В те дни Мария-Луиза, несомненно, была влюблена в своего супруга, даже несмотря на то, что он был гораздо старше ее и у них было мало общего. И что бы ни произошло с ними не в столь отдаленном будущем, непостоянство останется чуждым ее натуре. Именно эта ценность характера станет причиной того, что ее на первый взгляд бездушная измена будет воспринята им как сокрушительный удар.
Единственным человеком в Париже, кто не проявлял никакого страха перед пришествием союзников, была Летиция. В декабре 1813 года она писала своему брату Фешу:
«Как ты того желал, я разговаривала с императором. Он просил меня уговорить тебя как можно дольше оставаться в Лионе, пока нам не угрожает опасность. Однако, если враг все же придет сюда и если город будет взят, тебе лучше уехать, даже если твое пребывание в епархии проходит гладко. Я рада слышать, что Луи сейчас с тобой. Император спрашивал меня, почему он сразу не вернулся в Париж Передай ему, что я жду его у себя и что братья приезжают сегодня вечером. Сейчас не время соблюдать формальности, дорогой брат. Бурбоны потеряли все, так как не знали, как умереть, сражаясь».
Несмотря на все ее мужество, «мадам мать», судя по всему, ожидала худшего. Меттерних с улыбкой вспоминает, как она запрятала крупную сумму наличными за портрет своего покойного супруга Карло Буонапарте на тот случай, если придется спешно спасаться бегством, однако ее любимейший сын-император, узнав об этом, пришел к ней в гости и, когда она вышла из комнаты, потихоньку вытащил деньги и присвоил себе. Несомненно, Летиция была рада снова увидеть Луи. Он прибыл в столицу накануне 1 января 1814 года, хотя его присутствие здесь было незаметнее, нежели приезд Жерома.
23 января, в сопровождении Марии-Луизы и римского короля, Наполеон устроил у Тюильри смотр 900 офицерам национальной гвардии. «Господа, во Францию вступил враг, — произнес он. — Я покидаю столицу, чтобы возглавить свои войска, и с божьей помощью и их доблестью надеюсь быстро изгнать противника назад, за пределы страны. Если же случится так, что неприятель приблизится к столице, я доверяю национальной гвардии императрицу и римского короля — мою супругу и моего сына!» Один из свидетелей этой сцены, роялист Пишон, остался совершенно равнодушен, сравнивая речь Наполеона с речами мамелюкского паши: «Лицо возбуждено скорее гневом, нежели истинно благородными чувствами, речь вдохновлена безумием, искажена бешенством… Снова и снова звучат призывы к национальному тщеславию… В интонациях слышится нечто от отчаявшегося оборванца, подстегивающего свою банду с вызовом принять собственную гибель».
На следующий день на засыпанном снегом дворе Тюильри Наполеон устроил смотр своему войску, а утром, еще до рассвета, покинул столицу. Зимой дороги были в плачевном состоянии, однако уже к полуночи этих же суток Наполеон прибыл на фронт.
Так как союзники наступали, им было трудно избежать открытой конфронтации с Наполеоном, как это с успехом получалось во время лейпцигской кампании. Более того, им до сих пор не удалось договориться о едином, согласованном плане проведения операции, вдобавок они все еще спорили о том, какие условия мира предлагать Наполеону. 27 января император преподнес Блюхеру неприятный сюрприз у Сен-Дизье. Блюхер был вынужден отвести войска, однако Наполеон не сумел перегородить ему путь на соединение с Шварценбергом. После этого 1 февраля Наполеон был отброшен назад у Ля-Ротьер. Неделю спустя последовал мрачный ультиматум союзников, требовавших, чтобы Франция вернулась к границам 1792 года. Это заявление привело Наполеона в такую ярость, что он «взревел как загнанный в западню лев». Это подтолкнуло его совершить новые сверхчеловеческие усилия. В течение пяти дней, с 10 до 14 февраля, император неистовствовал и в четырех победных сражениях — у Шампобера, Монмирайля, Шато-Тьерри и Вошана — наголову разбил русских и пруссаков. Противник, располагая 50-тысячной армией против 30 тысяч Наполеона, потерял убитыми и ранеными 20 тысяч. Затем император повернул на Шварценберга, угрожавшего Парижу, и в кровопролитном сражении у Монтеро отбросил его назад, отчего Шварценберг очертя голову начал поспешное отступление. Союзники совершили глубочайшую ошибку, разделив свои силы, — ошибку, которой император умело воспользовался, как случалось в дни его величайших побед. Вот как он выразился по этому поводу: «Я снова надел старые ботфорты, которые носил еще в Италии».
