Дорогой Бен!
Буду рада встретиться с вами и Пилар во вторник, 11 октября, в районе Парамуса. Хорошо, что вы передумали. К нам также присоединится мой муж Майкл. Если хотите, я могу выбрать нешумный ресторан в пределах двадцати минут от Парамуса — я немного знаю этот район.
Спасибо, что снова вышли на связь. С нетерпением жду встречи.
Я мастерски владела собой и прекрасно освоила искусство недосказанности. До нашего обеда оставалось шесть недель. Я сделала запись в календаре: «Обед с Беном». И каждый раз вздрагивала, когда замечала ее на пустой странице среди других с записями: «Фестиваль в Братлборо, чтения в Саутгемптонском университете, стрижка, уроки в Крипалу, ужин с Кемпбэллами, PSAT[58]Джейкоба. Обед с Беном».
Все шесть недель до нашей встречи были предисловием. Ни о чем другом я думать практически не могла. Каждый раз, когда писала Бену, читала письмо Майклу, прежде чем отправить. Вдруг он опять даст отбой? Или передумает? Что, если он заболеет? Наша осторожная переписка продолжалась, хотя тон его писем стал заметно теплее. Он будто отбросил боязливое, подозрительное отношение ко мне как к чужой. Он с легкостью делился частной информацией: он не очень хорошо знал Нью-Джерси, хотя и работал в Трентоне летом перед университетом. Предпочитал итальянскую кухню греческой. Чувствовал он себя очень хорошо, если не считать обычных возрастных болячек. Он прислал мне номер своего мобильника на случай, если нам придется в день встречи обменяться сообщениями. А потом написал две короткие строчки, после которых я впервые расплакалась: «Просто удивительно, что я написал „переосмысление“ с двумя пробелами: „переос мы сление“. Наверное, это была подсознательная опечатка».
38
Что мы наследуем, как и почему? Относительно новая область эпигенетики изучает влияние на гены окружающей среды и опыта. В какой степени генофонд Уолденов — явно жизнерадостной большой семьи, которая пела на YouTube, — сформировал меня? Я произошла не от мелких поджарых темноглазых людей из штетла, где мужчины с молитвенниками в руках раскачивались над осыпающимися надгробиями. Отпечатки погромов, трудностей и горестей иммигрантской жизни мне не принадлежали — по крайней мере, в физическом смысле. Но я долго несла эти истории в своем сердце. Я происходила из той пыльной и обреченной польской деревни — и одновременно не происходила. Что я унаследовала в психологическом смысле? Что было у меня в крови? Я произошла от трех человек: мамы, папы и Бена Уолдена. Во мне всю жизнь носились и вступали в противоречия несопоставимые миры.
Пытаясь совладать с этими невидимыми сталкивающимися мирами, я соорудила защитный барьер. Я выдумывала историю за историей, каждая из которых отдаляла меня от истины. Каждый божий день мне говорили, что я выгляжу чужой в своей семье — да я и не чувствовала себя частью своей семьи, — а я тем не менее не удосужилась обдумать, что это могло означать. Не могла себе этого позволить. Даже после того, как в двадцать пять узнала о своем зачатии в институте. Даже после того, как Сюзи посоветовала мне обратить внимание на данные теста.
Подсказки летели, как сигнальные ракеты. Но я их не видела. Если уж на то пошло, многие не чувствовали родства со своей семьей, выглядели иначе, чем их родители или братья с сестрами. Биология не гарантирует похожести. Схожие черты лица проявляются через поколения. Внешние признаки всплывают будто бы из ниоткуда. Родители кажутся нам чужими. Моя мать, безусловно, всегда казалась мне чужой, провались пропадом эта биология. Вот я и соорудила защитный барьер, соорудила по кирпичику: у моей матери было пограничное расстройство личности; мой отец страдал депрессией, он был раздавлен неудачными браками; я, воспитанная в ортодоксальных традициях еврейская девочка, судя по внешности, могла достать у фашистов хлеб; я была единственным ребенком своих немолодых родителей, мое зачатие далось им непросто. Мое чувство непохожести родилось из этих — и только этих — фактов.
Заметив собственную опечатку, Бен Уолден увидел в ней оговорку по Фрейду, имеющую значение. Он не просто переосмыслил, а осознал, что он и я — мы. Переос мы сление. Я тоже, конечно, заметила опечатку и улыбнулась. В ней был именно тот психологический нюанс, который меня радовал. Ощущение, которое будет возникать у меня снова и снова — ощущение узнавания себя в Бене, — чувство новое, никогда раньше мной не испытанное.
Я не видела себя в своем отце. Не видела себя и в матери, хотя она меня и родила. Кроме того, как бы я ни старалась, я не чувствовала родства с Сюзи. Подруга, которая однажды познакомилась с Сюзи, позже сказала мне, что всегда знала: мы никак не могли быть родственниками. И дело было не только в физических различиях. Скорее мы были разными по духу. Мы не подходили друг другу. Мы — кого ни возьми в моей семье — не были единым целым.
Отсчитывая недели до встречи с Беном, я надеялась, что у него, наверное, тоже возникало чувство этой странной близости. Сколько моих произведений он прочитал? Книги и статьи дали бы ему приблизительную картину, намеки о моей жизни. У меня же непроизвольно сформировалось мощное представление о нем — такое не получишь путем анализа. Его мягкость, манеры, все его существо говорили о чем-то более глубоком.
