прервано Розой, пришедшей с прощальным визитом и погадать. Узнав о потере карт, она непомерно огорчилась. Одарив и ее долгим взглядом, Милица сказала:
– Может, это и лучше!
Но Роза была полна и страхов, и надежд. Боясь, что японцы будут преследовать евреев, она спешила уехать – но как и куда? Посоветоваться не с кем, так как доктор не принимает ее тревоги всерьез, называя это паникой. Кстати, уж если заговорили о докторе, она просит ее выслушать. Она обращалась теперь по преимуществу к Матери. Роза слышала, что их новая жилица (она подразумевала мадам Климову, которая высказывала часто вслух это желание) желает «лечиться даром» у доктора Айзика.
Тут мадам Климова поднялась и, дернув стулом, чтоб «выразить чувства», вышла. Но Роза успела бросить ей вдогонку:
– Не понимаю, как юдофобы не боятся лечиться у докторов-евреев, да еще и даром! Но Вам я скажу вот что, – обратилась она к Матери и уже другим тоном. – Я не уеду спокойно, не предупредив Вас, что Айзик – ненормальный. Ну что Вы нашли в нем? Вспомните: болел ваш мальчишка, так Айзик привел другого доктора, специалиста. Запила англичанка, так он сказал: «Тут ли, в госпитале ли, только отберите у нее бутылку, и это все». Надо учиться в Гейдельберге и в Монпелье, чтоб это сказать? Болела эта старуха-монашка, и он сказал: «Нету лекарств, потому что она вправду сильно больна». Заболела Бабушка, так он прямо в лицо Вас утешил: «У ней старость, и пусть умрет». Скажите же мне честно, кого он вылечил, этот знаменитый доктор? Он знаменит только тем, что лечит даром. Но что меня пугает – если он подружится с мужем той несчастной женщины, с вашим профессором, то они погубят друг друга. Не оставляйте их одних, они Вам дом подожгут, и, имейте в виду, без спичек, одним разговором.
Облегчив совесть этим предупреждением, Роза начала повествовать и о своих делах. Пошли слухи, что евреев беспрепятственно пускают в Манилу. Туда она и направляла свой путь. Роза принципиально не верила слухам, особенно если они касались счастья евреев. Она ехала проверить. Пусть нога ее ступит на почву Манилы, и тогда она честно скажет: «Да, евреев пускают в Манилу». Почему не попробовать? Допустим, не пускают, но не убивают же их там при выходе на землю. Она вернется. А если пускают – она вызовет мужа.
И вдруг Роза неожиданно и горько заплакала. Это были слезы преследуемого испуганного человека, и эти слезы всем в столовой теперь были понятны.
– Вот что, – предложила Милица великодушно. – Как только найдутся мои карты (а они найдутся!), я раскину на Вас. Я Вам телеграфирую одно слово «да» или «нет» – на исполнение Ваших желаний. Пусть доктор даст адрес и оплатит телеграмму.
– Только объясните ему хорошенько, а то он не поймет, – заволновалась Роза. – Он ужасно тупой, когда надо понять, в чем дело.
Мать чувствовала себя очень усталой. Но только она легла спать с тем, чтобы встать пораньше и продумать свои тревоги, осторожный звонок звякнул у входной двери. Она удивилась странности этого звука. Кто-то и хотел, чтоб звонок услышали, и, очевидно, боялся быть кем-то услышанным. Она побежала к двери.
На фоне печального темного зимнего неба, у серой решетки калитки, стоял бродяга. Ступенькой ниже – мальчик, еще ниже – собака. Бродяга был слеп на левый глаз; собака была хромая. Мальчик был как будто здоров, но очень худ и грязен. Свет луны скупо, как бы с неудовольствием, освещал их сзади, и они все трое дрожали от холода.
Бродяга спросил, можно ли видеть Петю. Мать просила его войти. Он отказался за всех троих: «Мы тут постоим». Мать позвала Петю. Чтобы оказать дрожащему в лохмотьях человеку какое-то человеческое внимание, она спросила:
– Это Ваша собака?
– Моя, – ответил бродяга.
– А Вам не трудно ее кормить?
– Мадам, русский беженец в нищете не может быть без собаки: ему нужен верный друг.
У него был ужасный голос. Этот голос являлся биографией человека. Он свидетельствовал о бесчисленных ночах, проведенных на голой земле во все времена года, о пьянстве, когда была водка, о табаке, о голодных днях, о болезнях, грызущих тело долгие годы. С таким голосом невозможно родиться, его нелегко приобрести. Он является знаком безвозвратно погубленной жизни.
Когда Петя вышел и увидел бродягу, он тихо спросил:
– Где мы могли бы поговорить спокойно?
– Идите в столовую и заприте дверь на ключ, – ответила Мать.
Они ушли. Мать попросила и мальчика войти, но он отказался. И собака повесив голову стояла недвижно, как бы тоже отказываясь войти. Тогда Мать надела пальто и вернулась посидеть с мальчиком. Он стоял спокойно, его глаза были полузакрыты, и все же чувствовалось, что он был настороже, что глаза его видели ясно, уши прислушивались чутко – и он готов вспрыгнуть и умчаться при первом знаке опасности.
– Как тебя зовут? – спросила мать.
– Игорь.
– А фамилия?
Мальчик помолчал, потом сказал:
– Не знаю. Нету у меня фамилии.
– Где твои родители?
– Не знаю. Померли.
– Где они жили? В каком городе?
Мальчик уклончиво поглядел в сторону, стараясь избежать глаз Матери. Помолчал и сказал:
– Не знаю. Не помню.
