Он собирался поговорить со Степаном о его поведении, но не успел.
Курсы трактористов закончили работу, и девушки перестали жаловаться на механика. Они даже хвалили его.
Катерина Петровна неловко чувствовала себя перед Степаном и в особенности перед Софьей. Она решила зайти к ней и поговорить обо всем откровенно.
На улице она встретила почтальона. С хмурым лицом вручил ей Керекеша письмо. Узнав почерк Романа, Катерина Петровна засмеялась от радости и поглядела на почтальона с укоризной:
— Что это ты… вроде батьку похоронил. Тогда смеялся, а теперь, когда такое хорошее письмо принес, смотришь как волк.
Лицо Керекеши посветлело:
— Разве угадаешь, какое кому письмо несешь? Трудная теперь работа у почтальона. Ух, какая трудная!
Все еще смеясь, Катерина Петровна остановилась посреди улицы и вскрыла конверт. В нем оказалось маленькое письмецо Романа с припиской, сделанной чужим почерком.
Роман писал: «Мамочка, родная, я ранен, но не очень тяжело, так что не волнуйся. Доберусь в госпиталь, поправлюсь и приеду к вам на побывку. Если знаете, где Анечка с сыночком, пришлите адрес. Ей про ранение не пишите, сам напишу. До свидания, мамочка. Сообщите, где братья, что с ними. Роман».
Дальше шли слова, написанные другим человеком. Их было еще меньше, но они так подействовали на Катерину Петровну, что у нее подкосились ноги. Едва успела ухватиться рукой за забор.
Неизвестный человек писал:
«Дорогая гражданка! Ваш сын Роман скончался, тяжело раненный в живот. Вместе с вами горюем. По поручению бойцов — Василий Иванович, санитар».
Утром на следующий день Катерина Петровна снова работала в поле. Она стремилась к колхозникам, но была молчалива среди них. С этого дня, казалось, оборвалась ее связь с окружающими людьми; она жила, не думая о времени, не замечая смены дней.
XIV
Осень наступила незаметно. Катерина Петровна неожиданно удивилась, увидев желтые листья на деревьях.
Однажды вечером пришла к ней Софья. Не сказав ни слова, девушка села у стола и опустила голову. «Чего она пришла?» — недоумевала Катерина Петровна, стуча кастрюлями.
Ей не хотелось ни печку топить, ни варить. «Для чего я эту посуду брала? — думала она. — Кастрюли, хоть на целую бригаду вари. Дюжина ложек… Пропала моя семья, без вести пропала».
Иногда хотелось выбросить лишнюю посуду просто на улицу. Но в следующую минуту Катерина Петровна начинала любоваться блестящими белыми кастрюлями, думая о том, с каким удовольствием будет варить борщ, когда дети вновь соберутся в ее доме. Она, как всегда, раскладывала ложки на столе — для каждого члена семьи. По привычке положила ложку для Романа, но быстро убрала ее… И опять заколебалась: что, если Роман жив? Может быть, ей по ошибке написали. Ведь официального извещения нет, а она уже хоронит его.
Катерина Петровна снова положила ложку на стол и сама села рядом с Софьей, собираясь ужинать. Но есть не хотелось, и она задумчиво глядела на остывшую в тарелке кашу.
Софья сидела неподвижно, опустив глаза. Казалось, она ничего не видит и не слышит. Катерину Петровну злила ее молчаливость. Она раздраженно спросила:
— Чего ты сидишь, вроде кого похоронила? Может, будешь вечерять со мной?
— Спасибо, — едва слышно произнесла Софья и опять замолчала.
Катерина Петровна не зажигала свет, и в комнате было сумрачно. За мокрыми от дождя окнами, как хлопья черного снега, падали листья.
— С милым поссорилась? — недружелюбно спросила Катерина Петровна, все еще недоумевая, почему девушка так расстроена.
— Степа уехал… — сказала Софья. — Кончил все, что батька от него требовал, и уехал на фронт.
Катерина Петровна вздохнула с облегчением:
— А чего ж он будет дома сидеть? Другие уже головы свои сложили, а он…
Софья испуганно посмотрела на Катерину Петровну. В ее густых ресницах блеснули слезы. Не сказав ни слова, она вскочила и выбежала из комнаты.
Катерина Петровна бросилась вслед за ней, позвала:
— Софья! Софийка!
Никто ей не ответил.
Катерина Петровна вышла на крыльцо и, глядя в мокрую темноту, снова позвала. И снова никто не ответил. Софья словно утонула в тумане. Было так тихо, что Катерина Петровна отчетливо слышала, как редкие дождевые капли ударяются о стекла окон.
Постояв несколько минут на крыльце, Катерина Петровна продрогла и открыла дверь, собираясь вернуться в комнату. Внезапный порыв ветра засыпал ее влажными листьями; откуда-то издалека залетели странные звуки… Катерина Петровна уловила мелодию — тихую, как звон комара. «Радио в клубе», — подумала она, стараясь отогнать тревожные мысли.
Она подумала об Андрее, и фантастические мысли, как это часто бывало в последнее время, приходили ей в голову. Может быть, Андрей играет в эту минуту, и она слышит его музыку. Может быть, он отвоевал у фашистов радиопередатчик и зовет мать по ночам.
