом, то держал себя с достоинством, надевал свой субботний кафтан даже в будни и застегивал его на все пуговицы. После того как он вдохнет благопристойный воздух и прислушается к солидным речам домочадцев, ему слегка намекали, ради чего его пригласили, — этого было достаточно, чтобы Иоина понял все остальное. Был он из тех, кому пальца в рот не клади.
Он давал себя использовать по-всякому: не только в борьбе против нежелательного, зарвавшегося откупщика «коробочного» сбора или облезлого негодяя-старосты, но и против любого, кто осмелился противопоставить себя общине и кого община не желает терпеть в своих рядах, вроде Иоселе-Чумы — с ним Иоина уже пытался однажды тягаться… Однако потерпел поражение, потому что Иоселе, как мы уже говорили, предлагал услуги своего острого пера не только органам печати, но и начальству, пред которым дрожали… Так что с Иоселе дело не выгорело, но с менее опасным субъектом — скажем, с таким, как Михл, — разговор другой, тут не страшно, тут, даже если бы речь шла не об одном Михле, а о целом десятке ему подобных, можно в два счета покончить с врагом разными способами: оклеветать, лишить заработка… Иоина не остановится и перед тем, чтобы поймать негодяя в темном переулке и «отшибить ливер»…
Когда Иоина узнал историю с Михлом, то почувствовал себя глубоко оскорбленным: во-первых, за реб Дуди, ведь вокруг раввина чуть ли не весь город вертится, держится за него, в рот ему глядит, и тут вдруг такое ничтожество, черт знает кто, позволило себе выступить перед ним с речами, за которые убить мало; во-вторых, Иоине было обидно за самую суть, за еврейство, хотя Иоина частенько отходит от обычаев, когда, к примеру, требуется припрятать вещь, которая должна быть скрыта и для которой, как известно, лучшего места, чем у Иоины, не сыщешь… С религией он и сам не очень в ладах, но все же история с Михлом задела его за живое. Как можно? Так не поступают! Вызов? Установленному порядку?.. Он знал, что таких вещей не прощают, не замалчивают, что город будет изыскивать способы отплатить Михлу за неслыханное деяние и для этого потребуются руки, то есть люди, которые возьмутся отомстить… Иными словами, Иоина счел полезным побывать на месте преступления, то есть там, где все произошло, в доме реб Дуди, — сегодня, без сомнения, эта история будет здесь обсуждаться всесторонне.
Иоина надел субботний кафтан и, выйдя из дому с намерением отправиться к раввину, заложил руки за спину — как бы в задаток благочестия, с которым он будет держаться, — так он делал всегда, когда навещал дома людей достойных…
По дороге он зашел к Захарии и взял его с собой за компанию, и таким образом среди почтенных и солидных гостей реб Дуди в этот вечер оказались два кабатчика.
Раввин все еще отдыхал в соседней комнате, и гости в столовой старались не шуметь. Они собирались кучками, и разговор, естественно, шел о том, о чем он только и мог идти: о вчерашнем случае, свидетелем которого был кое-кто из приглашенных сегодня, — покуривая и попивая чай, свидетели подробно рассказывали о происшедшем тем, кто накануне отсутствовал и теперь жадно прислушивался.
Кабатчик Захария стоял, просунув голову между плечами тесно сгрудившихся слушателей, стараясь не пропустить ни слова. Он молчал. Но видно было, что, будь тут этот самый Михл, Захария налетел бы на него головой прямо в грудь да толкнул бы его, как он поступал всегда, когда имел дело с типом, для которого одних кулаков и пощечин мало, так чтобы тот перевернулся и свалился с ног.
Поблизости стоял и Иоина. Лицо у него было красное от обильных трапез — ежедневных, а тем более субботних, а также от сладкого послеобеденного сна. Лицо и мясистый затылок становились красными и от каждодневных возлияний, в которых Иоина себе не отказывал.
Он вел себя очень тихо и с достоинством, руки заложил за спину. Но все сказанное он запоминал до последнего слова. Даже за спиной руки его не знали покоя: они то сжимались, то разжимались в зависимости от того, что сообщал рассказчик.
А рассказчиком был приезжий молодой раввин, очень набожный человечек, живший в великом смирении. Изложив все, что случилось накануне, он попытался найти причину, порождающую подобного рода бунты и все то дикое, что им сопутствует. Он заговорил о браславцах, к числу которых, как считали, принадлежал и этот Михл и от которых можно ждать всего, ибо корень их ядовит и горек, аки желчь… Здесь имеется в виду их учитель, рабби Нахман. Рассказывают, что, когда он вернулся из путешествия в Палестину и пришел к бердичевскому раввину, тот, взглянув на него, воскликнул: «Горе! Куда девался твой образ Божий?..» А жена бердичевского раввина, рассказывают, услыхав это, взяла Нахмана за рукав и сказала: «Идите, идите, реб Нахман! Бердичевский раввин не желает видеть вас гостем своего дома…» И все это потому, продолжал богобоязненный раввин, что, по словам людей осведомленных, реб Нахман в Земле Израилевой поклонился могиле распятого… Хуже того: говорят даже, будто он бросил камень Меркурию…
— Что? — спросили Захария и Иоина, единственные из слушателей, кто не понял, о чем говорит раввин. — Что он бросал? Что это значит?
