– Тетя, Вы согласились. Помните наш разговор? Тетя, дорогая, представляется такой удобный случай…
Эти слова «удобный случай» подняли горечь в ее сердце: «До чего дожили! – думала она. – Это уже удобный случай для Пети!»
– Куда же ты пойдешь? В какой город?
– Этого нельзя решать отсюда. Иду в Россию.
Бессильно она опустилась на диван, бывший когда-то Бабушкиной постелью.
– Что тебе надо приготовить?
– Ничего нельзя брать с собою. Я здесь заплачу 25 долларов – и это все.
«Господи, Господи! – в душе взывала Мать. Поддержи меня. Гибну! Мы все гибнем!»
Ей мучительно хотелось остаться одной, уйти из пансиона № 11, от жильцов, от родных даже. Опомниться, одуматься. Не быть ничьей ни мамой, ни тетей, ни хозяйкой. Освободить душу от всех и оглянуться на жизнь. Что-то было нужно понять в своей жизни – и скорее, скорее, потому что протест поднимался и рос в ней. Горечь заливала ее душу, мутила сознание. Но куда уйти? Где укрыться? Где ей удастся побыть одной? И вдруг она нашла: «Все брошу завтра и поеду на Бабушкину могилу».
Глава тринадцатая
Утром съехали графиня с сыном. Они нашли маленькую квартирку в районе Арены, где Леон должен был выступать в тот же вечер, но под вымышленным именем. Мадам Климова негодовала. Титул графа Dias da Cordova, по ее словам, выглядел бы шикарно на афише. «Имеют титул и не умеют им пользоваться, – думала она со злобой, – а кто умел бы, тому не дано».
Расставание прошло дружески, во взаимных обещаниях «не забывать» и встречаться. Мадам Климова, хоть и не получила приглашения, обещала навещать и почаще.
Матери не удалось оставить дом раньше полудня. Она старалась ничем не выдавать своего горя. Петя и она решили, что его уход должен оставаться строжайшим секретом, даже от Лиды и Димы. Дело шло о его жизни. Когда он уйдет, она скажет, что ему предложили работу в Шанхае и он спешно уехал. Мать уже составила рассказ, взвешивая каждое слово, чтоб заучить и не оговориться неосторожно.
– Он уехал в Шанхай. Друзья по его футбольной команде нашли ему там работу. Много значит рекомендация. Конечно, надо было спешить.
Тут она предполагала вопросы и восклицания слушателей:
– Почему так спешил?
– Письмо, что извещало его о работе, хоть и заказное, а сильно задержалось в дороге. Времени осталось в обрез. Прямо-таки мы боялись за каждый лишний час.
Тут неизбежно, а может быть, и раньше, мадам Климова спросит коварно и нарочно громко:
– Как же это он уехал? А паспорт?
Здесь она скажет приблизительно так, и скажет спокойно, если сможет, даже со снисходительной улыбкой по адресу Пети:
– Уж он так обрадовался, так торопился, что толком и не рассказал. Он получил какую-то бумагу от этих своих друзей-англичан. Там он был уже помечен как служащий и член футбольной команды (и в скобках: у них же скоро состязание с кем-то). Эта фирма дает протекцию в дороге всем своим служащим, значит, и Пете. Да, видела и бумагу. Своими глазами. Бумага с печатью.
– Но как же он вышел с концессии? – конечно, будет настаивать Климова. – Как прошел через японскую полицию? Он ведь «отмечен»?
– Да он и не выходил совсем, – скажет Мать наивно. – Ему написали, как ехать, и он мне рассказал. От берега британской концессии в моторной лодке английского консульства, до Таку-Бар, а там на английский пароход.
И все позавидуют Пете.
«Боже мой – думала она. – Ведь все это могло бы быть правдой!»
Наконец она оставила дом и отправилась на кладбище.
Ничего нет на свете печальнее кладбища в ранние часы хмурого февральского вечера, времени угрюмых ветров. Ни былинки зеленой травы, ни листа, все бесцветно, безжизненно, серо. В этот час оно пустынно. В этот час меркнет свет, надвигаются сумерки, и кладбище лежит распростершись, как труп, символ смерти. Как страшна земля, когда она холодная, мокрая, голая. Ветер кажется последним вздохом умершей земли. Нигде никогда не издает он таких глухих стонов, как в грустный февральский вечер на кладбище.
Мать быстро пошла к Бабушкиной могиле, в далеком углу, где места подешевле. Там она стала на колени, руками обвила маленький холмик, склонила голову – и на миг замерла.
– Ты слышишь меня, мама? – прошептала она. – Ты видишь, что я здесь? Ты знаешь, с чем я пришла?
Ее слезы полились ручьями.
– В этом мире одно мне не изменило – твоя любовь. Пусть твоя любовь будет сильней твоей смерти. Не оставляй меня. Научи, что мне делать. Может быть, я делаю ошибку – и дети должны остаться со мною, как ты когда-то сказала: «Умрем все вместе». Или надо их отпустить – пусть идут и ищут… Скажи мне слово, дай знак, что ты слышишь. Хочу видеть, что-то тронуть родное, к чему-то доброму, теплому прикоснуться…
Она плакала горько, и ее слезы стекались в маленькие озерца, в углубления на неровной поверхности холмика, застывали на засохших рождественских хризантемах и маленьких камешках. Озерца постепенно сливались вместе, в одну лужицу.
