Семья Кана на черном дворе убавилась до четырех. Мистер Сун сделался безработным, потому что китайский университет, где он читал лекции, был разрушен японцами.
За счет трех японских джентльменов в доме было установлено радио. Оно внесло поток звуков. Domei-dispatch ежедневно заявлял о блестящих японских победах. Гремела странная музыка и какое-то нечеловеческое гортанное пение хором. Кто пел и по какому поводу? Была ли это радость победы или похоронное пение? Как оно было загадочно и странно для европейского уха! Гремели речи от новых японских правительственных органов; голоса негодования и воззвание о помощи – «ко всем!» – от раненого Китая. Слышно было Гитлера, глас сверхчеловека из Берлина, и восхитительная музыка из Grand Opera и La Scala. И все это говорило о том, что нет единения в человечестве, что различны интересы классов и наций, что больше и больше дробилась прежними веками выкованная христианская и нехристианская мораль и что нет выхода, нет никому оправдания и всем грозит гибель.
И пока наслаждались японцы своим новым радио, ужасалась Бабушка: без радио она не знала, как страшен стал внешний мир.
С ревом радио в доме, с шумом аэропланов, почему-то тренировавших своих пилотов над самым городом, миссис Парриш легко теряла душевное равновесие – и сама подымала не меньший шум. Теперь Бабушка с утра до вечера находилась в комнате миссис Парриш. Бабушка придумала хитрость. Она играла с миссис Парриш в карты. Когда выигрывала Бабушка, она получала чашечку кофе. Когда выигрывала миссис Парриш, она получала немножко виски. И то, и другое было заперто в шкафу миссис Парриш, и только у Бабушки были ключи. В обоих случаях Бабушка старалась растянуть приготовления: то кофе медленно варился на спиртовке, то надо было сначала причесать миссис Парриш и вымыть стаканчик, а потом уже наливать виски. Если миссис Парриш отказывалась причесываться или умываться, Бабушка уговаривала ее, как ребенка. Она имела опыт, воспитав два поколения послушных и милых детей. Вечерком они немножко гуляли около дома. Дима и Собака, шагая за ними, оберегали их безопасность. Уложив миссис Парриш в постель, Бабушка придумала начать ей рассказывать о своей жизни, с самого начала. Это была долгая жизнь. Была ли Бабушка хорошим рассказчиком, была ли жизнь ее так занимательна, только миссис Парриш глубоко заинтересовалась с самого первого вечера. Чем дальше развивалась история Бабушкиной жизни, тем глубже был интерес миссис Парриш. Бабушка же повествовала только о фактах, не добавляя ни выводов, ни поучений. История шла, начинаясь в прекрасном доме обширного имения, под безоблачным родным небом, затем перемещалась в столицу, путешествовала по заграницам и, вдруг оставшись без крова, ютилась в тюрьме, в товарном вагоне, в китайской фанзе. Долог, долог был путь от имения «Услада» до пансиона № 11! Иногда, слушая рассказ, миссис Парриш внезапно засыпала. Проснувшись, она повторяла последнее слово, сказанное Бабушкой, и спрашивала: «Что дальше?»
Если Бабушки уже не было в комнате, она выбегала в коридор и, свесившись с лестницы, кричала:
– Хо-хо! Бабушка! А когда он сказал: «Готовьтесь!» – что дальше?
И мягкий голос Бабушки отвечал откуда-то снизу:
– Когда он сказал: «Готовьтесь!» – я начала молиться. Но в волнении я забывала слова и только повторяла «Отче наш, Отче наш».
И Бабушка появлялась на лестнице. Медленно всходя по ступеням, она продолжала рассказ.
То были тяжелые дни для миссис Парриш. Доктор Айзик оставил город на целый месяц. Он уехал в район разрушения бесплатно лечить китайцев. Бабушка одна присматривала за миссис Парриш.
– Что Вы тут шьете по целым дням? – спросила как-то миссис Парриш.
– Я починяю Ваше белье, миссис Парриш.
– С какой стати! Для этого есть амы[3]. Я позвоню в католический монастырь, и они нам пошлют аму. Бросьте эту работу!
Ама пришла на следующее утро. Это была приземистая женщина крестьянского типа. Лицо ее носило выражение настороженности и критического отношения к жизни. Шила она прекрасно. Бабушка хотела использовать немножко для себя опыт Амы. Обе они шили, сидя на площадке лестницы, напротив комнаты миссис Парриш. Дверь в эту комнату была открыта, и Бабушка держала, таким образом, свою пациентку под неослабным наблюдением. Работая, она вела разговор с Амой.
– Скажите, Ама, Вы довольны тем, что Вы – христианка?
Ама бросила исподлобья быстрый взгляд на Бабушку.
– Нет, я не довольна.
Это был неожиданный ответ.
– Почему?
Ама помолчала немного.
– Что бы мне ни понравилось, чего бы мне ни захотелось – все это грех. А Бог наказывает за грех. И Он все видит. Невозможно спрятаться. Мне это не нравится.
– Но Вы молитесь?
– Мне нельзя не молиться. Иначе не будут держать в монастыре.
– Но Вы, значит, не любите молиться.
– Я не люблю молиться? Наоборот, я очень люблю молиться. На это время не дают работы. Очень спокойно и хорошо.
– Кому Вы молитесь?
– Я молюсь Божьей Матери.
– Не Иисусу Христу?