— Это значит, что имеется такая языческая вера, такой идол, в которого полагается бросать камни.
— Камни? — в недоумении переглянулись оба кабатчика.
— Да.
— Что же удивительного, — продолжал рассказчик, — если от такой нечисти нечисть и рождается? Здесь можно ждать всего, чего угодно, — и вероотступничества, и предательства, и черт знает чего!
— Ребе! — вырвалось у Захарии. Жилы на шее у него натянулись, словно перед глазами стоял враг, против которого он должен выступить. — Ребе, почему же в таком случае люди молчат? Значит, надо с корнем вырвать всех этих гадов с их язычеством и камнями! Почему молчат? — воскликнул он и в порыве бросился в середину кучки, возле которой стоял. — Почему допускают такое? Позвольте мне, позвольте Иоине!
— А? Иоина! — обратился Захария к молодому раввину, как бы призывая его в свидетели того, что он и Иоина готовы взять эту задачу на себя, если только им прикажут, если их уполномочат.
Но Иоина молчал. И в ту минуту, когда Захария ждал от него ответа, он кивнул в сторону двери: тише, мол, реб Дуди…
И правда, в этот момент все притихли, потому что реб Дуди, немного отдохнувший и готовый к субботнему приему, показался на пороге своей комнаты.
Он был в халате, как обычно в субботу вечером, и жмурился от сна, от яркого света лампы, присматриваясь к гостям, собравшимся в столовой. Нужно было разглядеть, кто попроще, мимо кого можно пройти, а кто поважнее, вроде Якова-Иоси, — вот к нему надо направиться прежде всего…
— Доброй недели! — проговорил он тихо, обращаясь ко всем.
— Доброй недели! Счастливой недели! — почтительно отвечали собравшиеся.
Реб Дуди подошел к своему месту, рядом с которым — стул к стулу — сидел богач Яков-Иося и давно уже ждал его. Увидав реб Дуди, он поднялся и сделал шаг вперед, будто направляется навстречу раввину и собирается его поприветствовать.
Когда реб Дуди подошел к своему месту, разговоры стихли, все взгляды обратились к нему.
— О чем гости беседовали? — спросил он, хотя, конечно, знал и догадывался.
— О чем же беседовать, как не о вчерашнем, об этой личности и о корнях, порождающих таких вероотступников.
— Правильно, — сказал реб Дуди, — об этом и только об этом надо говорить: о корнях, ибо Михл сам по себе не виноват — подобно тому, как не виноват огонь, который кем-то зажжен. Виновен поджигатель.
— Кто? Как? О ком речь? — всполошились все, прислушиваясь к словам раввина.
— Кто? Разумеется, тот, кто стоит во главе, кто сам находится на краю бездны и не удерживает других от приближения к ней, а, наоборот, подталкивает их.
— Конечно, конечно, — подхватил кто-то слова реб Дуди и поддакнул: — Конечно! Это следовало предвидеть. Правда, уже не раз пытались говорить с его братом, с Мойше Машбером, но тот не захотел вмешиваться — не его, мол, это дело, — в общем, отмахнулся.
— Ну, понятно… Брат… — заметили другие. — Да и не к нему надо было обращаться.
— А к кому же?
— К нему самому: предупредить, указать, что он заблуждается и других вводит в заблуждение.
— Никому другому, кроме реб Дуди, не пристало этого делать, — сказал какой-то смельчак, обращаясь к раввину как к человеку, от которого можно многое требовать, как к старшему раввину города, наиболее уважаемому, ведь к его слову все должны прислушиваться, его влияние не подвергается сомнению.
— Я? — произнес реб Дуди, желая защититься и снять с себя эту обязанность. — Я?..
Но в ту минуту, когда он хотел было произнести следующее слово, вдруг послышался голос Мейлаха Долговязого, который также находился в столовой:
— Смотрите! Он снова здесь!
Эта фраза прозвучала так, как если бы среди людей вдруг оказался дикий зверь: смотрите, снова…
— Кто? Что? — всполошились присутствующие и повернули головы от реб Дуди к тому, кто крикнул.
Долговязый Мейлах имел в виду человека, которого никто не ожидал увидеть здесь, — ни одна душа не поверила бы, что после истории, происшедшей с ним вчера, он мог оказаться в том же доме, на том же месте, перед теми же людьми.
Это был Михл Букиер.
Гром!.. Если бы десять громов сразу грянули в ясный безоблачный день, то это не произвело бы столь ошеломляющего впечатления, какое произвело вторичное появление Михла. Его поведение не подлежало никакому объяснению, разве что человек и в самом деле спятил или полюбил ощущение опасности и теперь пробует прикладывать нож к горлу, совать голову в петлю… Но быть может, Михл, по свойственной ему слабости характера, в конце концов раскаялся во вчерашнем поступке и пришел сейчас на то же место, где поступок был совершен, чтобы предстать перед теми же людьми, которые слышали накануне его кощунственные речи, раскаяться и вернуться в лоно живого и всепрощающего Бога.