— Что?! — встрепенулся Лузи.
— Что сказал реб Дуди? — словно с цепи сорвался Сроли, и, если бы его не удержали, он, представ перед реб Дуди, сказал бы такое, чего не только сам раввин, но и все собравшиеся здесь, даже стены, должны были бы устыдиться…
Но в эту минуту на пороге комнаты вдруг показались две женщины — обе одетые по-зимнему, в пальто и в платках на голове. Достаточно было взглянуть на одежду, чтобы сразу же определить, что это люди богатые, очень богатые…
То были издавна знакомые нам Гителе, жена Мойше Машбера, и ее дочь Юдис, которые только что подкатили в пролетке к крыльцу реб Дуди. Они ехали не из дому, а с «Проклятья», где жил Лузи. Дома они Лузи не застали, узнали, что его вызвал раввин, и отправились к нему.
Это случилось после тяжких дней в доме Мойше Машбера; после того, как он заключил тайный договор со Сроли Голом и подписал другие договоры, о которых здесь не место рассказывать; а главное — после того, как в те же дни стало ясно из диагнозов отдельных врачей, а также медицинских консилиумов, что положение больной дочери Нехамки безнадежно и что дни ее, а может быть, и часы сочтены…
Вот тогда Гителе с горя старалась иной раз миновать комнату больной дочери, а Мойше Машбер по той же причине каждый раз заходил к ней и хотел тут же выйти, но не мог, так как дочь его задерживала, не выпускала его руку и каждый раз спрашивала одно и то же: «Отец, на кого ты меня покидаешь?.. Побудь возле меня, не оставляй меня одну…» И Мойше Машбер, услыхав эти слова, обливался слезами и еле сдерживал рыдания. Вот тогда — а было это в тот вечер, о котором мы сейчас рассказываем, — Гителе отозвала в сторонку свою старшую дочь и шепнула ей несколько слов на ухо… Затем обе они оделись, сели в стоявшую у ворот пролетку и приказали ехать на «Проклятье» по известному адресу.
Место, где жил Лузи, Гителе узнала от мужа, который несколькими днями ранее между прочим рассказал ей, что в последнее время он в трудные минуты не раз бывал у Лузи и помирился с ним… Гителе порадовалась — насколько она тогда была в состоянии радоваться, — так как нуждалась в человеке, перед которым могла бы излить наболевшую душу, а кто еще, кроме Лузи, скажет ей слово утешения и облегчит ее страдания? И все же она до этого времени даже имени его не произносила, считая, что если Мойше порвал с братом, то не ее дело вмешиваться в эту историю и стараться их помирить.
Но теперь она узнала, что связь между братьями восстановлена, — теперь, когда ангел смерти стоял у порога, когда все, что в состоянии сделать мать для своего дитяти, она уже сделала, и без пользы: все, что могла раздать нищим из вещей дочери — платья, обувь, — было уже роздано; во все синагоги и молельни были внесены деньги на свечи и вино, чтобы прихожане молились о здравии и исцелении больной; наконец, девушке переменили имя, но не помогло и это. Тогда Гителе вспомнила о последней своей надежде — о Лузи… Вспомнила не потому, что верила в чудодейственную его силу или в то, что его молитва окажется доходчивее других молитв, а просто потому, что хотела иметь человека, к которому могла бы прийти с разбитым сердцем и, как дитя к отцу, припасть лицом к его груди.
Она появилась на пороге дома реб Дуди как раз в тот момент, когда гнев раввина достиг высшей точки и ребе не остановился перед тем, чтобы так позорить Лузи. Вот в эту минуту, когда Гителе с дочерью показались на пороге, все замолкли: гнев реб Дуди словно застрял у него в горле, вопрос застыл у Лузи на устах, стремительный порыв Сроли угас, да и все сидевшие за столом и стоявшие посреди комнаты гости замерли в позах, в каких застигло их появление двух женщин… Гителе осмотрелась, войдя с темной улицы, увидала того, кого искала — Лузи, — и направилась быстрым шагом к нему. Но тут же спохватилась, задержалась и обратилась к реб Дуди и ко всем собравшимся — тоже раввинам и, как видно, почтенным людям:
— Люди добрые! Господа! — но тут же запнулась и обратилась к тому, кто был ей нужен больше других, ради которого она сюда пришла: — Лузи!
Ей хотели подать стул, когда увидели, что у нее горе, что ей трудно держаться на ногах и стоять, как полагается в присутствии раввина… Но Гителе отодвинула стул и махнула рукой.
— Лузи, сердце! — воскликнула она. — Гнев Божий обрушился на нас… Нехамка, юное деревце, гибнет… Люди, раввины, молитесь за дочь Мойше Машбера, которая смертельно больна…
У всех гостей, узнавших, что перед ними жена Мойше Машбера и что великое горе привело ее сюда, лица стали серьезными, многие из сидевших за столом опустили глаза и прошептали сочувственно: «Так… так… Дочь Мойше Машбера… Помоги ей, Боже…»
— Лузи! — снова воскликнула Гителе, ни на кого не глядя, словно в комнате больше никого не было. — Ты поедешь со мной… Извозчик ждет внизу… А позор, — вспомнила она о ссоре, происшедшей когда-то между Лузи и Мойше у нее в доме, — позор, который Мойше тебе причинил, ты не должен помнить, потому что никакой позор к тебе не пристанет… От кого бы он ни исходил, Лузи! — прибавила она, точно почувствовала, что и здесь он недавно был снова незаслуженно оскорблен.
