Вполне возможно, что приказ Наполеона был спровоцирован жалобными обращениями от «дона Хосе Примере» позволить ему вернуть себе его прекрасные итальянские владения, которые он был вынужден покинуть скрепя сердце. Теша себя сладостными мечтами вскоре стать наикатолическим королем Испании и Индии, Жозеф пересек в июле Бидоссоа и обнаружил, что в его новых владениях идет настоящая война. Блестящие донесения Мюрата рисовали совершенно ошибочную картину, будто испанцы покорены и послушны. В действительности Жозефу удалось добраться до своей столицы лишь после уничтожения сорокатысячной армии его «подданных». В задумчивости он написал своей неаполитанской любовнице, герцогине Атри: «Оказалось, что я коронован в стране, народ которой меня отвергает». Однако тотчас признает, что, как обычно, его закружило «волею обстоятельств». Когда Жозеф вошел в Мадрид, улицы оказались пусты, а ставни на окнах закрыты. За редким исключением аристократия в массовом порядке покинула Мадрид. Профранцузская партия, главным образом либералы и свободомыслящие граждане, была слишком малочисленной, и ее члены — «хосефинос» — в глазах подавляющего числа испанцев казались предателями и коллаборационистами. 9 августа Жозеф доложил своему брату-императору в письме, которое можно назвать криком души, что намеревается издать указ, «дабы сложить с себя корону властелина над страной, которую я вынужден усмирять силой оружия, и, будучи свободным выбрать себе иной народ, а именно граждан Неаполя, способных по достоинству оценить мое правление и уважать мой характер, я предпочитаю народ, который хорошо знает меня, и намерен вернуться в Неаполь, выразив мои наилучшие пожелания в процветании Испании, но посвятив себя трудам на благо обеих Сицилий». Увы, было уже поздно.
Испанцы с прежней ожесточенностью продолжали военные действия против французских захватчиков Талейран пишет в своих мемуарах: «Наполеон напал на Испанию без всякого стыда, без малейшего предлога. Ни одна нация не смогла бы принять такой позор».
Весьма одаренный французский командующий, генерал граф Дюпон, был вынужден капитулировать при Бейлене с 18-ю тысячами французов лишь неделю после появления в Мадриде Жозефа. Последнему пришлось в спешном порядке уносить ноги из столицы в сопровождении бунтующих пьяных солдат, которые разграбили его же собственный багаж. В конечном итоге Жозеф нашел себе пристанище в Витории, откуда было рукой подать до французской границы. Англичане высадились в Португалии, и генерал Уэлсли (будущий герцог Веллингтон) 21 августа нанес поражение маршалу герцогу д’Абрантесу (Жюно) у Вимейро и занял Лиссабон. К концу августа 1808 года Португалия была практически потеряна для французов. В Испании несчастный Жозеф сумел сохранить за собой лишь несколько провинций к северу от р. Эбро. Для его спасения император вынужден был лично прийти в Испанию и в молниеносной кровавой кампании уничтожить испанскую армию. В это время маршал Сульт вытеснил за пределы полуострова небольшой экспедиционный корпус англичан. Жозеф смог вторично войти в Мадрид лишь в январе 1809 года, вскоре после возвращения его брата в Париж. Но не успел Наполеон покинуть Испанию, где оставил после себя 270 тысяч солдат, ситуация начала быстро меняться к худшему. Произошло общенациональное восстание, вылившееся в форму безжалостной и жестокой партизанской войны не на жизнь, а на смерть. Причем это были не крупные сражения, а нескончаемые, но кровавые мелкие стычки между испанцами и французами, нашедшие свое выражение в отвратительных зверствах с обеих сторон. Вскоре на арене снова появились англичане. Французские маршалы грызлись друг с другом, будучи не в состоянии прийти к единому решению — как покончить с этой народной войной. Подобное упорство было для них в новинку У короля Жозефа были все основания оплакивать два столь быстро промчавшихся года своего царствования в Неаполе. Однако со свойственной ему заносчивостью он тем не менее не терял надежды стать независимым монархом. В патетическом письме, написанном в декабре 1808 года, он жаловался брату, что из-за недостатка власти «я сгораю от стыда перед моими подданными». Желая спасти Жозефа от неловкого положения, император предоставил ему чуть больше самостоятельности. Чтобы продемонстрировать ее, «Его наикатолическое величество» весьма неубедительно объявил, что среди прочего считает своим долгом соблюдать «единство нашей священной веры». По возвращении в Мадрид он хвастал перед Наполеоном: «Дайте мне миллион человек и миллион франков, и я верну мир в эту страну». В следующем месяце, феврале, он попросил разрешения отречься от престола, коль ему не дозволено править испанским народом «как я считаю нужным». Эти слова, кстати, он повторил не раз. Многие из его писем остались без ответа. Жозеф не имел ровным счетом никакого веса и влияния. Единственным оправданием его пребывания на испанском троне было то, что он был Бонапартом, — полное ничтожество в руках озадаченных военных советников, которые ни во что его не ставили и насмехались над его «планами» Жозеф утешал себя привычным для него способом с графиней Харнуко, вдовой генерал-губернатора Кубы, и маркизой дель Монтеэрмозой, зрелой, пышной двадцатипятилетней дамой, супруга он наградил тем, что возвел в испанские гранды. Имелось у Жозефа и известное число актрис, среди которых особенно выделялась прекрасная итальянка Ла Финески. «Испанская язва» (определение самого Наполеона) под боком Французской империи и Континентальной блокады в действительности оказалась смертельной раной.