Я старалась как можно больше прочитать о том, как жилось студенту-медику, донору спермы, в начале шестидесятых. Хотела поставить себя на место Бена. Он входил в двери того института в Филадельфии, где в клетках кишели крысы-альбиносы. Он там бывал. Довольно часто, по его собственному признанию. С трудом можно было представить себе, что у нас состоится разговор об этом, но и не поговорить об этом тоже было нельзя. Я отыскала изображения девятиэтажного здания в стиле ар-деко на углу Южной 36-й улицы, в центре кампуса Пенн, где теперь располагается магазин женской одежды «Лофт». На шестом этаже был Институт Фарриса. Я думала о родителях, рука об руку поднимающихся на лифте. И о Бене Уолдене, спустя минуту входящем в тот же лифт.
Изыскания продолжали приносить невероятные и почти невыносимые результаты. Я нашла некролог об Эдмонде Фаррисе и очень удивилась: он скоропостижно скончался от сердечного приступа за несколько месяцев до моего зачатия. Если Фаррис был мертв, кто руководил институтом? Один человек, с которым я познакомилась через Реестр Уэнди Креймер, рассказал, что Огаста Фаррис — не врач и не ученый, а иллюстратор кулинарных книг, — надев белый халат, продолжала труд внезапно скончавшегося мужа. Была ли я обязана своим существованием Огасте Фаррис? Эта новая деталь повергла меня в шок. Какая же гремучая смесь беззакония, секретности, надежд, стыда, жадности и незнания привела к моему зачатию! Знал ли что-нибудь Бен Уолден о внутренней кухне Фарриса или просто проскальзывал в заднюю дверь, оказывал свои услуги и беспечно возвращался в химическую лабораторию? В тот мистический месяц элул я получила книгу в твердом переплете — заказала ее в букинистическом магазине несколькими месяцами раньше. Называлась она просто: «Искусственное оплодотворение». Когда я открыла ее, корешок хрустнул, и в нос ударило затхлым запахом старой, залежалой бумаги. Книге было почти столько же лет, сколько мне. Автор, доктор Уилфред Файнгольд, руководил отделением бесплодия в Центре планирования семьи в Питтсбурге. Пролистав главы типа «Искусственное оплодотворение и скотоводство» и «Возможные правовые проблемы», я сосредоточилась на той, что называлась «Пара — донор». Файнгольд перечислил нормы, которым надлежало следовать всем бдительным репродуктологам — и, видимо, овдовевшей иллюстраторше кулинарных книг в белом халате — при выборе для своих пациентов доноров с семенной жидкостью высочайшего качества:
1) донор должен оставаться неизвестен;
2) донору нужно иметь хорошее умственное и физическое здоровье;
3) донор должен быть в отличной физической форме;
4) донор должен обладать высокой фертильностью;
5) донору нужно иметь прекрасный характер;
6) донор должен быть сговорчивым;
7) внешние признаки донора должны соответствовать признакам мужа пациентки;
8) доноры должны быть людьми науки или медицины;
9) следует при возможности использовать нескольких доноров.
В заключении главы говорилось: «Логически следует, что дитя искусственного оплодотворения имеет преимущества евгенические, умственные и физические. Выбранные доноры свободны от наследственных заболеваний и обладают умственными способностями, которые необходимы для учебы в медицинских учебных заведениях; в физическом смысле они способны производить потомство и, более того, даже лишены таких досадных заболеваний, как сезонная и другая аллергия».
39
Летом у меня стало болеть плечо, и к началу осени я почти не могла им двигать. Было невозможно достать с верхней полки тарелку или даже пристегнуть в машине ремень безопасности. Если прибегнуть к метафоре, то казалось, я что-то взвалила на плечи, всю ночь во сне тащила на себе огромную глыбу и просыпалась скованная холодом. Ничего не помогало: ни физиотерапия, ни йога, ни даже уколы кортизона.
Накануне обеда с Беном мне посоветовали иглотерапевта в Беркшир-Хилс, в часе езды от дома. Я надеялась, что он поможет мне освободиться от сжимавших меня тисков. Ехать за рулем было приятно. Для меня вождение — что-то вроде динамической медитации: едешь по извилистым проселочным дорогам, стараясь ни о чем не думать. Логика так никуда меня и не привела. В предыдущие недели я перечитывала некоторые свои ранние книги и поражалась снова и снова выбору слов, особенно тех, которые я использовала в художественных произведениях: они указывали на нечто бессознательное, таящееся за пределами моего понимания. Истина все это время была внутри меня.
В моем первом, по большей части автобиографическом романе рассказчица чувствует себя чужой в ортодоксальной еврейской семье отца и стремится стать ее частью. Однако ее преследует мысль, что никто никогда не признает ее частью семьи из-за ее лица. В написанном гораздо позже романе семейная тайна подтачивает семью, пока та почти совсем не разрушается; родители из лучших побуждений принимают эгоистичные решения, влияющие на судьбу ребенка. Что я знала тогда, сама того не ведая? Я бессознательно прочерчивала сюжеты историй среди шероховатостей своего внутреннего ландшафта. Я карабкалась с одной каменистой тропки на другую. Всю жизнь я проделывала свой путь в темноте, будто шахтер среди обрушившейся породы, пока не плюнула в пластиковую пробирку и свет не вспыхнул.