— Как же ему не пропасть, — говорила Клавдия, всхлипывая, — раз он не обучен военному делу. Его нарочно на смерть послали. Холостяка Степана… оставили, а его…
Мать строго сказала:
— Не говори, чего не следует. Максим найдется. Он никуда не мог потеряться.
— Убили его… — твердила Клавдия.
— Не может того быть, — возразила мать, видимо, стараясь убедить не только Клавдию, но и себя. — Не такой он, Максим, чтобы так сразу… Наберись терпения, Клава. И собирайся — с нами поедешь… с колхозом. С нового места в полк напишем. Это же товарищи сообщают… А нужно, чтоб командир ответил.
— Все мы теперь пропадем без вести, — прошептала Клавдия и снова зарыдала: — Ой, осиротили нас с Ленечкой! Осиротили… Где же мы теперь отца найдем, сыночек?
Мать успокаивала Клавдию, но та продолжала плакать, твердя: «Никому мы теперь не нужны… никому…»
Мать начинала сердиться.
— Собирайся в дорогу, Клава. И выкинь из головы такую думку, что Максима живого нет. Не мог он потеряться.
Клавдия молча попрощалась и вышла. А утром она уехала с группой учителей, оставив матери маленькую записку. Ей было неловко, что она покидает семью. Но ее убедили товарищи, что надо ехать немедленно. Они все вместе будут искать работу в школах тыловых районов.
Узнав о поступке Клавдии, Анна побледнела и долго не могла говорить. В это время она стала как-то ближе матери. Мать была счастлива, что хоть она уедет вместе с семьей.
Но Анна неожиданно заявила, что ей поручили эвакуацию школ; она пока не может уехать.
Я уж молчал о себе, боясь причинить матери боль.
…Удивил меня Герасим Кондратьевич Полевой. Ах, как он удивил меня! Я и раньше не сомневался, что он настоящий коммунист. Дело не в том… Мы все как-то свыклись с тем, что он выступает на разных заседаниях и совещаниях, что он произносит длинные речи, пытаясь убедить всех, что строительство коммунизма требует всенародной активности. Худой и длинный, изгибающийся, как гадюка, Стокоз исподтишка хулил Полевого. Стоило Гёрасиму Кондратьевичу появиться за столом президиума, как он тут же шептал: «Ну, теперь Полевой завет дет шарманку на целый час. Пойду хоть покурю…»
Курить приходилось долго, — Полевой в самом деле не мог «уложиться в регламент».
Однако теперь он не произносил речей. Если кто-нибудь, обращаясь к нему, «мямлил», он сам нетерпеливо просил: «Говори короче».
Раньше я не мог представить себе, как этот плотный, медлительный в движениях мужчина мог быть лихим рубакой во время гражданской войны. Теперь, как бы помолодев, он поистине, словно вихрь, проносился по улице, «пришпоривая» каблуками коня.
Лицо его заметно похудело, глаза ввалились, но отливали сталью; рука уверенно держала повод… Раньше о, и только по праздникам надевал свою кожаную куртку. Теперь она стала его «партизанской формой».
Он стал похож на одного из тех комиссаров, которых приходилось нам видеть в кино и на плакатах. Но не слышно было никакой «митинговости» в его голосе, — говорил он коротко, необычно тихо. (Словно боялся, что кто-нибудь подслушает его разговор с будущими партизанами и передаст врагу…)
Сначала он сцепился с Климом Стокозом. Клим налаживал старенький мотоцикл, купленный у какого-то механизатора совсем недавно. Полевой подъехал к его дому, помахал рукой: подойди, мол, я не буду слезать с коня.
Сдерживая усмешку, Стокоз подошел к калитке. (Должно быть, его забавлял воинственный вид парторга.)
— Чего изволите? — спросил он шутливым тоном.
Полевой нахмурился.
— Балагурить будем после войны, — сказал он негромко, но внушительно. — Ты мне вот на какой вопрос ответь: для чего мотоцикл готовишь?
Лицо Стокоза как бы покрылось тенью. Он сказал, стараясь не глядеть в шальные, гневно поблескивающие глаза Полевого.
— Ну… может, придется улепетывать…
Полевой еще больше нахмурился.
— Знаешь, что я тебе скажу, Стокоз. Я всегда думал, что у тебя душа с гнильцой, но не знал… право, не знал, что ты в общем и целом такая нечисть. Ну, вот что, некогда мне с тобой в данный момент разглагольствовать., предупреждаю: сбежишь без нашего ведома — будешь раскаиваться. Понял?
— Чего ты от меня хочешь? — почти простонал Стокоз.
— Хочу одного: чтобы ты помог эвакуировать колхоз, а после решим, что дальше делать с тобой:..
— Я в партизаны не пойду… Какой из меня вояка?
— Никто тебя и не возьмет… в партизаны… Но если окажешься предателем, даже твои потомки будут о том жалеть. Все. Будь здоров!
И Полевой умчался.
Стокоз, растерянно улыбаясь, посмотрел ему вслед.
— Лихой, — сказал он, обращаясь ко мне. — Ну, он думает, наверно, что теперь гражданская война. Тут такая заваруха начнется, что таким скакунам не долго придется скакать… Что ты скажешь на это, Андрей?
Я сказал:
— Не знаю, сколько ему придется скакать, но тебе, Клим, несдобровать, если станешь предателем.
