— Максим, кажется, не узнал меня?
Брат обернулся. По-видимому, он действительно только теперь заметил высокого плотного капитана и, остановившись, невольно вытянулся. Гриша засмеялся, неловко обнял Максима.
Максим, кажется, с удивлением посмотрел на погоны молодого командира, и Гриша как-то сконфузился, словно он незаконно присвоил звание капитана и украсил грудь орденом.
— Скоро ты капитаном стал, Гриша, — сказал Максим.
— Война — хороший учитель, — пошутил Гриша. Закуривая, он вдруг нахмурился, тихо прибавил: — Из госпиталя приехал мать навестить. Отсюда опять на фронт.
Максим все еще удивлялся чему-то. Мы пошли дальше, и я видел, как упрямо шагал он рядом с Гришей, стараясь не хромать.
XII
Мать хлопотала у печи и у стола, как несколько лет назад.
Глядя на нее, седую, счастливую, я думал, что она сильнее теперь, чем два — три года назад. Война не ослабила ее, а еще больше закалила. Она теперь — настоящий солдат!
Когда мы пили припасенную теткой Варварой наливку, чокаясь и громко выкрикивая тосты, мать вдруг сказала:
— И еще выпьем, за Виктора и за Гришу, им еще надо войну кончать. (Она знала, что Гриша уезжает на фронт.)
Гриша стоял за столом, будто на параде. И рюмку он поднимал, как ракетный пистолет. Лицо его было строгим, глаза смотрели прямо, уверенно. Честное слово, я по-мальчишески завидовал ему…
Максим серьезно разглядывал меня, видимо радуясь, что я нахожусь при матери. Наконец сказал:
— Я, мать, тоже на фронт собрался.
— Ой, горенько мое! — воскликнула мать. — Куда же ты пойдешь, такой калека?
—. А мне ходить много не придется. Залезу в снайперскую нору и буду фашистов постреливать. У меня, мать, глаз наметанный, врагу не поздоровится.
— Хватит без тебя стрелков на фронте, — сказала мать. — Мы тебя в колхозе оставим, как агронома. Фронту хлеб нужен.
— Но, мать…
— И не говори, сынок, не поможет: я этот вопрос уже решила.
«Вот ты какая, — с гордостью подумал я. — Сидору Захаровичу не уступишь».
Словно, подслушав мои мысли, Максим сказал:
— А как там Сидор Захарович? Воюет?
Он, кажется, хотел убедить мать, что если даже Сидор Захарович воюет, то ему, Максиму, и подавно нельзя в тылу сидеть. Мать насторожилась:
— Воюет. А что?
— А Степан?
— Степан герой, только он ранен, — тихо сказала мать. И, должно быть, побаиваясь, что Максим опять будет говорить про фронт, торопливо прибавила: — Вот если б еще Виктор залетел… Хоть на денек…
Максим, опустив голову, тихо сказал:
— А что же ты, мать, про Клавдию не спрашиваешь?
— Про Клавдию и сам расскажешь, если есть что, — сказала мать и, спохватившись, с тревогой спросила: — А Леня, Ленечка как, здоров?
Максим замигал глазами, слезы ослепили его. Мать смотрела на него — скорбная, строгая.
— Не уберегла? — спросила она.
— Умер, — ответил Максим. — Заболел и умер.
Мать подошла к столу, достала из ящика маленькую красную книжечку, в которую она вписывала вновь рождавшихся членов семьи и вычеркивала умерших. Со строгим и печальным лицом она открыла книжечку. Максим стоял, опустив голову.
Сердце защемило у меня. Я увидел зачеркнутые близкие и родные имена: Петр, Роман. (Мое имя было вновь вписано.)
Не садясь, мать зачеркнула имя Леонид, стоявшее рядом с Клавдией. Затем подумала, отточила карандаш и тщательно зачеркнула имя Клавдия — осталась лишь черная полоска.
— Ну, тем, кто с дороги, отдохнуть полагается, а нам в колхоз надо идти. Времени у нас теперь в обрез.
…Вечером мы ужинали у тетки Варвары. Максим интересовался боевыми подвигами Гриши и рассказывал о себе. Видно, ему не давали покоя успехи капитана. Наконец он спросил:
— Завтра сначала в военкомат или как?
— В военкомат, — сказал Гриша. — Оттуда прямо в часть. Да вы не волнуйтесь, мама, — сказал он, обращаясь к тетке Варваре. — Если до сих пор фашисты ничего не могли с нами поделать, то теперь кишка у них еще тоньше стала. Мы теперь научились их бить.
— Так, значит, сперва в военкомат? — задумчиво повторил свой вопрос Максим.
Мы с Гришей переглянулись, и мне стало смешно. Не думает ли Максим в самом деле опять уехать на фронт?
Гриша остался дома. Когда мы с матерью возвращались к себе, Максим глухо сказал:
— Ты, мать, не думай, что я с отчаяния… Была бы Клавдия, я бы все равно поправился и пошел… — Он помолчал. — Мне теперь трудно сидеть в тылу.
В душе я восхищался Максимом, однако молчал. Мать тоже молчала. Придя домой, она принялась за свою «бухгалтерию», не придав значения словам Максима. Проснувшись утром, мы увидели мать у стола. Казалось, она так и не ложилась спать. Стоя разбирала она какие-то бумаги. Аккуратно причесанная голова серебрилась в утреннем свете.
— Ты не спала? — удивленно спросил Максим.
