Профессор заволновался еще сильнее:
– Но идут ли за Вами? Ведь не Вы основали христианство и не сейчас. Все давно знают о нем. И Ирина Бордова знает, конечно. Так зачем Вам беспокоить эту милую девушку? Поезжайте-ка лучше, например, в Москву! Ни для кого не секрет, что Политбюро несколько нуждается в моральном руководстве. Я им писал, но…
– Я требую сюда Ирину Гордову!
– Но позвольте, какое право Вы на нее имеете? Возможно, она не желает Вас видеть.
– Я уже была у нее.
– Не называли ли Вы ее и тогда блудницей? Если да, уходите скорее, пока Гарри Вас не увидел. Какое уж тут моральное руководство на христианском базисе, когда Вы сами далеко не христианка. Вы вошли под ложным предлогом. У Вас какие-то другие цели.
– Как Вы смеете! – вскрикнула мисс Пинк.
– Но позвольте, позвольте, – старался объяснить профессор, – в Вас нет двух основных качеств христианства: любви к ближнему и смирения. Вам нужны доказательства? Отлично. Идя сюда, как много нищих Вы встретили и прошли мимо? Почему, например, Вы не отдали вашего мехового жакета дрожащим от холода? Вы обязаны отдать, если Вы читали Евангелие. И не только жакет, но платье и даже рубашку. Настоящий христианин шел бы «БОС и НАГ» сегодня в Тянцзине.
– Что? – сказала мисс Пинк, вставая. Идея наготы ее оскорбила. – Какая дерзость!
– Это не дерзость. Это – текст.
Она, уже не слушая, направлялась к двери.
– Позвольте, позвольте, – почти кричал профессор, забегая вперед и загораживая ей дорогу. – Вы не можете так уйти! Дайте же мне хоть ваше моральное руководство, если Вы удерживаете для себя ваш меховой жакет…
Она понимала его слова в прямом смысле: он покушался – пока косвенно – на меховой жакет. Между столом, профессором и стеной было очень узкое пространство, она не могла пройти, не задев его. Ей казалось, как только она его заденет, он ее и схватит. Она – сильнее, конечно, но кто знает кто еще скрывается в этой трущобе. Она ясно видела, что погибла.
– Это ваш долг – объясниться, – настаивал профессор, пытаясь взять ее за руку. – Вы ведь дорожите своим честным именем, не правда ли? Вы входите в частный дом без приглашения, под ложным предлогом. Вы называете одну из обитательниц именем, которое заставляет думать, что Вы приходите откуда-то, где не знают приличий. Вы выдаете себя за общественного деятеля, но убегаете при первом вопросе о характере вашей деятельности. Вы понимаете, какое это производит впечатление в кругу культурных людей? Вы не можете не понять, Вы – не молоды, мы приблизительно одних лет, христианское ли ваше поведение, не говоря уж об апостольском? Зачем Вы шли сюда и что Вам нужно? Человеческое достоинство обязывает Вас не лгать. Дайте прямой ответ!
– Дайте мне пройти, – задыхаясь, шептала мисс Пинк. Она уже дрожала от страха.
Вдруг – и еще от большего страха – задрожал и профессор. Его лицо исказилось. И тоже страшным шепотом он спросил:
– А… а… у Вас ДВЕ руки?
Мужество покинуло мисс Пинк, и она вдруг отчаянно закричала:
– Спасите!
Этот крик отрезвил профессора.
– Вы боитесь меня, мадам? – спросил он с удивлением и облегчением. Затем, открыв дверь и галантно отойдя в сторону, он поклонился: – Пожалуйста, мадам! Я больше не задерживаю Вас. Будьте здоровы! Благодарю за любезное посещение.
Мисс Пинк ринулась в коридор и вон из дома.
