— Давай, давай! — торопил дед Омелько.
Никита сердито закричал:
— Я командир орудия или ты, дед?
— Ты, — так же сердито ответил Омелько.
— Так слушай мой приказ: проверь сбрую и взнуздай коней. Чтобы все было наготове.
— А что Трясило сказал? — упрямо повторял дед Омелько.
— Слушай, что я приказываю. Стоять наготове и ждать. А ну, Степа, помоги деду!
Он умышленно не обращался ко мне, считая, что я не гожусь даже в помощники деду Омельке. Все же мы вдвоем со Степой занялись пушкой. Куда ушел дядька, мы не знали.
Дед чертыхался, поправляя хомуты на лошадях. Степа покрикивал на меня, как на подчиненного, и ловко натягивал мешки на головы лошадей, чтобы заглушить ржание. Затем он с видом настоящего артиллериста проверил ящик со снарядами, погладил ствол орудия и удовлетворенно сказал:
— Так что техника в исправности.
Где-то на опушке леса застрочили пулеметы и автоматы, послышались взрывы гранат. Лес наполнился шумом, грохотом. Будто гроза, что с вечера собиралась над лесом, не сверху налетела, а вырвалась из глубины леса. Мы суетились у пушки, не зная, что делать. Степа сдерживал возбужденных лошадей, приготовив на всякий случай гранаты. В воздухе запели шальные пули, и дед Омелько, покачав головой, словно укоряя самого себя за трусость, полез под колеса орудия.
Не успели мы разобраться, что происходит, как появился дядька Никита. Второпях он рассказал, что партизанскому отряду угрожает опасность. Увлеченные боем, партизаны не заметили, как группа фашистских солдат, делая вид, что отступает, начала глубокий обход с тыла.
Разгадав замысел врага, дядька Никита решил выручить партизан. Напрасно я доказывал, что надо сначала предупредить командира отряда. Дядька не слушал меня. Схватив под уздцы лошадей, он упрямо потянул их за собой, лавируя среди деревьев.
Мы вытащили орудие на пригорок, и не успел я опомниться, как начался обстрел фашистов. Степа усиленно помогал дядьке. Я забыл взять свои трофейные очки и, действуя на ощупь, по-видимому, только мешал дядьке. Он ворчал:
— Держи лошадей, Андрей, мы тут без тебя справимся.
«Мы» — это дядька Никита и Степа.
Степа подпрыгивал от удовольствия при каждом выстреле. Дядька приговаривал, заряжая орудие:
— Мы их немецкой шрапнельной угостим, вкуснее будет.
Выпустив несколько снарядов по скоплению гитлеровцев, дядька приказал деду:
— Давай на Лысый Горб!
Внезапно он присел на землю и застонал. Шальная пуля попала в живот. Дядька корчился и с каким-то удивлением повторял:
— Что ж это меня так ранило? А, сто сорок семь чертей им в бок, что же это они меня так испортили?
Выстрелы стали реже и вскоре совсем затихли. Короткая схватка кончилась. Партизаны возвращались, неся трофейное оружие и ящики с продуктами. Дядька лежал в траве, стараясь не стонать. Командир в темноте разыскал его и со сдерживаемым гневом спросил:
— Почему приказ не выполнил?
— Какой там приказ? — проговорил дядька, поскрипывая зубами, чтобы не стонать. — Фашисты начали обход с тыла, а я буду сидеть и ждать, пока вас всех перебьют? Хорош партизан!
— По-твоему, ты правильно поступил?
Я чуть было не закричал от изумления, узнав знакомый голос. Это был Герасим Кондратьевич Полевой. Я бросился к нему, но Полевому было не до меня. Он наклонился над дядькой Никитой и сказал уже мягче, видимо догадавшись, что тот ранен:
— Сорвал ты мне, Никита, всю стратегию, понимаешь? Я сам знал, что враг в обход пойдет, и хотел своих людей в сторону отвести, чтоб гитлеровцы лбами столкнулись. Понятно? А как получилось? Ну, что там у тебя? Давай перевяжу.
Дядька молчал. Полевой ощупал его и снял фуражку.
Я подошел к Полевому.
— Это вы и есть Тарас Трясило?
Мне хотелось ошеломить Полевого, но он нисколько не удивился, увидев меня.
— Андрей? Здравствуй, покойник, — сказал он чуть насмешливо. — Наташа уже рассказала мне про тебя. А мы, брат, твою тетрадь матери послали. Ну, ничего, теперь и тебя переправим ей целехонького. Обрадуем…
— Возьмите меня в отряд, — сказал я.
Полевой ответил не сразу:
— Думаешь, что воевать легко? Вот дядька твой уже довоевался.
— Я буду выполнять все ваши приказы. Я знаю, что трудно… Но я никогда не отступал и… и не отступлю…
Полевой положил руку мне на плечо, ласково сказал:
— Да ты у нас и так в отряде числишься. Я твоей работой доволен.
Хоронили дядьку Никиту только я, Степа и два партизана, которых выделил Полевой. Отряд был уже далеко, и партизаны хотели скорее освободиться, чтобы не отстать от отряда. Но тетка Варвара никак не могла расстаться с мертвым телом. Рыдая, она сказала:
— Надо хоть сорочку чистую надеть.
И, продолжая плакать, долго возилась у ручья, стирая рубаху дядьки. Партизаны так и не дождались, когда можно будет тело предать земле. Они попрощались и ушли. Тогда тетка сказала:
— Идите, хлопцы, домой: там вас Наташа ждет.