К середине марта Наполеон со своей крошечной армией провел четырнадцать сражений, из которых выиграл двенадцать, и это против численно превосходящих сил противника. Ни один солдат в мире не мог сравниться с ним как с полководцем, и ни одна армия в мире не могла с уверенностью сражаться против Франции, когда ту вел за собой этот человек, исполненный такой решимости. Маршал Мармон рассказывает, что «новобранцы, прибывшие на фронт лишь накануне сражения, проявляли не меньшее мужество, нежели закаленные в боях ветераны. Героизм у Франции в крови».
Действительно, Наполеон пребывал в столь приподнятом настроении, что начал постепенно проникаться уверенностью, что сумеет выйти победителем. После первой из одержанных им побед у Шампобера поблизости от Эперне, 10 февраля он был буквально опьянен радостью.
Мармон рассказывает, как он похвалялся перед офицерами: «Если мы сумеем завтра разбить Сакена, как сегодня разбили Олсуфьева, то враг будет отброшен за Рейн быстрее, нежели он пришел сюда, а я возвращусь к Висле». Заметив вокруг себя испуганные лица, Наполеон поспешно добавил: «После чего я заключу мир на естественной границе по Рейну». Мармон комментирует это следующим образом: «Как бы не так!» Маршал замечает, что его повелитель был просто неспособен предвидеть свое поражение.
Даже Жозеф проявил несвойственную ему рассудительность, хотя, как за ним водилось, слишком преувеличивал значимость Бонапартов.
«Луи и Жером просили меня напомнить. Ваше величество, что они готовы выполнить любое Ваше распоряжение, которое Вы сочтете для них необходимым, — писал он 6 февраля. — И если дойдет до худшего и враг войдет в столицу, желательно, чтобы не все братья Вашего величества покинули город. После того как императрица уедет из дворца, а враг будет еще только на подступах (к городу), как мне представляется, может возникнуть промежуток, во время которого следует создать временное правительство во главе с принцем». Он отправлял письмо за письмом, написанные с весьма несвойственным для него тактом и обходительностью, умоляя императора заключить мир. На что 9 марта Наполеон ответил: «Я здесь хозяин, точно так же, как был им при Аустерлице». Два дня спустя Жозеф отправил ему последнее отчаянное послание: «Мы на волосок от полной гибели. Наша единственная надежда — мир».
Но было уже поздно. Ревность Наполеона послужила причиной тому, что он не пожелал внять советам брата. Мария-Луиза писала мужу на фронт почти каждый день и как-то раз упомянула, что часто видится с Жозефом. В письме домой Наполеон предостерег жену, чтобы та не слишком доверяла Жозефу, добавив при этом, что просто не переживет, если узнает, что она спала с братом. «Остерегайся короля. У него дурная репутация и неприятные манеры, которые он приобрел в Испании».
И хотя на тот момент его стратегия была блестящей, в целом она оказалась нежизнеспособной. У императора не было настоящей армии — солдат, способных отвечать его требованиям, способных, не зная сна и отдыха, идти маршем — отступая или наступая — на огромные расстояния по грязи и распутице, снова и снова вступая в схватки с неприятелем, а затем ложиться спать на голодный желудок под зимним морозным небом. Его зеленые рекруты десятками валились замертво от изнеможения, голода и холода. Сам император вынужден был признать, что даже его лучшие войска «таяли как снег». 9 марта союзники договорились не принимать иных условий, кроме безоговорочной капитуляции. Их армии надвигались на Париж, и Наполеон решился на рискованный маневр. Перерезав вражеские коммуникации и как следует напугав, он задумал отвлечь неприятеля от столицы.
