У себя в Америке, в Балтиморе, Бетси Патерсон, отчаявшись вернуть себе супруга-короля, подала гражданский иск о расторжении брака и в 1813 году добилась развода. Вторично выходить замуж она не собиралась, сказав отцу по этому поводу следующее: «Ничто не заставит меня выйти замуж за кого-либо в Америке, после того как моим мужем был брат императора». Всю свою жизнь она посвятила непризнанному Бонапартами ребенку, своему сыну Жерому Патерсону Бонапарте.
Стремясь добиться расположения императора, король Иоахим Неаполитанский без всякого приглашения нанес в апреле 1811 года визит в Париж, чтобы присутствовать на торжествах, посвященных рождению римского короля. Непонятно почему, мать младенца вселила в него ужас. Мария-Луиза приходилась племянницей королеве Марии-Каролине — белый королевский штандарт ее супруга Бурбона все еще развевался над Сицилией под надежной защитой английского флота. Что весьма для него характерно, Иоахим по глупости начал обвинять императрицу в том, что год назад именно из-за нее сорвалась его экспедиция по завоеванию острова. Мюрат подозревал, что Мария-Луиза отговорила Наполеона выделить ему подкрепление. Тем не менее у Мюрата имелись все основания чувствовать себя не в своей тарелке после того, как бывшие владения короля Луи вошли в состав Французской империи. В начале 1811 года Екатерина Вестфальская отметила в своем дневнике: «Королевство Неаполитанское должно быть присоединено к Италии». Будучи приглашенной императором в Париж по поводу родов императрицы, королева Неаполитанская написала «мадам матери», что, поскольку у нее хотят отнять корону, она предпочитает, чтобы это случилось в Неаполе, а не в Париже. Когда же в Париже объявился Мюрат, шурин принял его весьма холодно, но потом наступил краткий период примирения.
Однако месяц спустя, сразу по возвращении в Неаполь, французский посланник барон Дюран сообщил Наполеону, что король затаил в душе обиду. В июне Иоахим издал эдикт, согласно которому из таможенной службы удалялись все иностранцы. Кроме того, он отдал распоряжение всем французам, занимавшим посты в неаполитанском правительстве, подать документы на натурализацию. Император ответил на этот дерзкий шаг тем, что распорядился считать каждого подданного Франции гражданином Неаполя на том основании, что это часть Французской империи. Наполеон отказал Мюрату в праве аккредитовать собственных посланников в Вене и Петербурге. Император никогда серьезно не воспринимал попыток Мюрата пустить в Неаполе корни. Тем не менее король был занят прокладкой дорог, созданием хлопчатобумажной промышленности и даже заложил новый город (с модной тогда прямоугольной планировкой) рядом с важным стратегическим портом Бари. У себя в столице Мюрат из кожи лез, пытаясь расположить к себе подданных. Он устраивал военные парады, рассчитывая их великолепием произвести впечатление на неаполитанцев, содержал пышный двор и беспрестанно делал дорогие подношения алтарю Сан-Дженнаро. Тем не менее он был вынужден навязать Неаполю чуждое законодательство и основал комиссии по утверждению феодальных привилегий. В августе 1810 года Каролина жаловалась в письме мужу, что к ней на прием по поводу ее дня рождения пришло всего несколько приглашенных дам, поскольку «бедность, обрушившаяся на благородные семейства, не позволяет им наскрести денег на приличное платье, так как эта ужасная комиссия разоряет все новых и новых людей». Мюрат не только создавал собственную армию, в которой насчитывалось уже 80 тысяч человек, но и плел интриги с тайными обществами Италии, в особенности с карбонариями. Его главной целью было создание «италийской» партии, с помощью которой в один прекрасный день страна окажется под властью «короля-патриота». Главным его советником в этом деле и горячим приверженцем создания такой партии стал его новый министр полиции, пройдоха и интриган Антонио Магелла, бывший к тому же заклятым врагом Каролины. Лишь угроза войны между Францией и Россией спасла Иоахима от серьезного кризиса, который вполне мог закончиться его низложением.
Мюрат по-прежнему ссорился с женой. По Неаполю ходили слухи об очередном ее романе с тучным грубияном графом Эктором Доре, занимавшим одновременно посты военного министра и министра флота. Неаполитанцы шутили, будто округлый Доре, пытаясь пробраться в спальню Каролины в палаццо Реале через потайной ход, устроенный ею для худощавого Ла Вогийона, застрял и был вызволен наружу лишь благодаря стараниям тянувшей его королевы. Поговаривали также, что король только потому распорядился уволить со службы всех иностранцев, что имел в виду в первую очередь именно Доре. Кроме того, Каролина окружила себя преданными сторонниками императора, которые в противовес италийской партии Магеллы образовали французскую партию.
Континентальная блокада вызывала растущее недовольство среди союзников Наполеона. Александр I совершенно в ней разочаровался и в последний день 1811 года формально вышел из системы блокады. В последующие месяцы император аннексировал герцогство Ольденбургское на северной границе Голландии (его наследник был женат на сестре Александра I). Война между Францией и Россией была теперь неизбежна, хотя Меттерних, который предвидел ее еще в январе 1811 года, доложил императору Франции, что у русских нет даже отдаленных шансов на успех. В том же месяце, когда французские войска вступили в Ольденбург, другая императорская армия двинулась в шведскую Померанию, тем самым завершив отчуждение шведов.