— Спала, — улыбнулась мать, — без сна долго не протянешь. У меня на этот счет дисциплина. Ну, вставайте, сынки, завтракайте — и за работу. Тебя, Максим, после оформим.
Я быстро позавтракал и вышел на крыльцо. Было ясное утро. Солнце тонуло в облаках, но свет его просачивался сквозь них и наполнял воздух мягким сиянием. В колхозном дворе перекликались люди, шумел мотор трактора, у которого возилась Софья. На мгновение я закрыл глаза и с удивительной ясностью представил давно знакомую картину. Почудился бодрый голос Сидора Захаровича, в шутку покрикивающего на возчиков: «Заводи моторы!» и на шоферов: «Погоняй, погоняй!..»
— Андрей! — послышался голос Максима.
Я вернулся в комнату, Максим стоял возле матери, одетый, подтянутый.
Я вспомнил, как в сорок первом году он огорчался, что его, мирного агронома, посылают на фронт. Он опять волновался, о чем-то споря с матерью. Опустив голову, мать говорила как-то неуверенно:
— Не думай, что я как мать прошу. Агроном нужен. Если б ты не был сыном, я бы тебя все равно не отпустила.
— А раз я сын — оставлять меня тем более неудобно, — подчеркнул Максим. — А то, что Степан скажет, если узнает!
— Нет, нет, не отпущу! — твердила мать, мотая головой. — И не проси, сынок. Как мне одной тут справиться с таким хозяйством?
Максим впервые за все время обратился ко мне, как к взрослому:
— Слушай, брат: может быть, ты тут с матерью все-таки справишься без меня? Гриша говорил, что ты уже бросил свою обсерваторию и агрономом стал.
Мне хотелось ответить брату как следует. Я ведь тоже не лезу в карман за словом. Но мать так ласково глядела на меня, что я не отважился подтрунивать над старшим братом. «Так и быть, — решил я, — пусть думает, что я сдался».
Максим посмотрел на меня с насмешливой улыбкой:
— Думаешь ты, во всяком случае, как настоящий агроном — страшно медлительно.
Тут уж я не выдержал.
— Ладно; пускай едет, — сказал я, — не святые горшки лепят, с землей сами как-нибудь справимся.
Лицо Максима посветлело; я тут же съязвил:
— У Виктора небось уже вся грудь в орденах, а у Максима одна сиротка-медаль.
Максим окинул меня быстрым, недовольным взглядом. Казалось, вот-вот вспыхнет. Но он сдержал себя. Даже заулыбался, снисходительно глядя на меня. И когда за окном послышался голос Гриши, звавшего его, Максим сказал мне строго:
— Пока я вернусь из военкомата, продумай все, что нужно сделать в колхозе. Набросай план работы — вместе потом проверим…
XIII
Мы не говорили о братьях, но я знал, что мать думает и о них, и о невестках. Однажды она сказала мне как бы шутя:
— Привел бы ты невестку в дом, Андрюша. Трудно нам без хозяйки…
— Разве Анна Степановна не хозяйка? — спросил я, досадуя, что мать снова, как до войны, несправедливо относится к жене Романа.
— Анна недолговечная… — возразила мать. — Узнает, что Роман не вернется, и поминай как звали…
— Как тебе не стыдно, мама!
Мать знала, что я всегда был на стороне Анны, и все же она, кажется, не ожидала такого гнева с моей стороны. Мигнув растерянно глазами, она сказала, чтобы успокоить меня:
— Ну чего ты? Я ж тоже люблю ее…
«Люблю ее»… Выходит, что мать совсем не хочет, чтобы Анна Степановна ушла из нашей семьи? Но ведь Анна, как видно, и не собиралась уходить.
Ясно, что уже нет никаких надежд на возвращение Романа, однако в ее поведении нет даже малейших признаков отчужденности. Напротив, она стала роднее, ласковее.
По-прежнему сдержанная и застенчивая, она тайком стирала и гладила простыни и наволочки «для всех». Мне обидно было, что мать не замечает ни чистой наволочки у себя под головой, ни белоснежного полотенца возле умывальника;..
А как Анна ухаживала за малышами! Однажды к нам зашел Полевой, хлопотавший о том, чтобы устроить сирот Кирилюка в детский дом. Увидев, как Анна кормит «сирот», называя их «родненькими», Полевой понял, что она отвергнет его предложение, хотя и нелегко ей воспитывать трех «сынков».
Полевой смотрел на детей Кирилюка с такой радостью, словно это были его близнецы. Глаза его блестели, как у захмелевшего человека. Чувствовалось, что эти бедно, но опрятно одетые, чистенькие мальчики нравятся ему; он восклицал, обращаясь то к ним, то к покрасневшей от скрытого волнения Анне Степановне:
— Гвардейцы! Право слово, настоящие гвардейцы на данный момент. Ай да, Анна, ай да, молодчина!
Жаль, что мать не видела этой сцены.
Я сам, оторопев, не сразу сообразил, что Полевой восторгается благородным поступком нашей невестки, тем, что она, рискуя жизнью, спасла не только своего сына, но и чужих детей; тем, что она, оказавшись в страшной нужде, по-матерински выхаживала их… И вот вместе с ними вернулась в родные Сороки…
Волевой, много переживший партизанский вожак до такой степени расчувствовался, что втихомолку вытер носовым платком глаза. (Как будто в них соринки попали.)
Именно в эти минуты я понял, что Анна Степановна ни при каких обстоятельствах не покинет нашу семью. Особенно, если мать будет с ней ласковой и справедливой.