Глава четырнадцатая
Жильцы дома слышали, что в столовой шел громкий разговор. Раскаты голоса профессора отдавали гневом. Резкий крик мисс Пинк вспугнул всех, кто его слышал, но вмешиваться было поздно – все видели, как она выбежала из дома. В столовой они нашли профессора уже спокойного как ни в чем не бывало. Однако же Ирина чувствовала себя виновной в том, что подвергла профессора испытанию милосердием мисс Пинк. Чтобы загладить угрызения совести, она всех пригласила на чай с печеньем и угощала тут же в столовой.
Мать, возвратившись домой, нашла всех вместе, мирно беседующими в столовой за чаем.
– Аврора! – приветствовала ее Ирина, и ее голос был и очень печален, и очень ласков. – Вот и ваша чашечка чаю.
Когда все разошлись, Ирина задержалась в столовой.
«Она хочет что-то сказать мне, – подумала Мать, – и что-то печальное».
– Вот что, – начала Ирина и отвернулась к окну, чтобы Мать не видела ее лица. Как бы внимательно рассматривая что-то во дворе, она сказала без всякого выражения в голосе: – Американская армия оставляет Тянцзин четвертого марта. Через десять дней.
И Мать, как когда-то Бабушка ответила Лиде, сказала:
– Десять дней – это долгое время. Еще десять дней счастья.
– Не правда ли? – Ирина быстро обернулась и засияла улыбкой. – Как человек делается жаден! Когда-то, до встречи с Гарри, в китайском доме, где все было мне чуждо и тяжело, и неприятно, я, бывало, мечтала об одном дне счастья. Теперь я плачу о том, что их осталось десять. Как хорошо Вы это сказали!
Улыбаясь, она подошла к Матери.
– Вы лягте и отдохните, Аврора, – говорила она, заметив, как Мать утомлена, но не подавая вида, что заметила это. – Я сделаю всю работу за Вас, пожалуйста, пожалуйста. Вы лягте на диван и командуйте! – И она уже укладывала Мать, снимала с нее тяжелые и мокрые ботинки, принесла ей для смены свои шерстяные чулки, помассировала холодные ступни ног – и отправилась на кухню. Лиде она посоветовала оставить все и идти к Матери.
– Она что-то выглядит нехорошо.
Не зная, чем помочь, Лида сказала:
– Знаешь, мама, в церкви пели сегодня «Покаяния отверзи ми двери», хочешь, я сейчас для тебя спою?
– Спой.
– Я вот только Петю позову. Одним голосом спеть выйдет не то.
Через минуту они стояли около Матери. Высоким, чистым, каким-то святым голосом Лида запела:
– «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», – и Петя следовал за нею, исполняя партию мужской части хора.
Пение в пансионе № 11 было как бы сигналом для сбора. В доме все более или менее пели, и, заслышав первые ноты, каждый бросал, что делал, и шел на голос, как влекомый магнитом.
– «Утреннюет бо дух мой», – пела уже и Ирина, появляясь из кухни с полотенцем. И мадам Милица, явившись магически тут же, петь хотя и не пела, но подавала по временам два-три басовых звука, роль барабана в оркестре, и отбивала такт: «Весь осквернен, весь, весь, весь осквернен». И Дима свежим альтом пел кое-где, где знал слова и мелодию.
– «На спасения стези…» – И слезы стояли у всех в глазах. Голос Лиды летел ввысь и взвивался, как ангел.
– Что это, Аня, как будто что-то знакомое поют? – И профессор быстро направился в столовую. Ангельский голос встретил его словами:
– …Но надеяся на милость… – И он спешил на зов: «Но надеяся на милость…»
Анна Петровна сошла вниз тихо и медленно и незаметно прикорнула в углу, где, бывало, сиживал мистер Сун. Миссис Парриш теперь уже определенно избегала принимать участие в подобных собраниях. Мадам Климова была готова бежать вниз, но вспомнила, что она – в папильотках. Она быстро их раскручивала, подкалывая волосы перед зеркалом, но подоспела в столовую только к самому концу.
– Откуда эта ария? – спросила она, не замечая, что ее вопрос вызвал всеобщее изумление.