Катерина Петровна вернулась в комнату, зажгла свет и, снова сев у стола, решительно подумала: «Буду вечерять». Но так весь вечер и просидела, не прикоснувшись к еде, уставившись неподвижным взглядом в пустующее место на скатерти, где обычно лежала ложка Петра.
XV
Много дней пролежал Максим в госпитале. Он уже начал было поправляться, когда ему рассказали о смерти шофера Протасова. Максим очень мало знал этого человека, лежавшего в соседней палате, Ему было известно лишь то, что он, Протасов, на предельной скорости вывез его из-под вражеского обстрела. Протасов был ранен, когда пытался защитить своим телом Максима.
Очень хотелось Максиму посмотреть на него, но, когда ему разрешили выйти из палаты, Протасова уже не было — он скончался после тяжелой борьбы за жизнь.
Максиму казалось, что он потерял самого близкого человека. Он ходил по широкому коридору госпиталя, всматриваясь в незнакомые лица раненых, которым так же, как и ему, разрешалось ходить, и мучительно припоминал лицо Протасова. Кажется, у него были небольшие рыжеватые усы. Максим запомнил только эти усы и глаза — добрые, небесного цвета, глаза северянина.
Немного поправившись, Максим начал искать себе занятие. И вдруг пришло в голову, что он может быть полезным, находясь даже в госпитале. Он организовал кружок по изучению мотора. Выздоравливающие бойцы знакомились с новыми типами танков и самоходных орудий.
Каждый день Максим осведомлялся: нет ли ему писем? И никак не мог привыкнуть к короткому ответу медсестры (которой так хотелось, чтобы он получил письмо). «Нет, — говорила сестра, — но вы ждите. Напишут».
Кто напишет? Клавдия? Но, если бы она была жива, разве не нашлось бы у нее сил, чтобы разыскать Максима? Нет, Клавдия, наверное, погибла. Если она не успела эвакуироваться, гитлеровцы убили ее…
Он боялся даже подумать, что Клавдии нет в живых. Где-то в душе жила неистребимая вера в то, что все закончится благополучно, настанет снова мирная, счастливая жизнь. Он с новыми силами примется за любимое дело… И сына… сыночка Леню будет воспитывать.
Устав, Максим добрался до своей койки и лег. Сосед, лежавший справа, радостно улыбаясь, читал письмо. Сосед слева лежал, остановив взгляд на матовой лампочке, смутно белевшей под потолком. За окном сверкало солнце, и трудно было понять, о чем думает раненый, глядя на лампочку. Неожиданно он повернул голову, посмотрел на Максима, словно почувствовал его взгляд.
— Читал сводку? — спросил сосед, оживляясь. — Наши-то наступают.
Максим рассмеялся:
— Это ты на потолке вычитал?
— Почему на потолке? В газете… И по радио передавали.
— А я вижу: человек прилип глазами к лампочке, — продолжал шутить Максим. — Что-то он там изучает, думаю.
— Электрик я, — сказал сосед. — Гляжу вот: какая грубая работа. Лампочку подвесили, как в казарме. Да мы и в казармах аккуратнее делали. По работе соскучился, брат. Эх, об чем говорить…
Максиму захотелось рассказать о себе, о своих мыслях. В это время в палату вошла санитарка.
— Сестра вас спрашивает, — сказала она тихо электрику.
— Сестра? — недоумевал тот. — А что ей нужно? Я ни на что не жалуюсь.
— Да ее не пускают, — сказала санитарка, тоже чему-то удивляясь.
— Почему не пускают? Ничего не понимаю. Она что, из другого госпиталя?
— Да она ваша сестра… не медицинская, — пояснила санитарка. — Насилу разыскала вас.
— Марина? — прошептал электрик, судорожно приподнимаясь.
— Да, да, Марина. Только лежите, нельзя вам вставать.
После длительных переговоров с главным врачом сестру электрика пропустили, и она неслышными шагами вошла в коридор госпиталя.
Здесь было тихо. В глубоких креслах, затянутых чехлами, сидели выздоравливающие бойцы. Им было приказано сидеть спокойно, поменьше волноваться, иначе главный врач не разрешит выходить из палаты. Они с детским любопытством рассматривали появившуюся в коридоре курносую молодую женщину.
Марина помнила все указания дежурной медсестры: войдя в палату, она осторожно прижалась к раненому и, сдерживая слезы, тихо сказала:
— Ты только не волнуйся, Вася, не расстраивайся. У нас все, все благополучно. И Катя твоя жива-здорова…
— А дети… дети?
— Детки тоже здоровенькие. Вот снимочки… погляди…
Она показывала брату маленькие любительские фотографии. Он, всхлипывая, прижимал их к щеке, затем долго всматривался в круглые детские личики.
Максим с трудом сдерживал слезы. Когда Марина положила снимки под подушку брата, он вдруг попросил:
— Покажите, пожалуйста… У меня тоже… вот такой карапуз где-то…
— Где? — машинально спросила Марина.
— Не знаю, — устало произнес Максим.
С грустной улыбкой разглядывал он чужих детей. Марина украдкой наблюдала за ним, наконец сказала:
— А я вам помогу найти его. Ей-богу. Вот ведь братишку-то разыскала… Скажите, кто вы? О жене расскажите… я все… все запишу…
— Она у меня бедовая, — с похвалой отозвался о сестре электрик.
Максим сообщил ей все данные: о Клавдии, о матери, об Анне Степановне… Может быть, кому-нибудь из них удалось эвакуироваться…