Искажения его лица Кейти видеть больнее всего. Из-за них он выглядит ненормальным, и ей стыдно признать, что временами ей приходится самой себе напомнить, что это не так. Несмотря на то что причина гримас и подергивания лица ей известна, от них мороз по коже. Чужие люди, наверное, думают, что он опасен, что он буйный или пьяный.
Поэтому он носит футболки. Парень, который делает футболки с картинками, бесплатно напечатал для отца с полдюжины. И теперь папа ничего другого носить не хочет. С тех пор как Джей Джей сказал ребятам в пожарной части про свой генетический статус, нет смысла держать БХ в тайне. Поэтому, с благословения Джей Джея, папа взялся просвещать мир, или, по крайней мере, добрых жителей Чарлстауна. На каждой футболке написано серыми и темно-синими буквами по центру груди футболки:
Это болезнь Хантингтона
Узнайте больше на HDSA.org
или спросите меня
Он придумал еще много слоганов про БХ и хотел создать целую линию футболок, но мама положила этому конец. Большинство этих слоганов явно не отличались политкорректностью, и мама сказала, что с ним и так непросто появляться на людях, без оскорбительных футболок. Кейти некоторые слоганы показались просто уморительными.
У меня болезнь Хантингтона. А у тебя какая отмазка?
Меня имеет в мозг болезнь Хантингтона.
Жизнь хороша, но болезнь Хантингтона дрянь.
Вы пялитесь на человека с болезнью Хантингтона.
Да пошел ты. Это болезнь Хантингтона.
Кейти, наконец, подходит к отцу.
– Привет, пап, ты готов?
Он хлопает себя по бедрам.
– Ага. Пошли!
Кейти придерживает для него дверь, когда они выходят из здания. День сегодня необычно теплый, градусов пятнадцать, а то и больше, в марте такое в Бостоне бывает редко. Кейти поднимает лицо к небу и закрывает глаза, чувствуя, как солнце ложится ей на нос и щеки. Тепло заставляет ее улыбнуться. Она устала от зимы. Но она понимает, что сегодняшний день, скорее, жестоко дразнит, а не обещает весну. Ни один бостонец не убирает пока шапку, перчатки и зимнее пальто. Завтра может выпасть по щиколотку снега. Розовые и белые цветы, которые так любит Кейти, не раскроются еще, по крайней мере, месяц. Кейти еще пару секунд стоит, задрав голову, пока не начинает беспокоиться, что обгорит. Она не намазалась защитным кремом.
Отец вдыхает и улыбается.
– А денек-то какой! Ты куда-нибудь торопишься?
– Нет.
– Пройдемся?
– Конечно.
Гулять с отцом – это испытание. Она приезжает за ним на машине, чтобы забрать после физиотерапии, только для того, чтобы с ним не гулять. Но кто устоит в такой денек?
Кейти хочет держаться достаточно близко, чтобы поймать отца, если он начнет падать, но не слишком близко, чтобы не словить удар кулаком в лицо. Она оставляет между ними достаточный зазор. Глаз она с отца не спустит, но смотреть на него боязно. Каждый сустав, – лодыжки, колени, бедра, локти, запястья, пальцы, плечи, – слишком активно участвует в происходящем. Каждый шаг преувеличенно порывист, дик, почти агрессивен. Кейти ловит себя на том, что задерживает дыхание, как, наверное, мать, которая видит, как ее малыш делает первые неуверенные шаткие шаги. Чудо, что он не падает. А потом он падает.
Это случилось так быстро, что она не успела среагировать. Она думает, что он зацепился носком кроссовки, и вот он уже валится, и ноги бегут, чтобы догнать самого себя, как у мультяшного персонажа. Вот он уже лежит лицом вниз, раскинув руки, на тротуаре, а она стоит над ним, оторопев, хотя ждала этого, и, как дура, ничего не делает.
– Папа! Ты как?
Она бросается к отцу и присаживается рядом на корточки. Он отталкивается, садится и стряхивает с ладоней и рукавов песок и гравий.
– Живой, нормально все.
Кейти осматривает его. Крови нет. Стоп.
– Пап, у тебя кровь, – говорит она, тыча в середину собственного лба.
Отец трогает лоб пальцами, видит кровь, потом вытирает голову краем футболки.
– Просто немножко рассадил, – говорит он.
Не немножко.
– Погоди, – говорит Кейти.
Роется в сумочке.
– У меня есть пластырь, только он с «Хелло Китти», – говорит она, вынимая пластырь и предполагая, что отец от него откажется.
– Ладно, – отвечает он, снова промокая кровь краем футболки. – Думаю, нелепее я выглядеть уже не буду.
Кейти отдирает с пластыря пленку, бережно клеит его поверх ранки и прижимает ко лбу отца. Оглядывает его. Ободранные ладони и локти, пятна крови по всей футболке под надписью «Это болезнь Хантингтона» и пластырь с «Хелло Китти» посреди лба.
– Нет, все-таки немножко нелепее ты стал, – с улыбкой замечает она.
Папа смеется.
– Честно скажу, родная, мне плевать. Пойдем в парк, вон туда.