Надо сказать, что мадам Климова относилась к тому классу сторонников старой России, кто не часто ходит в церковь. Такие люди обычно придут в церковь после начала службы и уйдут до ее конца, успев все же перездороваться со всеми знакомыми и сообщить кой-какие новости. У нее была и общая для этой группы манера креститься, как бы не то смахивая пыль с лица и груди, не то обвеваясь веером. На колени она не опускалась никогда, от этого потом болели ноги. Однако она считала себя сугубо религиозной и вправе поучать других, объясняя значение Церкви при случае. Учителя этого типа обычно не знают церковной службы, этим и объясняется ее вопрос, откуда была эта ария. Не получив ответа, она обернулась к Лиде:
– Жаль, что ты – не моя дочь. Давно бы пела на сцене. Тут, в кабаре «У Петрушки», хорошее дают жалованье. Аккомпанемент – гитара гавайская и балалайка.
Вдруг резкий повелительный звонок раздался у входной двери, еще один и опять, и опять – все громче и резче.
– Боже, кто это так звонит? – воскликнула Лида.
А звонок, очевидно испортившись от грубого обращения, звонил, уже не переставая, и казалось, 4 стены дрожали от его звуков.
– Я открою, – крикнул профессор, бывший ближе всех к двери.
Озаренный светом электрической лампочки, над входом стоял необыкновенный, невиданный доселе визитер. Казалось, это был самый настоящий Дон Кихот из Ламанчи, но только женского рода. На ней была его шляпа, его плащ. Правда, у нее не было копья, но был свернутый дождевой зонтик, и в отношении его она употребляла те же приемы, какие требовались в действии копьем. Высокая, тощая, с костлявым благородным лицом, она глянула на профессора горящими и мрачными глазами. И по возрасту она, очевидно, была ровесницей Дон Кихоту.
Профессор растерялся и, вместо приветствия, он вдруг начал цитировать:
– В одной из деревень Ламанчи…
– Дорогу! – по-английски сказала пришедшая и зонтиком сдвинула профессора со своего пути.
Да, это была леди Доротея.
Глава пятнадцатая
Те три дня, что леди Доротея властвовала в доме № 11, превратились в воспоминаниях его обитателей в эпическую поэму о героях. Три дня, как буря, как ураган, с ветром, громом, градом и молнией, она бушевала и носилась по дому, не считаясь ни с кем, до конца не находя нужным помнить, где ее комната и где чужие, не признавая ни права собственности, ни неприкосновенности личности, сама не боясь ничего, неуязвимая ни для намеков, ни для насмешек или прямых обвинений, ни для мольбы.
В доме пошла полная переоценка ценностей в отношении личностей его обитателей. Леди Доротея совсем не заметила Лиду, но привязалась к Ирине и приказывала ей всюду следовать за собою. Анну Петровну она просто отмахивала в сторону рукой, как муху, если та встречалась ей на дороге, и, казалось, прихлопнула бы, как комара, если бы она решилась вдруг заговорить. Всякий раз, увидев мадам Климову, она принимала ее за прислугу, делала выговор за что-то и приказывала тут же почистить ей пальто, постирать носовые платки или сбегать на почту. Конечно, платки стирал Кан, он же бегал на почту, но пальто пришлось почистить, так как, Доротея с зонтиком стояла тут же. Напрасно в несколько неудачных приемов мадам Климова пыталась начать повествование о покойном герое, спасителе армий, Климове. На леди Доротею титулы покойного Климова не произвели решительно никакого впечатления. Если профессор пытался в присутствии леди Доротеи упомянуть об Абсолюте, она смотрела на него сверху вниз с презрительной жалостью. Она была высока, профессор же малого роста, и ее взгляд, казалось весомый, просто вдавливал его в пол. За глаза она называла его «Сыном Абсолюта», в глаза же никак не называла, потому что никогда не обращалась к нему ни с чем. Возможно и то, что с высоты ее роста, взглядом, направленным гори