Вскоре после этого Летиция также покинула Париж. Между ней и Наполеоном возникла некая отчужденность. Во время дрязг с Люсьеном по поводу его женитьбы мать весьма кстати напомнила Первому консулу, что тот не стал спрашивать ее согласия, когда сам вздумал жениться. Теперь Летиция ненавидела Жозефину пуще прежнего. Последняя, чего от нее почти никто не ожидал, не только весьма ловко отвоевала назад утерянные позиции, пока ее супруг находился в длительной отлучке в Египте, но и стала совершенно незаменима в качестве хозяйки Тюильри. Она ответила на нескрываемую враждебность Бонапартов тем, что возобновила старый союз с Фуше, которого поддерживала, как только могла. Бонапарты же взваливали на нее всю вину за отставку Люсьена, и их мать была несказанно рада покинуть навязанное ей общество «этой вдовы».
В марте 1804 года кардинал Феш написал Первому консулу, как Летицию принимали в Риме; «Вчера я представил ее на Квиринале папе, вместе с дочерью (Полиной) и мадам Клари (тещей Жозефа). Дамы прибыли в придворных платьях, и им был оказан подобающий прием. В сопровождении швейцарской гвардии они прошли в первую приемную залу, где их уже ждал камергер, а благородная гвардия отдала им честь. Римская знать наносит ей беспрестанные визиты. Декан священной коллегии попросил всех кардиналов засвидетельствовать ей свое почтение в течение двадцати четырех часов». Для Летиции, должно быть, было величайшим облегчением снова говорить по-итальянски со всеми присутствующими. Ее разговорная французская речь была никуда не годна, а писать на языке подданных сына она не могла ни строчки.
Некоторое время она жила в доме, известном сейчас как палаццо Торлонна, неподалеку от Испанской лестницы. Дом этот приобрел для себя Люсьен, который еще не добрался до места. Когда же он прибыл в Рим, Летиция с Фешем перебрались в палаццо Фальконьери на Виа Джулиа.
Феш был прав, когда говорил племяннику: «Я искренне верю, что Рим — самое подходящее для нее место». Действительно, Летиция никогда не переставала любить «вечный» город.
Совершенно неожиданно на семейство обрушилась еще одна брачная катастрофа. Жерому до смерти наскучила матросская жизнь в Карибском море. Его страсть к удовольствиям стала притчей во языцех в Соединенных Штатах, и в июле 1803-го он сошел на берег в Норфолке в Виргинии. Оттуда он направился в Вашингтон, где был принят президентом Джефферсоном, а затем в Балтимор. Там он повстречал некую мисс Бетси Патерсон, девятнадцатилетнюю дочь балтиморского судовладельца и банкира. Ее отец был родом из Ирландии, однако представлял собой полную противоположность ирландцам-католикам, столь близким по духу французам. Уильям Патерсон принадлежал к ольстерской протестантской церкви, имел шотландское имя и предков. Будучи сыном донегальского смолгольдера, в 1766 году он приплыл в Америку, где в возрасте всего четырнадцати лет пошел в корабельную службу и сумел сколотить себе капитал, поставляя во время войны за независимость оружие для армии Вашингтона. Затем он женился на Доркас Спир, невестке влиятельного сенатора Сэмюэля Смита, и таким образом получил славу второго по богатству человека в Америке. (Президент Томас Джефферсон описывает его как «человека великого достоинства и уважения», а его семью как «занимающую место в числе первых в Америке»). Бетси была на три месяца старше Жерома и, если судить по портретам и воспоминаниям современников, на редкость красива: прелестная фигура с осиной талией, свежий и нежный цвет лица и чудесные карие глаза. В чем-то она имела сходство с Полиной Бонапарт. Живая, веселая девушка, она по праву заслужила данное ей прозвище — «первая красавица Балтимора». Она неплохо говорила по-французски, в то время как Жером не знал по-английски ни слова. Но Бетси была не просто красавицей-южанкой. Даже ссорясь с отцом, она тем не менее оставалась его дочерью, унаследовав все его честолюбие, напористость, деловую хватку и любовь к увеличению капитала; ведь долгие часы она проводила не где-нибудь, а в его конторе. В эту пору ей вполне еще могло не доставать опыта, но она была далеко не простушкой, и ее любимой книгой были «Максимы» Ларошфуко — весьма наблюдательные замечания о роде человеческом. Она до такой степени ненавидела Балтимор, что даже всерьез подумывала о самоубийстве, и позднее признавалась, что вышла бы замуж даже за дьявола, лишь бы сбежать оттуда. В Жероме она увидела не только шанс к бегству — наверняка его пустота не ускользнула от ее взгляда с самого начала. Брак с ним означал для нее брак с братом самого могущественного человека в мире, то есть прибыльное приобретение на будущее. К тому же, если учесть ее природный ум и другие качества, она вполне могла бы стать ценным приобретением для Бонапартов, а кроме того, связующим звеном между ними и Новым Светом.