Фуше предостерегал против войны на два фронта. «Сир, как мне кажется, испанская кампания развивается для нас не слишком удачно, чтобы мы могли одновременно сражаться по ту сторону Пиренеев и по ту сторону Немана». Наполеон презрительно отвечал: «Мне потребуется 800 тысяч солдат, и они у меня есть. Я могу потянуть за собой всю Европу, в эти дни я смотрю на Европу как на потрепанную шлюху, которая обязана ублажать меня, коль я имею такую армию. Должен существовать только один закон, один суд и одна денежная система для всей Европы. Все европейские нации должны слиться в одну нацию, а Париж должен стать столицей всего мира». И добавил: «Ну что я могу поделать, если мое могущество увлекает меня в мир диктаторства?»
Оглядываясь назад на те дни, когда наполеоновская легенда захватила воображение французов, Шатобриан напоминал людям, какова в действительности была империя: «Они забыли, что у каждого были основания скорбить о победах, забыли, как в театре малейший враждебный намек на Бонапарта, избежавший внимания цензоров, восторженно приветствовался публикой, забыли, что простонародье, двор, генералы, министры и приближенные самого Наполеона устали от его побед, устали от игры, которая всегда выигрывалась, а затем начиналась сначала, устали от существования, которое следовало ставить на карту каждое утро, потому что уже было невозможно остановиться».
Однако сам император упивался радостями второго брака и рождением сына. Его не заботило, что между Марией-Луизой и бонапартовским кланом отношения оставались натянутыми. «Мадам мать», судя по всему, не доверяла снохе, хотя та каждую неделю наносила визиты свекрови в Отель де Бриенн. Летиция старалась не вспоминать о ней, а если и обращалась, то только по необходимости. Императрица была проницательней Жозефины и достаточно умна, чтобы изображать полагающееся уважение. Подобно Наполеону, весь бонапартовский клан испытывал при виде габсбургской эрцгерцогини нечто вроде священного трепета. Мария-Луиза сказала Меттерниху: «Я не боюсь Наполеона, хотя начинаю подозревать, что он побаивается меня».
Бонапартам было бы трудно опорочить императрицу, как они поступили с Жозефиной, не только потому, что ее супруг, которого повергала в ужас одна только мысль, что ее может соблазнить какой-либо молодой мужчина, держал жену, словно византийскую затворницу, но и она сама предпочитала уединение в обществе своей главной фрейлины и единственной наперсницы юной герцогини де Монтебелло (вдовы маршала Ланна).
Мадам де Монтебелло, вместо того чтобы поддерживать мир и согласие, постоянно напоминала Марии-Луизе о ее габсбургской крови и рассказывала скандальные истории о Бонапартах. Двадцати девяти лет от роду, Луиза Сколастик Геенне, принадлежавшая к мелкой бретонской буржуазии, обладала холодной, ледяной красотой, была целомудренна, алчна, завистлива и до мозга костей якобинка. Несмотря на свои республиканские взгляды, она все еще кипела негодованием, что ее покойного супруга не возвели в князья или герцоги со всеми полагающимися титулами, отчего он не смог выпросить у Наполеона чины, должности и пенсии для многочисленных ее родственников. Она сама получила место фрейлины исключительно благодаря расположению императора к Ланну, а также по причине своей широко известной добродетели. В глубине души мадам де Монтебелло ненавидела императора вместе со всей его родней и придворными. Ее единственной потенциальной соперницей была гувернантка короля, графиня де Монтескье — «маман Кье», которая, несмотря на свое происхождение из старой аристократии, была искренне предана императору Наполеону. Тем не менее мадам де Монтебелло целиком и полностью завоевала дружбу Марии-Луизы, а другие женщины исключались из их узкого круга. Ее влияние на императрицу послужило причиной отчуждения многих людей, отчего Мария-Луиза незаслуженно приобрела дурную славу.
Лаура д’Абрантес рассказывает, что большую часть своего времени Мария-Луиза проводила за рукоделием или игрой на рояле. «Она навещала сына или же просила, чтобы его в назначенное время приводили к ней, что подчас бывало трудно сделать, так как ребенок знал свою няню гораздо лучше, нежели мать, и ни за что не хотел поднимать для поцелуя к императрице свое розовое личико». Лаура добавляет: «Мария-Луиза не пользовалась особой популярностью у завсегдатаев двора, одевалась она с заметным недостатком элегантности». Судя по всему, императрица недолюбливала мадам д’Абрантес и не скрывала этого. Император был горячо влюблен в Марию-Луизу, как и она в него. Он даже как-то раз в письме к ней перешел на итальянский: «Addio, mio dolce amore (Прощай, моя нежная любовь)». А она заняла место его лакея и делала ему массаж с одеколоном, пока он принимал ванны. Она делала все, о чем он ее просил. Он твердо решил уберечь ее от клеветнической кампании, которую его клан вел в свое время против Жозефины. Как бы то ни было, появились недвусмысленные свидетельства тому, что Наполеон начал постепенно разочаровываться во всех своих родственниках вместе взятых, а не только в братьях и Мюрате. Как-то он признался Меттерниху, возможно, еще в 1810 году: «Начни я сначала, мои братья и сестры получили бы только дворец в Париже и несколько миллионов на расходы и больше бы ничего не делали. Их уделом должно быть искусство и благотворительность, а не целые королевства. Некоторым из них совершенно невдомек, что значит править страной, в то время как другие ставят меня в неловкость, карикатурно подражая мне». А так как императрица подарила ему наследника, в чьих жилах текла кровь Габсбургов, ее положение, в отличие от Жозефины, обладало завидной прочностью.