– Редко. Есть вещи, которые не скажешь мужчине.
И это было неожиданно. Бабушка прекратила вопросы, и некоторое время она работала молча. Миссис Парриш появилась на пороге:
– Скажите, Ама, Вы уже монахиня?
– Нет. Мать игуменья говорит, что я не гожусь. У меня грешные мысли. «Ты лучше выходи замуж, – так она мне говорит, – может, твои дети будут хорошими католиками». И еще она находит, что я говорю много: «У разговорчивой женщины меньше шансов сделаться святой».
– Если так, то почему же Вы живете в монастыре?
– Мне нравится. Спокойно. Поработаешь и помолишься. Опять поработаешь. И помолишься. И это все.
– Но молиться можно везде.
– Как-то лучше выходит в большой компании. Монахини – славный народ. Хорошая компания.
– А как случилось, что Вы пришли в монастырь?
– Я не шла, меня монахини на руках несли. Мои родители продали меня за два доллара. Я была еще очень маленькая, больше двух долларов и не стоила. Был голод. Почтенным родителям надо было купить буйвола, чтобы пахать землю. Они продали меня и моих сестер.
– И у Вас нет в сердце обиды?
– Я очень счастлива, что родителям от меня была польза. Они ведь купили быка.
– А Вас купили монахини?
– Нет, это не так было. Очень плохие люди скупали девочек. Монахини тогда сказали: «Лучше мы купим». Дали дороже и купили.
– Бабушка, – звала миссис Парриш, – идите! Пора играть в карты!
– Извините меня на сегодня, – просила Бабушка, – мне нужно закончить платье для Лиды.
– Но я хочу играть в карты!
– Я позову дочь Таню. Она поиграет с Вами.
– А она хорошо играет?
– Нет, я думаю, плохо. Без практики.
– Ну, тогда я согласна. Дайте сюда ключи от шкафа. Я буду получать награду.
– Вспомните уговор, миссис Парриш. Ключи всегда у меня. Когда Вы выиграете, кликните меня. Я приду и выдам награду.
За два часа Бабушка выдавала награду пять раз. Пришлось посадить Мать за работу над Лидиным платьем, а Бабушка пошла играть в карты. Миссис Парриш не сразу согласилась. Ей нравилась новая партнерша.
Теперь Ама говорила уже Матери:
– Да, у меня грешные мысли. Но что тут делать! Хороший тон в монастыре – это молиться о других. А этих других очень много. Некогда думать о себе. И вот получается так: другие живут в свое удовольствие, а как только Бог захочет их наказать, тут я должна молиться, чтоб Он их простил. И так иногда зло берет на этих других. Вот и теперь я в душе говорю Богу: «Ты видишь, что делают японцы? Смотри, хорошо смотри. Не забудь ничего из того, что Ты видишь. Начнешь наказывать – хорошо их накажи». Пока что не вижу, чтоб Он начал наказывать.
Вы знаете, у Него к грешникам много терпенья. А вот к тем, кто уже христиане, терпенья меньше.
– Да, Ама, Вы странно рассуждаете о Боге.
– Я уже сказала, что у меня грешные мысли. В монастыре всем это давно известно. Мать игуменья даже хотела наложить на меня обет молчания. А потом махнула рукой. Слов не будет, мысли останутся. К тому же я хожу шить. А как шить без разговора?
– Кто научил тебя так хорошо шить? – спросила Мать, чтобы переменить тему.
– Монашки научили. И говорить по-английски научили. Немножко писать и читать то, что я написала. Я еще умею вязать. Когда сравниваю себя с другими, вижу, что я – образованная девушка.
– А книги Вы не читаете?
– Пробовали меня учить, но это подымает мои грешные мысли. В монастыре читают только книги о святых. Мне очень нравится. Но когда я потом рассказываю, что я поняла, монахини сердятся и разбегаются от меня. Мать игуменья раз даже топала на меня: «Не прикасайся к книгам. У тебя грешные мысли». Мне даже запретили задавать вопросы, если я не понимаю того, что нам читают вслух. А много интересного!
– И Вы сожалеете, что Вам не дают читать?
– Нет, не очень. Больше читаешь, больше знаешь. Меньше знаешь – легче. Согрешишь и не знаешь, что грех. Не надо каяться. Удобно.
И голоса замолкли надолго.
«Что это Тани не слышно? – думала Бабушка. – Где она?»
Она вышла из комнаты миссис Парриш. Мать стояла в какой-то странной неподвижности у окна и сосредоточенно смотрела на что-то находящееся внизу.
Бабушка подошла к ней, но Мать не слыхала ее шагов. Она все стояла и смотрела в окно, выходившее в чужой, соседний сад. Этот сад был полон прекрасных цветов. Как неподвижное розовое облако, склонялась над домом мимоза. В ее тени молодая женщина полулежала на кресле. У ее ног, на траве, сидел господин и обмахивал ее для прохлады круглым прозрачным веером. Неподалеку стоял маленький изящный столик с чайным прибором. Китаец-слуга, весь в белом, разливал чай. От всего этого веяло счастьем.
– Посмотрите! – сказала Мать, задыхаясь от слез. – Почему мне не дано этого? Как хороша жизнь, если видеть ее оттуда!
– Не говори этого, Таня! – Бабушка положила ей руку на плечо. – Кто знает, что скрыто за этим видимым счастьем! Твоя же тяжелая жизнь – узкая тропинка к небесам. Научись любить ее.