Они идут к массачусетскому памятнику воевавшим в Корее, и отец садится на скамейку. Скамейки стоят кругом, то есть вообще-то шестиугольником, понимает Кейти, насчитав шесть обелисков, ограничивающих пространство. На каждом обелиске выбиты имена солдат из Массачусетса, погибших в Корейской войне. На камнях вдоль дорожек и на мраморных скамьях – тоже. В центре шестиугольника стоит большая бронзовая статуя солдата в плащ-палатке.
Кейти и не замечала, что она тут есть. Городские в основном не интересуются всяким историческим, что есть в городе. Не поднимаются к памятнику на Банкер-Хилл, не ходят с экскурсией на корабль «Конститьюшн». Мама говорила, они во втором классе посещали со школой «Айронсайд», но она этого не помнит. Памятник высокий. Корабль старый. Ну и ладно.
Они с папой сидят рядом, на безопасном расстоянии друг от друга, и молчат. Нагретый солнцем мрамор приятно греет ладони. Мимо их ног скачет воробей, потом он скрывается в траве. Кейти слышит голоса детей, разносящиеся в теплом воздухе, – наверное, с детской площадки, которую не видно.
Как всегда, когда у нее есть время подумать, она представляет себе результат генетического анализа, напечатанный и ждущий на листе бумаги в запечатанном конверте, в кабинете Эрика. Что написано на этом листе? Она всегда сначала представляет, что результат положительный.
«Мне очень жаль, Кейти, но вы заболеете болезнью Хантингтона, так же, как ваша бабушка, отец, Джей Джей и Меган».
Потом она начинает верить в этот сценарий, ее мозг с готовностью его разыгрывает. Девушке двадцати двух лет сообщают, что у нее положительный результат на ген БХ. Трагический сюжет. Ее мозг такие любит.
Она много раз на дню представляет, что у нее положительный результат. Да, говорит ее мозг. Да, положительный. И даже, несмотря на то что она знает, это – всего лишь одна из возможностей, мысль, рожденная ее мозгом, не реальность, страх, который пробуждает эта мысль, обретает у нее внутри физические очертания. Страх, который она носит в себе, тяжел, так тяжел, что она не в силах его отпустить.
Она берет свой тяжелый страх на занятия йогой, в постель с Феликсом. Заталкивает его вглубь, но в последнее время кажется, что места внутри не осталось. Она как чемодан, забитый под завязку, и все равно она каждый день думает о положительном результате, и ноша страха растет, так что приходится заталкивать внутрь новый. Так надо.
Слезы у нее всегда наготове, но она держит их в себе. Она все держит в себе. Она уверена, что вскоре не сможет себя надежно закрыть. Страх толкается внутри. Каждый раз, когда расширяются ее легкие, каждый раз, когда стучит сердце, они ударяются о страх внутри нее. Страх у нее в пульсе, в каждом мелком вдохе. Он – черная масса у нее в груди, разрастающаяся, давящая на сердце и легкие, и вскоре Кейти не сможет дышать.
Каждое утро она на мгновение забывает об этом. Потом черная тяжесть напоминает о себе, и Кейти гадает, что это такое, а потом вспоминает. У нее, возможно, БХ.
Поэтому она целыми днями притворяется. В каждом радостном «привет», на каждом занятии, которое она проводит, проповедуя благодать, благодарность и мир, каждый раз, когда они с Феликсом занимаются сексом, она – самозванец, совершающий ритуалы, принятые в обществе, притворяющийся, что все в порядке.
«Привет, Кейти! Ты как?» – «Хорошо. У меня все хорошо».
У нее все не хорошо. У нее все – сплошное вранье, вот что у нее. Она планирует свою болезнь, репетирует последний прием у консультанта по генетике, слышит слова, озвучивающие ее обреченное будущее. «У вас положительный результат». И отрабатывает свою реакцию: сильная, ледяная, даже задиристая. «Да, я так и знала». Потом она переходит к представлению первых симптомов, к тому, что не выйдет замуж и не родит детей, к тому, как живет в лечебнице и умирает в одиночестве.
Упоение мрачными историями ей не на пользу, и она это понимает. У нее есть средство это прекратить. Если мысли могут порождать страх, то и уничтожать его они могут. Но по какой-то болезненной причине она предпочитает его сохранять. Она купается в страхе, и в этом есть какое-то неправильное удовольствие – как съесть противень брауни, когда сидишь на детоксе соком, или утащить кусочек бекона, хотя ты веганка.
– Как ты? – спрашивает ее отец.
Она уже готова выдать свой бравый ответ, свою опрятную ложь. «Хорошо», – лежит у нее на языке, но внезапно его вкус делается невыносим.
– Я боюсь, пап.
Она смотрит на свои ботинки, на пятки, спокойно стоящие на земле. Смотрит на ноги отца. Пятки вверх, пятки вниз, стук мыском.
– Знаю, родная. Я тоже боюсь.
Раньше он попытался бы наскоро прикрыть ее страх чем-то, что окажется под рукой, вроде пластыря с «Хелло Китти» поверх ссадины. Как большинство отцов, стремящихся защитить своих девочек, он попытался бы уничтожить страх, спрятать его или отрицать – сделать что угодно, чтобы почувствовать, что устранил проблему. «Не бойся. Бояться нечего. Не волнуйся. Я все улажу». А она бы так и боялась и осталась бы наедине со своим страхом. Но сегодня, к ее изумлению, он входит в ее страх вместе с ней.