Мы поняли, что ей хочется побыть еще немного с дядькой, и ушли. В землянке я увидел Наташу. Она писала листовку, сидя на полу. Не дав мне опомниться, она сказала тоном начальника:
— Садись, пиши!
Я послушно взялся за карандаш, а она стала диктовать. Она диктовала страстно, жестикулируя и повышая голос, словно выступала на митинге. И тут вдруг я узнал, что Красная Армия снова наступает, освобождая Украину. Устами Наташи партизаны звали всех пробиваться навстречу освободителям.
V
После смерти Никиты тетка стала еще свирепее. Но теперь она ругала Полевого-Трясило. «Где его черти носят? Куда он увел свой отряд? Почему не бьет, не убивает фашистов?»
Она постоянно думала о мести. Однажды тетка исчезла и два дня не появлялась. Вернулась она усталая, больная. С трудом удалось узнать, что случилось. Оказывается, она увидела советские самолеты, летевшие на запад, и побежала вслед за ними. Летчики сбрасывали листовки, и она весь день собирала их, чтобы раздать населению.
Увидев нас, она закричала:
— Что же вы в землянке сидите? Бить их надо, проклятых фашистов!
Но мы и без того старались.
С тех пор, как мы узнали о приближении Красной Армии, я стал плохо спать. Но, несмотря на это, силы возвращались ко мне с каждым днем быстрее, боли кончились. Радостная весть опьяняла меня. В голове рождались грандиозные планы. Однако я не мог их осуществить. Наташа спрятала тол, который дал нам Полевой для подрыва железной дороги. Она выжидала, когда будет идти состав с фашистскими войсками.
Как-то мы пошли в разведку. Был теплый день. Солнце ныряло из облака в облако, и раскинувшаяся перед нами долина то вспыхивала, охваченная прозрачным пламенем, то внезапно темнела. Я увидел длинный тяжелый состав и сказал Наташе:
— Ну вот, прозевали. И все из-за тебя.
Наташа ответила насмешливо:
— Протри трофейные очки, это же санитарный поезд!
Ах, вот как! В таком случае пусть идет. Мы охотно будем пропускать такие поезда в Германию. Побольше бы их было.
Мы сидели в молодом кустарнике, на горе. Это было самое удобное место: мы видели все и всех, а нас — никто. Позади был густой лес.
Я боялся, что прозеваем подходящий момент. Для чего Наташа берегла тол? Когда я заговорил об этом, Наташа и Степа переглянулись. Степа был откровенней; он сказал:
— Да что ты, Андрей, увязался за нами? Без тебя, подслеповатого, справимся.
Мне хотелось выдрать мальчугана за уши. Но, поглядев на Наташу, я понял, что главный мой «противник» она. Не стану же я драться с девушкой…
Наташа отругала Степу:
— Ах, ты негодник! Он же зрячий! Очки же у него чудные. А ты на него наговариваешь. — И вдруг прибавила, обращаясь уже ко мне: — С ногами у тебя хуже, Андрей. Твои ноги подвести могут. Я вон как бегаю, и то один раз чуть не попала к фашистам в лапы.
В первую минуту я подумал, что больше никогда не буду дружить ни с Наташей, ни с ее братом. Оказывается, я им мешал. Они не знали, как от меня избавиться. Мне стало горько, противно.
Черт возьми! Раньше я был близорук, но отлично бегал. Никто из ребят не мог обогнать меня. Теперь я с трудом тащил свои больные ноги. Понятно, что Наташа и Степа тяготились мной. Им приходилось нянчиться с калекой. Они были смелы, сметливы, ловки. Я же был камнем, привязанным к их ногам.
Странно. Я стал завистлив, как Костя. Этого еще не хватало! Неужели я в самом деле так беспомощен?
Наташа и Степа лукавили. Хорошо, они все-таки узнают, что я не глупее их. И я сказал, собираясь уходить:
— Ладно, пойду писать листовки. Хоть это я лучше вас знаю.
Степа сопел. Он не очень церемонился со мной. Но Наташе было неловко. Она сказала:
— Не горюй, Андрей. Поправишься — снова будем вместе работать.
Так и сказала: работать. Трудно было удержаться от смеха. Она все-таки потешная девушка.
Я сказал:
— Пока я поправлюсь, война кончится.
— Так это же хорошо! — воскликнула Наташа. — Думаешь, что война — самое интересное дело?
Я хотел крикнуть: «Дура!» — так оскорбили меня ее слова. Она говорила со мной, как с человеком, который способен только думать о войне. Как будто я не воевал.
Но тут же я покраснел. Чего стоили все мои подвиги по сравнению с тем, что делал наш Сорочинский Тарас Трясило. Ведь гитлеровцы боялись его, как черта…
Уходя, я прислушивался: думал, что Наташа окликнет меня. Но, кажется, она и Степа рады были, что отделались от калеки.
Как не похожа Наташа на Нину! Мы с ней постоянно ссоримся. Она придирчива, сурова. Правда, иногда и в ней пробуждается озорство. Мне кажется, что до войны она была совсем иной.
Я вернулся так скоро, что тетка удивилась и встревожилась. Не случилось ли чего-нибудь? Заметив, что я занялся листовками, она нарочито громко вздохнула. Я молчал. С тех пор как умер дядька Никита, она постоянно вздыхала. Мне было жаль ее, но чем же я мог утешить свою бедную тетку? Если я заговаривал с ней о Грише, она кричала: «Не говори мне про него, окаянного! Я его своим молоком вспоила, вынянчила, а он кинул меня…» Стоило сказать, что Красная Армия скоро освободит нас всех, как она снова: «Что она освободит? Наши трупы? Разве мы доживем до этого?»