Но не было слышно другого звука, только под ветром где-то дребезжали металлические листья венков и царапающим вздохом отвечали им стеклянные цветы.
– Ты видишь меня, мама? Ты слышишь? – повторяла она снова и снова, но уже не могла выговаривать слов, только слоги, заикаясь от дрожи, утомления, холода. – Почему ты так навсегда, бесповоротно ушла? Почему я не вижу тебя даже во сне? Я засыпаю с мыслью, обращенной к тебе, но ни разу, ни разу ты мне не явилась. Как ты можешь меня оставить одну в таком горе?
Но ответа ей не было. Могила была безмолвна. Ей казалось, все в ней онемело, и она сама уже была душою так же мертва, как этот час, этот ветер и эта могила. Но пока она лежала так, застывая, что-то в душе ее двинулось и уже подымалось, какая-то крепкая сила – не радость, не тепло – нет, большая сила – спокойная покорность. Это была покорность веры: как будто облака расходились, как будто видимый мир раздвигался – и она созерцала тропинку, о которой Бабушка сказала когда-то: «Люби ее – это твоя дорога в рай».
– Да будет воля Твоя, – прошептала она, подымаясь, и вдруг увидела крест над собой. Она видела его много раз раньше, этот крест на Бабушкиной могиле, но поняла только сейчас. В сумерках – высокий и белый – он возвышался на фоне темнеющего неба, угасающего света, печальной и голой земли – один только чистый и белый – одна дорога, одна ноша, один путь – страдание за всех.
Она почувствовала, что это и есть ответ на все ее печали. Жить, как жила, идти, как шла, всех любя и все прощая, как Бабушка. Ее душа наполнилась спокойствием. Она поняла, что жизнь ее и пути разрешаются не ею самой, а выше. Она поклонилась кресту и пошла к выходу.
У стены кладбища стоял одинокий рикша. Он поджидал ее на ветру, стуча зубами, чтоб заработать свой грош. Экипаж рикши не является его собственностью. Богатые фирмы получили монополию и сдают экипажи. Начав работать, рикша живет в Тянцзине около 8 лет, в Шанхае – от 4 до 6 и умирает от чахотки. Мать подумала: «Если мир начинает распадаться только на две группы, все же лучше быть жертвой, чем палачом».
Между тем, в ее отсутствие в доме № 11 имело место еще одно событие. Мисс Пинк нанесла второй визит Ирине Гордовой. Мисс Пинк изменила свои апостольские день и час, теперь это была пятница, от 2 до 4.
Твердым шагом вошла она в дом и громко спросила: «Ирина Гордова?» Ирина услышала голос, и больше всего в жизни ей захотелось не видеть мисс Пинк. Она что-то сообразила и, постучав к Черновым, сказала, что леди-миссионер ожидает кого-то внизу. Профессор вмиг сбежал с лестницы. Он волновался. Он думал, что прибыл кто-то из его корреспондентов. Энергично схватил он руку мисс Пинк, сообщая, что чрезвычайно рад и благодарит за визит и внимание.
– Пора, пора начать действовать! Человечество идет быстрым шагом к самоистреблению. Зоология знает о подобных явлениях в мире низших животных…
И он пригласил ее в пустую столовую, усадил на стул, запер дверь. Затем он сел напротив – весь интерес и ожидание. Но мисс Пинк, несколько оглушенная его красноречием, не говорила ничего. Длилось странное молчание. Удивленный профессор произнес:
– Жду Ваших слов, сударыня.
– Я пришла помочь павшей девушке.
Профессор, никогда не думавший о женщинах в такой терминологии, не понял.
– Какая девушка? Откуда она упала? Почему она упала? Что с нею случилось дальше? Но, впрочем, это частный случай. Поговорим о спасении мира вообще.
– Я пришла видеть девушку-блудницу.
– Но здесь Вы не найдете ее. И затем, я принципиально возразил бы против этого термина. Вы не думаете, что, произнося его, Вы ставите себя в положение фарисея?
– Я пришла видеть Ирину Гордову.
Профессор изумился.
– Но если Вы думаете о ней в подобных выражениях, я полагаю, Вам лучше бы не встречаться. Это может оскорбить ее.
Одним из правил хорошего тона при посещении «трущоб» является терпение, если вдруг дурной запах, грязь или слово оскорбили посетителя. Мисс Пинк объяснила, что по программе ее общества эта часть города принадлежит – в моральном отношении – ей. Она должна поэтому видеть Ирину Гордову, и для блага этой последней.
– Простите, я не совсем понимаю, – спросил профессор. – Вы ей конкретно предлагаете какое-то «благо»? Вы ей? Что же это?
– Моральное руководство к моральному совершенству.
– Вы – ей? – переспросил удивленны профессор.
– Да, и ей и всем, кто в этом нуждается. Это есть не только цель моего визита сюда, это труд всей моей жизни.
Профессор соскочил со стула в порыве энтузиазма:
– Я счастлив встретить Вас, наконец, мисс Пинк! Моральное руководство для всех! Всю мою жизнь я ждал Вас и мечтал встретить. Буду горд стать Вашим слугой. Я и сам пытался было предлагать человечеству моральное руководство – но не имел успеха: чего-то недостает в моем методе. Никто не хочет за мной следовать. Научите меня. Как Вы это делаете: ваш базис?
– Христианство, – кратко бросила мисс Пинк.