— Да, Гителе, я еду… Конечно, еду… — ответил Лузи, и все вокруг — и сам реб Дуди, и все сидевшие за столом — с удивлением заметили, с каким уважением Гителе обращалась к Лузи, перед которым, хоть он и близкий родственник, она стояла, склонив голову.
И позор, учиненный Лузи в доме раввина, когда ему предъявили обвинение, какое и самому злостному преступнику вряд ли предъявить можно, теперь оказался как бы стерт почтительным отношением Гителе к нему, растворился и, как сказала Гителе, к Лузи не пристал…
Реб Дуди чувствовал себя неловко, ощущал себя виноватым перед Лузи; то же самое испытывали все его приближенные. Даже у Иоины руки опускались при мысли о том, что необходимо разделаться с Лузи, и он бы долго колебался, если бы получил на то разрешение… Лузи вызывал в нем уважение, какое способен питать такой субъект, как Иоина, к человеку, которого он, несмотря на озлобление, все же уважает больше, чем самого себя.
Сразу же после того, как Гителе обратилась к Лузи с просьбой поехать с ней, гости начали понемногу расходиться. Раньше всех — незаметно, не попрощавшись, — выскользнула из дома реб Дуди Броха, за ней последовал Шмулик, которому подмигнул Сроли, намекая на то, что пора уходить, его миссия окончена. Впрочем, Шмулик видел и сам, что теперь Иоина не станет показывать свои фокусы и его боевой пыл охладел. Он вышел.
Лузи поднялся со стула и, наспех попрощавшись с реб Дуди и с остальными, покинул дом раввина в сопровождении Гителе и Юдис. Следом за ними шел Сроли. Подойдя к ожидавшей у ворот пролетке, обе женщины и Лузи залезли внутрь, а потом Лузи указал Сроли на место, которое тот может занять.
Впервые за долгое время, в течение которого он не посещал дом своего брата, Лузи появился здесь… И все обрадовались, насколько это было возможно в тех обстоятельствах… Лузи тут же проводили в комнату больной, где собрались все домочадцы, словно ожидая от желанного гостя немедленной помощи и исцеления.
Лузи сразу увидел безнадежное состояние дочери Мойше, ее бледное лицо, заострившиеся скулы, налет землистого цвета у ноздрей, хриплое дыхание с частыми перебоями, во время которых больная судорожно ловила воздух, точно рыба на песке… Видя все это, Лузи не выказал беспокойства, как обычно поступают в таких случаях, а, напротив, держал себя так, словно смотрел на больную, как и на всех остальных, не удивляясь и якобы не подозревая об опасности.
На мгновение это и в самом деле приободрило больную: как тяжело ей ни было чувствовать в последние дни неудержимое скольжение вниз, она, увидев Лузи, чье появление в отцовском доме всегда создавало праздничное настроение, на минутку забыла о своей болезни, о том, что обычное вдыхание воздуха для нее стало явлением редким, счастливым.
Посидели в комнате больной, сколько можно было, и даже больше того. Разговаривали и о ней самой — приличия ради, и о посторонних вещах, чтобы не показывать тревоги.
В то время как Лузи повели к постели больной, Сроли остался ждать в столовой. Это была та самая столовая, куда раньше Сроли приходил, когда ему вздумается, и где он после летних странствий, как мы помним, оставил в углу свою торбу. Когда Лузи поссорился с братом, он, Сроли, изгнанный из дома, подобрал торбу в углу.
Теперь он сидел и смотрел в тот угол… Он разглядывал столовую и другие комнаты, которые были видны через открытые двери.
Если бы Сроли обладал иным складом ума, ему бы, несомненно, в эту минуту приходили странные мысли, и особенно одна, очень любопытная: он, изгнанный, теперь стал хозяином этой столовой, а также всех остальных комнат, двора с садом и всего хозяйства, принадлежащего Мойше Машберу… Да, если бы Сроли не был тем, что есть… Чтобы удостовериться в справедливости этой мысли, ему достаточно было пощупать свой боковой карман, где лежал договор, недавно заключенный с Мойше Машбером, — пощупать и сказать самому себе: «Да, хозяин…»
Думал ли так Сроли, мы не знаем. Скорее, не думал: ведь вот когда Мойше Машбер встретил его вместе со своим братом, он посмотрел на него как на человека, не имеющего ни веса, ни значения, на котором едва ли стоит задерживать взгляд. Но Мойше Машбер поступил бы иначе, если бы Сроли не дал ему возможности забыть о том, что он, Сроли, имеет и вес и значение, потому как большая часть состояния Мойше Машбера сейчас в его руках… Стало быть, Сроли не таков, он не способен использовать скверное или хорошее положение, в котором пребывает другой, для того чтобы кичиться и напоминать этому другому о его падении, а в особенности сейчас, когда он знал, что творится в доме у Мойше Машбера.
Сроли сидел один в столовой и, пожалуй, только прислушивался к морозной улице, где, как он заметил при тусклом свете уличного фонаря, когда ехал с Лузи, Гителе и Юдис, начал сыпать из мрачной выси редкий снежок — такой иной раз только едва припорошит затвердевшую землю, а иной раз за ночь наметет сугробы, так что утром нельзя будет отворить двери домишек, и даже не самых низеньких…