Стокоз едва сдерживал гнев:
— Да что вы все побесились? С чего это я, советский человек… патриот, можно сказать… стану предателем? Я, брат, эту фашистскую сволочь сам всей душой ненавижу…
Он очень хотел убедить меня, что Полевой неправильно поступает, «обижая» таких людей, как Стокоз.
…Довелось мне услышать и другой разговор. На этот раз Полевой созвал небольшой актив в колхозной конторе, чтобы поговорить о том же: об эвакуации колхоза. Все силы должны быть направлены на то, чтобы вовремя вывезти общественное добро в глубокий тыл, чтобы ничего не осталось врагу… Вместе с тем Полевой заботился о рядовых колхозниках. Надо было обеспечить хлебом и тех, кто уезжал, и тех, кто по той или иной причине вынужден был остаться в Сороках.
Все мы говорили на совещании, а Ворона молчал. Когда все разошлись, Полевой сказал ему:
— Смотрю я на тебя, Александр Иванович, и думаю: что там у тебя на душе? Какая у тебя думка насчет текущего момента. А?
— Думаю, как все, — пробормотал Ворона, взлохмачивая усы подрагивающими красными пальцами. — Война есть война, а враг есть враг…
— Ну и что?
— Врага надо бить!
До сих пор Ворона и усы подкручивал, и приосанивался, особенно если встречал «бравую молодицу». Теперь он лохматил усы и волосы на голове… Он кряхтел, морщился… Он изображал из себя одряхлевшего человека. Но не так легко было провести Полевого.
— Не прикидывайся, Александр Иванович, овечкой, — сказал парторг. — Давай по душам говорить. Прошлое-то у тебя, в общем, неважное: хоть сам и не кулак, но за отцовское наследство на нас в обиде. Верно?
— Вот еще…
— Не крути, Александр Иванович. Логика подсказывает, что от тебя добра ждать нельзя. Мы и не ждем. Но об одном предупреждаем тебя: если чего-нибудь натворишь, после пожалеешь. Заверяю тебя: сколько бы ни тянулась война, а советский народ гитлеровцам не победить. И любого предателя рано или поздно мы все-таки накажем…
Ворона внезапно усмехнулся. Полевой понял его.
— Ты сейчас так подумал: болтает Полевой всякую ерунду. Не ведает, что через какое-нибудь время от него самого и костей не останется. Что верно, то верно. Но я с тобой, Ворона, от имени всей партии говорю. От нашей большевистской партии. А она навеки останется. Понял?
Ворона сгорбился, тихо спросил:
— Что ж я должен делать?
— Я сказал все, что требует текущий момент, — строго проговорил Полевой. — А ты сделай для себя вывод. Ты ведь не глупый человек!
Когда Полевой вышел из конторы, Ворона шумно вздохнул:
— Ума не приложу, что делать. Вот прижал так прижал…
Однако, хотя Полевой и «прижал» Ворону, тот не очень-то горевал. Как видно, он и не думал уезжать из Сорок. Он тайно скупал ценные вещи у колхозников.
Этот человек был далеко не беден, но вечно жаловался на нужду. Сейчас он старался приобрести любую вещь, только бы избавиться от денег.
В 1917 году он вернулся с фронта в форме военного фельдшера и начал работать в сельской больнице. В течение нескольких лет Ворона работал врачом, не имея специального образования. С появлением молодых советских врачей его положение изменилось: он превратился в заведующего больницей, в администратора. К этому времени он построил себе новый дом под железной крышей, купил двух коров. В одном только не повезло ему: умерла жена. Пришлось самому коров доить. Он носил молоко на базар и копил деньги. Большой доход давал ему и сад. Когда его окончательно разоблачили как проходимца, он стал спекулянтом. А в тридцатом году угодил в тюрьму…
После Сидор Захарович пожалел его и назначил скотником. Оказывается, сам Ворона назвал себя ветеринаром.
— Нехай, — сказал по этому поводу Сидор Захарович. — Пока у нас нет ветеринара, нехай он ставит коровам клизму.
Когда стало — известно, что колхозный обоз отправляется в далекий путь, Ворона пришел к Сидору Захаровичу с охотничьим ружьем за спиной.
— Я остаюсь, товарищ председатель, — решительно заявил он. — В партизанский отряд пойду. Со скотом кто угодно справится, а такие люди, как я, должны с немцами воевать.
— Когда нужно будет, пошлют воевать и тебя. Пока надо скот сопровождать, — спокойно возразил Сидор Захарович. — Не нанимать же нам для этого человека. И лучше не возражай, я решил твердо.
Ворона вернулся домой и пытался побить, поломать приобретенные вещи, но сын помешал ему. Костя позвал соседей. Ворона растерялся. Он смотрел на помятый, изуродованный им же самовар и бормотал:
— А что же я немцам буду оставлять свое добро? Чтоб они не дождались этого! Чтоб их чума выморила, проклятых…
Потом он заперся с Костей, и они долго о чем-то спорили Александра Ивановича не было слышно, а Костя все время кричал. И, выйдя на улицу, он все ещё не мог успокоиться.
Наконец появился и Ворона с пузатым мешком в руках. Он молча сел на подводу и сидел съежившись, словно боялся оглянуться на свой дом. Только когда донесся, до него голос Сидора Захаровича, он поднял голову и, окликнув председателя, просяще сказал:
— Может, все-таки отпустишь меня в партизанский отряд? В мировую войну я их, гадов, бил, и теперь бить хочется.