Жером уговорил французского поверенного дать ему взаймы необходимую сумму, и в сочельник 1803 года, хотя невеста была протестанткой, они с Бетси обвенчались по католическому обряду. Совершил таинство венчания доктор Кэррол, первый архиепископ Балтиморский. Когда же новость достигла Франции (через колонки одной британской газеты), Наполеон пришел в неописуемый гнев, хотя всего несколькими годами ранее наверняка бы счел такой брак неслыханной удачей. Жером написал матери «Никак не могу дождаться, когда же я, наконец, представлю тебе мою возлюбленную супругу». Однако это был тот единственный раз, когда Летиция заняла в матримониальных делах сторону старшего сына. Тот отдал распоряжение французскому поверенному прекратить ссужать Жерома деньгами и вдобавок приказал последнему немедленно отплыть домой на французском судне. Поверенному также надлежало проследить, чтобы никто из французских офицеров не позволил «юной особе», т. е. Бетси, взойти на борт корабля, причем со всей откровенностью было заявлено, что если «мисс Патерсон» ненароком попытается высадиться во Франции, ее необходимо тотчас отправить назад в Америку. В свете такой реакции Жером не рискнул возвращаться во Францию вплоть до 1805 года. И хотя нам нетрудно проникнуться сочувствием к Бетси, которая была на несколько голов выше его, однако вполне понятно, почему этот брак так взбесил его брата.
Все эти семейные неурядицы были тем более огорчительны, что Первому консулу в тот момент было вовсе не до них. В стране впервые за шестьдесят лет удалось добиться сбалансированного бюджета. За ее пределами, однако, Амьенский мир грозился обернуться обыкновенным перемирием. В мае 1805 года возобновились военные действия против англичан, и несмотря на все свои прежние обещания, Наполеон приступил к созданию в Булони ударного флота, где он сконцентрировал «армию Англии». На Даунинг-Стрит начали подумывать о политическом убийстве. Атмосфера накалялась.
Самый опасный из всех роялистов, Жорж Кадудаль, свирепый ветеран Вандеи, в строжайшей секретности прибыл во Францию на английской лодке. Его план был довольно прост. Он лишит жизни Первого консула, а тем временем в страну прибудет один из принцев Бурбонов, чтобы начать переговоры о реставрации. Кадудаль без особых приключений добрался до Парижа с отрядом преданных сторонников, но там их уже поджидала полиция. Их схватили в марте 1804 года, суд же состоялся в июне, и Кадудаль отправился на гильотину. В феврале полиция обнаружила, что генерал Пишегрю, бывший наставник Наполеона в училище в Бриенне, тоже был втянут в заговор. Генерала арестовали. Генерал Моро, на первый взгляд закаленный республиканец, тоже оказался причастен к этому делу и тоже был арестован. Вскоре Пишегрю был обнаружен задушенным у себя в камере. По официальной версии, это было самоубийство, но в действительности — дело рук тайных агентов. «Его смерть представлялась необходимой», — заметил Бурьен. От Моро, героя Гогенлиндена, избавиться было не так-то просто, вот почему его отправили в изгнание, где он нашел пристанище в Соединенных Штатах. Не оставляет никаких сомнений тот факт, что Бернадот тоже был причастен к заговору, но получил помилование исключительно ради Дезире.
В характере Наполеона была одна параноидальная черта: «Неужели меня, подобно псу, ожидает смерть на улице, — негодовал он. — Мои потенциальные убийцы чуть ли не ходят в святых! Они покушаются на мою жизнь, и я отвечу войной на войну!». Не зря он был корсиканцем и рассматривал ситуацию с точки зрения вендетты: если Бурбоны пытались убить его, он попытается убить Бурбона (в своем завещании он оставил некоторую сумму денег человеку, пытавшемуся убить Веллингтона). Талейран и Фуше поддерживали его намерения. Самым одаренным из живших в изгнании французских принцев был юный герцог Энгиенский, последний представитель дома Конде. Жил он по ту сторону французской границы в нейтральном маркграфстве Баденском, поблизости от своей обожаемой возлюбленной. В ночь на 14 марта 1804 года он был схвачен отрядом французских драгун и доставлен в венсеннскую крепость. Там он предстал перед военным трибуналом, разумеется, противозаконно, и был расстрелян ранним утром через неделю после похищения. Смертный приговор подписал Мюрат, получивший вскоре по цивильному листу 100 тысяч франков.
Несмотря на все кровопролитие предшествующих лет, французы были повергнуты в ужас. Жозефина плакала, не стесняясь слез, ничуть не пытаясь скрыть свои истинные чувства. Даже женщины семейства Бонапартов на сей раз сочувствовали ей. Элиза написала письмо-протест, черновик которого составил для нее ее литературный друг Л. де Фонтан. Летиция, хотя для нее вендетта была не в новость, была тоже шокирована. Вполне возможно, что именно после возвращения из Италии, как сообщает Жером, «она вся в слезах горько упрекала Первого консула, а тот слушал, не проронив ни слова». Она сказала ему, что это вопиющее зверство, за которое Наполеону никогда не будет прощения, что он попросту поддался вероломным советам людей, которые в душе были его врагами и только злорадствовали, когда он запятнал свое имя подобным преступлением. Как ни странно, в этом случае ее сын действительно испытывал неловкость и пытался загладить вину перед Летицией. Он выделил матери щедрую пенсию в 120 тысяч франков и заказал у Жерара ее портрет во весь рост. Однако Летиция осталась при своем мнении.