Император написал Марии-Луизе незашифрованную записку: «Я решил двинуться к Марне, чтобы вынудить неприятеля отойти от Парижа». Увы, это послание попало в руки к казакам и дошло до Шварценберга, тем самым подтверждая опасение союзников. Они раскусили его уловку и двинулись дальше, хорошо усвоив совет, данный Александру I корсиканцем Поццо ди Борго: «Его военное могущество все еще велико, какие бы препятствия ни выпали на его долю, но его политическое могущество рассыпалось в прах, — произнес он, не отказавшись от неумолимой вендетты. — Захватите Париж, и этот колосс Наполеон рухнет в тот же момент». Император слишком поздно осознал нависшую над ним опасность, а 31 марта в Фонтенбло ему было передано известие о том, что по совету Жозефа маршал Мормон подписал перемирие и столица уже в руках врага.
Если бы у Парижа имелся хотя бы какой-то намек на оборонительные сооружения, хотя бы несколько рвов или баррикад, город бы выстоял. Жозеф, который, будучи генерал-лейтенантом отвечал за укрепление обороны столицы, несет за это полную ответственность. Даже не имея оборонительных окопов, Париж вполне можно было защищать до прихода Наполеона, в момент капитуляции императора от столицы отделял лишь дневной переход.
Жозеф предпочел капитулировать и даже не удосужился при этом поинтересоваться мнением Мармона. Император ничуть не сомневался, кто истинный виновник сдачи города, «эта свинья Жозеф, вообразил, будто он может командовать армией не хуже, чем я!» Однако у Жозефа в данном случае вообще не было ни малейшего желания командовать.
Императорское семейство — Мария-Луиза, римский король, «мадам мать» и Екатерина (наконец-то в положении!) — покинули Тюильри вместе со своей свитой в десяти зеленых каретах в 9 часов утра 28 марта. В сопровождении 1200 конных гренадеров и улан они выехали в Рамбуйе, где к ним присоединился Луи «в состоянии такой паники, что желал поскорее укрыться в какой-либо крепости», — вспоминала впоследствии императрица. — «Он почти обезумел, и на него было неловко смотреть». (Гортензия сама добралась до Рамбуйе, а затем, практически в одиночку, отправилась к матери в Шато Наварр, в Нормандию, где Жозефина была безумно рада ее видеть). Вскоре беженцы были вынуждены покинуть Рамбуйе, опасаясь отрядов казаков. Эти переезды совершенно измотали Екатерину. Сначала Бонапарты в своих каретах направились в Шартр; по иронии судьбы, эти кареты были сделаны к коронации Наполеона. В Шартре их догнал Жозеф и тотчас объявил, что Париж пал. Они с Жеромом спешно покинули город 31 марта, как только вражеская кавалерия начала угрожать пригородам. Жозеф начисто позабыл свое былое мнение о том, что в городе должен остаться кто-нибудь из принцев императорской семьи, и действовал вопреки собственному героическому воззванию к парижанам: «Регентский совет обеспечил безопасность императрице и римскому королю. Я остаюсь». Согласно указаниям императора Жозеф написал Бернадоту, хотя и, не питал особых надежд, в последней попытке уговорить бывшего маршала оставить союзников. Жозеф оставил Жюли и дочерей вместе с кронпринцессой Дезидерией (Дезире) в особняке Бернадотов в Париже на Рю д’Анжу. Сам он и его повергнутый клан отправились в Блуа, где в помещении префектуры, охраняемой войсками, устроили некое подобие двора. Два царственных брата, судя по всему, замышляли образовать нечто вроде временного правительства к югу от Луары, и хотя Жером грозился применить силу, чтобы в случае необходимости заставить Марию-Луизу следовать за ними, та мудро отказалась. Вскоре императрице нанес визит адъютант Александра I граф Шувалов. Он поставил Марию-Луизу в известность, что она должна сопровождать его в Орлеан, откуда князь Эстергази доставит ее к отцу, который обосновался в Рамбуйе. Что было весьма галантно с его стороны, император Франц послал приглашение «мадам матери», однако Летиция, не раздумывая, его отклонила. Перед отъездом Мария-Луиза сказала свекрови: «Надеюсь, что вы всегда будете вспоминать меня добром». На что та холодно ответила: «Это зависит от тебя и твоего поведения».