Император совершил и другую, дорого ему обошедшуюся ошибку, пусть и не столь очевидную, однако имевшую такие же плачевные последствия, как и вторжение в Испанию. Он допустил непростительный промах, поссорившись с католической церковью. Папа Пий VII был по натуре боязливым и уступчивым человеком, приезжал то в Париж, то в Милан, покорно короновал Наполеона и терпел от него всяческие унижения. Но хотя престарелый понтифик (родился он еще в 1740 году) и проявлял всю покорность бенедиктинского монаха, коим он и являлся, одновременно он обладал удивительной стойкостью. В результате Пий VII привел в бешенство императора, который ожидал от папы, что тот будет слепо повиноваться ему, будучи благодарным за Конкордат. Среди его прегрешений самыми тяжкими были следующие три: во-первых, папа отказался признать недействительным брак короля Жерома с американкой, во-вторых, он отказался признать Жозефа королем Неаполя и, в-третьих, настоял на сохранении нейтралитета и отказался закрыть порты Папской области для английских судов. Более того, он не мог терпеть дальнейшее вмешательство в дела церкви. В апреле 1808 года наполеоновские войска заняли Рим, а в 1809 году вотчина Св. Петра оказалась поглощена разбухшей Французской империей. Пий VII отлучил захватчиков от церкви, а сам оказался пленником в Савоне в Апеннинах. Католики повсеместно (даже дядя Феш, прелат-политик, каких редко знала история) кипели возмущением. Во Франции церковь, очищенная и обновленная годами преследований, также намеревалась обратиться к роялизму и контрреволюции и тем самым под шумок развернуть внушительную кампанию против императорского режима. И тогда Наполеон обнаружит, что он в безрассудстве нанес непоправимый ущерб своей популярности даже среди тех, кто до этого был самым ревностным его сторонником.
Испанская война и назревающий конфликт с папством однозначно свидетельствовали о надвигающейся опасности. И действительно, Талейран, в высшей степени реалист, оставил пост министра иностранных дел еще в августе 1807 года. Он был убежден, что его властелин замахнулся слишком высоко. Согласно его рассказам «создается впечатление, что в тот решающий период его (Наполеона) карьеры, того несло вперед некой силой, которой невозможно было противостоять и которая затмевала все доводы разума. Его испанская кампания была откровенным безумием». И Талейран, и Фуше видели грядущую катастрофу и начали плести против Наполеона интриги. От других не ускользнуло это ухудшение, даже во внешнем облике императора проявились признаки упадка. Герцог де Бролье, видевший Наполеона весной 1808 года по пути в Байонну, чтобы там силой вырвать у испанской королевской фамилии отречение, вспоминает;
«Куда подевался тот юный Первый консул, которого я впервые увидел решительно шагающим по Тюильри, рука об руку с Бурьеном и легкой турецкой саблей под мышкой, худощавый и подвижный. Его внешность изменилась до неузнаваемости Фигура его стала приземистой и тяжелой, его короткие ноги заметно растолстели, цвет лица приобрел болезненно-бледный оттенок, на лбу появились залысины, а все лицо стало напоминать изображение на римской монете. Как один из тех, кто собрался лицезреть его появление, я не мог избавиться от мысли, что все в нем напоминало (римского) императора, причем императора в худшие его годы».
К этому времени Наполеон не просто принимал лесть он купался в ней. Тем самым он поселил в душах аристократии вполне обоснованную тревогу.
Император не был единственным из клана, чья внешность изменилась в худшую сторону. «Стройная и элегантная фигура (Жозефины), бывшая основой ее привлекательности, исчезла бесследно, — пишет мадам д’Абрантес, — приобретя взамен зрелость, что мы находим в скульптурных портретах Агриппины». Катастрофа для несчастной женщины, особенно, если учесть ее щекотливое положение. Жозеф тоже располнел, а Элиза с каждым днем все сильнее напоминала Наполеона в юбках. Иоахим щеголял чудовищными усами, которые вовсе не украшали его. (Глядя на портрет Мюрата, написанный в то время, леди Блессингтон как-то раз заметила, что у нее «создается впечатление отважного предводителя разбойничьей шайки, разнаряженного в дорогое платье, снятое с одной из его жертв». Весьма меткое описание). А вот Полине удалось сохранить свою знаменитую соблазнительную привлекательность. «Мадам мать» также по-прежнему оставалась на удивление моложавой.
Само собой разумеется, никто из бонапартовского клана пока еще не распознал сигналов тревоги, даже проницательная, рассудительная Элиза. Никто, кроме Летиции. Ее сын был не кем иным, как профессиональным игроком вселенского масштаба, как ее покойный супруг Карло в свое время в масштабах Аяччо. Положение императора целиком и полностью зависело от все нового риска при все уменьшающихся ресурсах. Как следствие, пока его семейство возвышалось вместе с ним, одновременно все они жили вместе с императором на грани полного крушения. Судя по всему, «мадам мать» ощутила это еще в самом начале. Как она сама выразилась на своем чудовищном французском, «pourvou que са doure» (при условии, что это продлится). Несомненно, именно это явилось причиной, почему эта самая прозорливая из «матриархов» ни разу не упустила момента выжать из сына по возможности больше денег. Она действительно откладывала на черный день. «Мой сын занимает прекрасное положение, — сказала Летиция — но это не может продолжаться вечно, кто знает, а вдруг все эти короли в один прекрасный день заявятся ко мне за куском хлеба?!»