Однако язык современной репродуктивной медицины воспринимать было не легче. Я пролистывала веб-сайты и статьи в интернете, и слова плыли перед глазами, а предложения рассыпались на части. Во всех других областях своей жизни я была способна ясно мыслить, но здесь снова попадала в вязкую слизь. Очень скоро мне стало понятно, что сообщество людей, зачатых с помощью доноров, было сплоченным и активным. Мне попадались слова, которые я моментально начинала ненавидеть: оказывается, Бен Уолден был моим биологическим папой. Пол Шапиро — папой гражданским. От этих терминов я начинала чувствовать себя ошибкой науки. Но потом я прочитала, что многие люди, зачатые с помощь донора, часто чувствовали себя ошибкой науки. Один веб-сайт продавал специальную бижутерию: «Зачата специально для вас!» Кулоны на цепочках, изготовленных из алюминия, хрома или меди, на которых висели амулеты в форме собачьих жетонов с номерами доноров. Мне хотелось держаться от такого в стороне, как будто ко мне это вообще не имеет отношения. Понимание, что мир донорства был моим миром, что я была зачата с помощью донора, что все эти термины применимы (сейчас и всегда были) ко мне, росло передо мной, как бетонная стена, о которую я билась снова и снова.
Одно имя то и дело встречалось мне в статьях, на сайтах и даже в передаче у Опры Уинфри: Уэнди Креймер. Она создала Реестр братьев и сестер по донору, ресурс для зачатых с помощью донора людей, находящихся в отчаянных поисках генетических родственников. Мне показалось, что необходимо связаться с Уэнди Креймер, но зачем? Я не нуждалась в ее услугах. Ведь я уже нашла своего биологического отца. Но не Бен Уолден занимал мои самые сокровенные мысли. Чего я желала, так это подтверждения от кого-нибудь — специалиста, — что существовала такая возможность, нет, даже больше — вероятность, нет, еще больше — факт, что мои родители ничего не знали. Институт Фарриса одурачил их. Нарушил действовавшие договоренности. Кто-то, должно быть, решил, что этой паре будет на пользу, если, не предупредив их, подмешать донорскую сперму. Может, институт старался поднять показатели успешности. Или доктор Эдмунд Фаррис возомнил себя Богом.
В последние пару дней в Лос-Анджелесе мы были заняты рабочими встречами, общением с Джейкобом, а также обедами, встречами за кофе, встречами, чтобы пропустить стаканчик-другой, ужинами с друзьями. Этот город во многих отношениях стал нам вторым домом. Я иногда рассказывала свою историю, иногда нет. И начала понимать, что, рассказав ее, не всегда чувствовала себя лучше. И все чаще и чаще оказывалось, что, пока я проговаривала случившееся, оно теряло смысл, рассеивалось, словно попадало в эхо-камеру[35]. Я чувствовала, как двигаются мои губы, и слышала слова, но их будто произносил кто-то другой. Я стала больше молчать и с ужасом думала о возвращении домой. Меня неотступно преследовала мысль о нашем доме с его стенами, завешанными портретами моих предков. О кабинете, где я писала, окружив себя ими: бабушка, дедушка, папа и тетя Ширли, когда те были еще детьми. И тогда я в воображении брала ведро краски и забеливала ею все внутренние стены. Начинала с чистого листа.
Наконец я написала Уэнди Креймер. Каждый раз, когда мне в этом незнакомом странном мире приходилось писать новому человеку, у меня возникало чувство уязвимости и незащищенности. Но от тех, к кому обращалась за помощью, я получала только доброе отношение. Креймер ответила мне в течение нескольких минут, и мы в тот же день договорились о телефонном разговоре. В назначенное время я в поисках тихого местечка бродила по Уилшир-бульвар. Зайдя в маникюрный салон, возле которого на тротуаре стоял металлический столик и два стула, я спросила хозяев, не возражают ли они, если я там посижу. В ярко-желтом свете лос-анджелесского заката я разложила перед собой материалы, будто собиралась делать репортаж: блокнот, ручка, шумоподавляющие наушники — все было на месте. Уже набирая номер Креймер, я увидела, что за соседним столиком со своим обедом в бумажном пакете расположилась женщина. Я буравила ее взглядом, пока она разворачивала свой бутерброд. Она на меня не взглянула. Ну и ладно, подумала я. Времени найти более укромный уголок у меня не было.
Креймер отнеслась ко мне с теплотой, говорила откровенно и без спешки. Я пыталась не обращать внимания на соседку по столику и знакомила Уэнди Креймер с деталями своего открытия, задаваясь вопросом, сколько раз моей собеседнице приходилось принимать такие звонки. В Реестре братьев и сестер по донору было почти пятьдесят тысяч членов. Любой из них при попытке простейшего поиска в сети оказался бы на ее веб-сайте, где была ее контактная информация.
— Вы же понимаете, как это необычно, что вы нашли своего донора, — сказала она. — Да еще так быстро.
Я понимала. Весь веб-сайт Креймер был посвящен тем, кто искал, и часто безрезультатно. Я испытывала смутное чувство благодарности. Ко мне в руки попала нужная деталь в этом пазле, даже если бы Бен Уолден перестал мне отвечать. Я знала, кто он такой. Видела его лицо. Слышала его голос. Я знала, откуда я произошла.
