Я черный ящик, обнаруженный через годы — много лет — после авиакатастрофы. Пилоты, экипаж, пассажиры уже давно преданы морю. От них ничего не осталось. С неведомой глубины я всю жизнь подавала слабый сигнал. Сюда! Сюда! Я осела на дне океана. Я же и водолаз, обнаруживший черный ящик. Что это? Я гонялась за ним всю свою жизнь, не зная, что он существует. Теперь я держу его в руках. Он может содержать — а может и не содержать — подсказки. Он свидетель истории, которую записал, но не видел. Что случилось на том самолете? Почему он рухнул?
36
Неделя в Провинстауне, которая обычно была веселым временем для всей семьи, на этот раз требовала больших усилий. Каждое утро за рабочим столом в студии с высокими потолками я встречалась со своими студентами для обсуждения их произведений. Содержание работ, как часто бывает на курсах писательского мастерства по документальной прозе, было тяжелым и болезненным: наркозависимость, самоубийство, скорбь, разлука, насилие. Тяжелые периоды жизни людей и желание истолковать значение этих периодов волнуют меня всегда. Как педагог я привыкла относиться к произведениям студентов со строгостью и вниманием. Обычно, когда я учу, мне удается отбросить свои собственные беды. Но в эту неделю настроение у меня было неровным.
В дневнике, который я вела в двадцать с чем-то лет, спустя совсем немного времени после смерти папы я корила себя за то, что моя скорбь не потеряла остроты. Наткнувшись на эту дневниковую запись уже будучи взрослой, я захотела обратиться к той молодой растерянной девушке и заверить ее, что это нормально. Я хотела ей сказать, что та скорбь — особенно феномен, известный как затяжная реакция горя, — сходит на нет своим чередом и в свое время. Но сейчас мне было трудно разрешить себе сострадание такого рода. Каждый день я старалась упрятать свою печаль подальше, когда преподавала, ходила на пляж, каталась по городу на велосипеде, ела с Майклом и Джейкобом на Коммершиал-стрит булку с лобстером, но каждое утро просыпалась в страшном шоке и вспоминала все сначала, как будто в первый раз.
Все время, пока я переосмысливала свое детство, Бен Уолден не выходил у меня из головы. Друзья продолжали посылать мне статьи о людях, зачатых с помощью доноров, которые находили сводных братьев и сестер и искали своих биологических отцов. Мне было интересно: читает ли обо всем этом и Бен, размышляет ли на эту тему или отпустил ситуацию и живет дальше? Терзала ли его сколько-нибудь мысль, что его биологический ребенок — вполне возможно, несколько биологических детей — бродит по этой земле? Что его действия имели реальные последствия? Мне было также интересно, знала ли его дочь, что он написал мне письмо о прекращении нашей переписки. Сказала ли ему Эмили, что подписалась на меня в Twitter? Обсуждала ли семья Уолденов, сидя за обеденным столом, меня?
Наконец обгоревшие на солнце, липкие от пота, усталые и с въевшейся в кожу солью, на машине с засыпанным песком полом мы отправились домой. Я прикрыла глаза, пока Майкл вел машину в потоке отпускников. Я обессилела от необходимости погружаться в истории жизни других людей, хотя едва ли могла погрузиться в собственную. За годы поездок в Провинстаун у нас установился привычный порядок, позволявший раскрасить длинный монотонный путь. Мы остановились у придорожного туристического ресторана «Лобстеры и моллюски Арнольда», наелись жареных моллюсков и луковых колец, запив обед холодной газировкой.
Эта ежегодная поездка означала для нашей семьи конец лета. Джейкобу предстояло готовиться к одиннадцатому классу старшей школы. Мы с Майклом тоже настраивались на активную работу: я была занята планированием будущей книги, а Майкл — созданием нового фильма. Дел у нас было достаточно, но, что бы ни происходило в нашей жизни день ото дня, мои мысли всё возвращались к одной и той же истории, и казалось, что так будет всегда.
Мы остановились заправиться где-то на Мид-Кейп-хайвей, когда я решила, как обычно, проверить почту, и среди рассылок о распродажах и политических призывов мне попалось имя Бена Уолдена. Тема письма гласила: «Переосмысление».
Дорогая Дани!
Мы с женой Пилар в понедельник, 10 октября, летим в Ньюарк и несколько дней будем в Парамусе, чтобы проведать заболевшего друга. Потом мы на машине поедем в Филадельфию на встречу выпускников и чтобы навестить мою сестру.
Я переосмыслил свою позицию в отношении встречи с вами. Вполне возможно, что нам обоим личная встреча поможет почувствовать родственную связь. Я знаю, что вы сильно заняты, но не будет ли у вас возможности встретиться с нами на обеде где-нибудь в пределах двадцати минут на машине от Парамуса? Во вторник, одиннадцатого, или в среду, двенадцатого, нам было бы удобно. Или, если вы вдруг окажетесь в Филадельфии, мы могли бы организовать встречу во второй половине недели.
Прошу прощения за нерешительность, когда вы впервые предложили встретиться. Надеюсь, вы по-прежнему этого хотите и время вам подходит. Конечно, мы встретим радушно и вашего мужа, если он желает присоединиться.