– С кем ты живешь?
– С ними.
– С кем это «с ними»?
– Разный народ. Приятели.
Она смотрела на него с материнскою теплою жалостью. Какой грязный! Руки его были покрыты и сыпью, и грязью, все вместе выглядело, как чешуя на рыбе.
– Сядь, посиди. Может быть, долго придется ждать приятеля. – И она подвинула ему коврик. Мальчик сел. Собака, как бы оберегая его, подошла ближе и остановилась у его ног. Она двигалась на трех ногах; четвертая, очевидно давно когда-то перебитая, бесполезно болталась.
Мать вошла в дом. Она стояла в кухне в нерешимости. Потом взяла котлету, принадлежавшую миссис Парриш, разрезала ее вдоль, положила между двумя ломтями хлеба и завернула все в бумажную салфетку. Она вышла опять на крыльцо и отдала котлету Игорю. От запаха мяса по телу собаки прошла дрожь, и она тихонько заскулила. Игорь положил сверток за пазуху.
– Сьешь сейчас, – сказала Мать.
– Я лучше съем потом.
– Когда?
– Потом.
Собака, аристократ дома № 11, появилась из двора и подошла к группе. По мере ее приближения хромая гостья становилась все меньше и меньше. Поза этой собачки выражала униженное смирение, мольбу о пощаде, как будто бы она понимала, что самый факт ее существования являлся оскорблением для высших собачьих пород. Аристократ же, бросив презрительный взгляд на пришельцев, издал один только звук, похожий на хрюканье, – и ушел.
Мать все смотрела на мальчика. Очевидно, он был одним из миллиона «беспризорников» и обречен на гибель. Она старалась по его внешнему облику угадать, к какому классу прежнего русского общества принадлежала его семья. Ему было не больше одиннадцати лет. Форма его головы, рук, легкость строения всего его маленького тела обличали породу. Из лохмотьев и грязи выступал образ изящного, стройного мальчика. Чей это сын? Был ли он только еще бродяга, или уже преступник, или начинающий наркоман? И Мать с горькой радостью подумала: «Хорошо, что Дима едет в Англию». Она все возвращалась к повторению этих слов, как бы желая убедить себя и оправдать.
– Они тебя не обижают? – тихо спросила она Игоря.
– Кто?
– Те люди, с кем ты живешь.
– Нет, не обижают.
– Не наказывают? Не бьют?
– Кто не бьет?
– Люди, с кем ты живешь.
Тут Игорь повернул голову и посмотрел – в первый раз – ей прямо в глаза. Несколько мгновений под этим взглядом она чувствовала какое-то смущение. Это был странный взгляд. Серые глаза глядели как-то необыкновенно спокойно, чуть насмешливо. Взгляд был светящийся, но не ласковый. Как бы кто-то другой посмотрел на нее из этих глаз и произнес упрек и осуждение.
– Нет, не бьют. Они бродяги. Мы не обижаем никого.
«И я виновата, – подумала Мать. – Кто даст Богу ответ за этих детей? Мы все виноваты». Вслух она спросила:
– Так тебе нравится с ними жить?
Он долго молчал, прежде чем тихо ответить:
– Мне больше негде жить.
– Хочешь жить с нами? Мы тоже бедные. Мы тебя не будем обижать. Я обещаю.
Мальчик опять осветил ее неласковым взглядом.
– Нет.
– Почему? Тебе станет легче жить, удобнее.
– Вы чужие.
– Нет, мы тебе не чужие: тоже русские и тоже бедные.
– Я уже привык там. Я сделался ихний.
– А ты подумай. И к нам привыкнешь, будешь наш. И у нас тоже есть мальчик. Есть и собака. Есть ванна, теплая вода. Кушаем, пьем чай. Будем тебя учить. Мы ходим в церковь, читаем книги, разговариваем долго по вечерам. Мы – Семья, ты понимаешь?
Мальчик отвернул голову и молчал.
– Не будешь сильно голодным. Обстираем тебя, приоденем. Будешь ходить чистый, не будет грязи.
– Грязь – что? – вдруг быстро сказал мальчик: – Грязь – ничего. От нее не больно.
Петя и взрослый бродяга вышли из дома. Он прощались, о чем-то шепчась. Мать сказала бродяге.
– Оставь-ка мальчика у нас. Я его возьму в нашу Семью.
Бродяга вздрогнул от неожиданности. Он осторожно и подозрительно скользнул своим глазом сначала по мальчику, потом по Матери и сказал:
– Ему тут неподходяще. Да и в нашем деле нужен мальчик. Хочешь остаться? – внезапно сказал он тоном, который хлестнул, как бич.
– Не хочу.
– Ну, так пошли!
И пришельцы удалились в том же порядке: сначала шел взрослый, за ним ребенок, за ним хромала жалкая собачка.
Петя стоял молча, но, видимо, очень взволнованный. Он взял руку Матери, поцеловал ее, и они вместе вошли в дом. В столовой он закрыл дверь, огляделся и потом сказал тихо:
– Я скоро ухожу с ними в Россию.
– О Боже! – сердце у нее как будто бы оторвалось и упало, она всплеснула руками: – О Боже! О Петя! Уходишь с ним?
– Не только с ним. Всех их будет человек десять.
– Нет, я не могу… я не могу… – Она начала страшно дрожать всем телом, повторяя: – Не могу… это невозможно… не перенести…
Он взял ее руки, крепко сжал их, как бы желая передать ей что-то из своей силы, чтоб она так не дрожала.