— А вообще вам попадаются истории вроде моей? — спросила я. — Люди сорока, пятидесяти лет, которые раньше не знали…
— Все время, — ответила Креймер. — Все чаще и чаще. Люди шутки ради проводят исследования ДНК и получают самый большой в жизни сюрприз. Ведь тогда тайна донорства была возведена в культ. Иногда мать раскрывает тайну, когда умирает отец. А бывает, что оставляют письмо в сейфовой ячейке.
Я смотрела на проезжавшие по Уилшир-бульвар машины. Соседка по столику уходить не собиралась.
— Но я убеждена, что мои родители ничего не знали, — сказала я. — Думаю, что Фаррис использовал донора без ведома родителей.
На другом конце возникла короткая пауза.
— Почему вы так думаете?
Я к тому времени начала изучать галаху[36], еврейскую нормативно-правовую базу, то, что относилось к предмету донорского оплодотворения. Оно было не просто запрещено, а считалось кощунством. Слово вызывало у меня тошнотворное чувство. Кощунство. Значит, я тоже была кощунством? По еврейскому закону отцовство принадлежало донору спермы. Не бесплодному отцу. Твой отец — по-прежнему твой отец. Раввины считают иначе.
— Мой отец соблюдал ортодоксальные еврейские традиции, — сказала я Креймер. — Он бы ни за что не согласился жить в неведении, не зная, является ли его ребенок евреем.
Именно так сказала мама, не правда ли? Ее слова я не забыла, все эти годы хранила в памяти. Позднее Майкл укажет мне на то, что моя мать на самом деле не ответила на мой вопрос. Вместо ответа она задала новый вопрос. Примечательно и то, как она выразилась. Отец никогда бы не согласился, чтобы его ребенок был неевреем. А не: никогда бы не согласился, чтобы ребенок был не его.
— Ваши родители должны были знать, — сказала Креймер.
Соседка по столику, шумно отодвинув стул, встала и принялась неторопливо убирать за собой.
— Об этом не может быть и речи, — ответила я.
Я строчила, склонившись над блокнотом. Старалась записать наш разговор, чтобы потом попытаться его осмыслить. Сама идея была немыслима. В буквальном смысле. Я была не в состоянии даже подумать, что родители знали об этом в течение всей нашей совместной жизни. Что они намеренно обманули меня, скрыв такую жизненно важную истину. Что они смотрели на меня — своего единственного ребенка, — зная, что я произошла не от них обоих, а от безымянного студента-медика. Другого объяснения — такого, в котором их не одурачил бы гнусный врач, — просто не существовало. Я цеплялась за последнюю надежду. Несколькими днями раньше мудрая подруга, буддийский учитель Сильвия Бурстайн, заметила, что мое тогдашнее состояние напоминало одну из иллюстраций к «Маленькому принцу» Антуана де Сент-Экзюпери. На первый взгляд на картинке изображена большая зеленая шляпа. Но присмотревшись, вы понимаете, что удав проглотил слона. Я была тем удавом. Подавившимся слоном.
— Ну, ваша мать должна была знать, — сказала Креймер.
Интересно, думала я, откуда в ней такая уверенность. Она не производила впечатления человека, навязывающего свое мнение без причины. Я вспомнила мать, ее кипящую ярость. Ее владение мной как собственностью. Ее снисходительный тон по отношению к отцу. Было ли такое возможно? Могла ли мать обстряпать мое зачатие без отцовского разрешения?
— Мать всегда знала, — продолжала Креймер. — Я говорила с тысячами зачатых с помощью доноров людей. Слышала тысячи историй. Я не утверждаю, что это невозможно, но я не слышала ни одной истории, в которой бы мать не знала.
24
Еще одно воспоминание, вернее, даже неуловимый образ, явился в воображении из моего детства. Так же как я мысленно ощущаю на своем плече ладонь миссис Кушнер, как ясно вижу освещенный огнями моста Джорджа Вашингтона мамин профиль, так и это видение приходит ко мне целиком: мне три года, и мама привезла меня из Нью-Джерси, где мы жили, в Нью-Йорк-Сити, чтобы очень известный детский фотограф Иосиф Шнайдер сделал мой портрет. Я и раньше оказывалась перед шнайдеровским объективом, но именно это воспоминание сохранилось в памяти. Мама знакома с ним с тех времен, когда еще работала в рекламе — до того, как вышла замуж за папу. Благодаря опыту работы детским психологом Шнайдер исключительно хорош в качестве детского фотографа. Он мастерски добивается от детей нужных настроений и выражений, а если ничего не помогает, задаривает леденцами.
Щелк! Шнайдер строит мне рожицы. Думает, я не знаю, что у него в руке зажата кнопка, от которой и щелкает затвор. Щелк! Мама где-то рядом, наблюдает. Я проверила, и, оказывается, студия Шнайдера находилась на Западной 57-й улице. Возможно, в помещении едва слышен шум оживленной улицы. Пыхтение автобусов, вой сирен, сигналы машин. Улыбнись, Дани! Смотри сюда, Дани!