37
С самого детства сентябрь для меня был еще и месяцем элул[54], последним месяцем еврейского календаря перед наступлением Дней трепета[55]. Элул — время подведения итогов перед самим собой, он предшествует Рош ха-Шана, когда Бог открывает Книгу Жизни и принимает решения о каждом из нас. Какие греховные проступки мы совершили? Как можем их искупить? После месяца элул наступают Дни раскаяния, десять дней между Рош ха-Шана и Йом-Киппур, время усиленных молитв, наполненных значением и трепетом. В канун Йом-Киппур Бог созывает высший суд и определяет нашу судьбу, а в Йом-Киппур Книга Жизни скрепляется печатью на весь следующий год. В синагоге мы перечисляем свои грехи, ударяя себя в грудь чуть выше сердца: «За грех, что мы совершили перед Тобой из-за ложного отрицания и лжи. За грех из-за неприкаянного сердца».
Мои самые отчетливые воспоминания о папе — воспоминания о наших совместных молитвах. Девочкой мне разрешалось сидеть в синагоге рядом с ним, и я чувствовала, как во время молитвы расслаблялись его мышцы, как его голос, тянувший мелодии еврейского богослужения, становился громче и полнее. В синагоге он был дома. Когда он, достав из бархатного чехла талит, разворачивал и набрасывал его на плечи, он мистическим образом становился шире и выше ростом. Здесь, в шул, молитва становилась нашим тайным языком общения, она связывала нас друг с другом. Мы хорошо знали весь ритуал. Всегда знали, что делать. Здесь мы встаем. Здесь садимся. Здесь раскачиваемся из стороны в сторону. Здесь мы закрываем сидуры. Здесь поем Ein Keloheinu[56]. Здесь целуем друг друга в щеку и говорим: «Хорошего Шаббата». Какие мысли проносились у папы в голове, когда он перечислял грехи, сидя рядом с маленькой дочкой? Был ли он растерян? Чувствовал ли, что лгал?
Этот отчет самому себе был важным обязательством. В воскресенье перед Рош ха-Шана мой отец ехал от нашего дома в Нью-Джерси до кладбища в Бруклине, где были похоронены его отец и бабушка с дедушкой. В эту поездку он никогда не брал с собой ни меня, ни маму. Представляю его сейчас: въехав на территорию, он оставляет машину возле инженерно-технического здания и идет по узким дорожкам бескрайнего кладбища — тысячи и тысячи надгробий с выгравированными надписями на иврите простираются во всех направлениях, — пока не доходит до места семьи Шапиро. Вдали слышен грохот надземного поезда и равномерный шум уличного движения по Белт-Паркуэй. Лает бродячая собака. Он снимает тяжелую цепь, отделяющую семейное место захоронения от дорожки. Наверное, он некоторое время сидит на скамейке, думая об отце. У могилы отца читает поминальный кадиш. Yit’gadal v’yit’kadash sh’mei raba[57]. Он ворошит опавшие листья, пока среди корней не находит подходящую горсть камней. Он кладет по одному на каждую могилу своих предков, следуя обычаю, символизирующему постоянство. Предвидит ли мой отец свою собственную преждевременную смерть, до которой остается всего десять лет? Он не предвидит будущего: свою дочь, в одиночестве идущую по узким дорожкам кладбища, она сжимает камешек в теплой ладони и читает поминальный кадиш за него.
Предложенные Беном даты в начале октября, скорее всего, выпадали на элул. Я не успела даже взглянуть на свой ежедневник, как Майкл, заправив машину, вернулся на водительское сиденье.
Я молча протянула ему мобильник. Бен Уолден. Ощущение — в основном — сильного облегчения. Видишь? Я в нем не ошибся. Тугой узел у меня внутри развязался. Меня охватило престранное чувство, будто я знала его, хотя не провела в его компании ни минуты. Его предыдущее письмо казалось мне жестоким — возможно, оно было написано под чужим влиянием — и, по-видимому, не выражало его истинного «я». Но откуда могла я знать хоть что-нибудь об истинном «я» Бена Уолдена? Позволял ли мне генетический код, которым мы с ним были связаны, его узнать? Существовал ли ген глубоких мыслей? Ген доброты? Вполне возможно, нам обоим личная встреча поможет. Не только ему. Но и мне. Почувствовать родственную связь. За недели нашего молчания я стала для него реальностью. Прошу прощения за нерешительность. Надеюсь, вы по-прежнему этого хотите.
— Говорил я тебе: что-то будет. — Протянув руку, Майкл сжал мою ладонь.
— Да, но такое.
Я не отрывала глаз от экрана. Обед. Нью-Джерси. Октябрь. Я изучала письмо Бена, будто криптограмму. И заметила, что он оставил два лишних пробела в слове «переосмысление» в теме письма: «Переос мы сление».
Пока Майкл выезжал обратно на шоссе, я открыла на мобильнике календарь и проверила предложенные Беном даты. Они выпадали не на элул. Они выпадали на канун Йом-Киппура и сам Йом-Киппур — наиболее святые и торжественные дни в году.