Позор, позор и еще раз позор, настоящее затмило прошлое, окутывая его пеленой злобы и оценочных суждений. Как не задаться вопросом, почему методы того времени считались правильными, безопасными? Мне было интересно, как отпрыски Фарриса оценивали деятельность своих родителей, которые вдвоем занимались медициной без лицензии и вне закона. Что они знали? Испытывали ли дети гордость за родителей? Переживали ли? Восприняли ли как катастрофу то, что об их отце забыли? Или, возможно, им были известны истории, подобные моей, но не имевшие счастливого финала?
«Не хочу прослыть презентистом», — говорил Дитрих. Презентизм — анахронистическое видение идей и точек зрения настоящего времени в интерпретации событий прошлого. Мыслить подобным образом достаточно просто. Я так и делала с того самого момента, как узнала правду о своем происхождении. Те первые месяцы были заполнены сначала неверием в то, что мои родителя вообще могли сознательно участвовать в таком обмане, а позднее злостью и сожалением, что они приняли те решения, которые приняли, хотя эти решения привели к моему появлению. Довольно долгое время я представляла себя на их месте как продукт конца двадцатого — начала двадцать первого века, со всеми биологическими, генетическими, историческими и психологическими инструментами, какие были мне доступны.
Но теперь я осознала, что у моих молодых будущих родителей ни одного из этих инструментов не было. В их распоряжении были лишь собственный страх, стыд, отчаяние и желание завести ребенка любой ценой. Взявшись за руки, они уходили во все более глубокие дебри. Обратного пути не было.
А после случившегося они сделали вид, что ничего не было. Они больше никогда об этом не говорили — ни друг с другом, ни с членами семьи, ни с друзьями. Моя мать — уже успешно забеременевшая — пришла обратно к своему гинекологу в кабинет, завешанный фотографиями знаменитостей. Чем тяжелее становилась я у нее в животе, тем больше росла ее уверенность, что я была ребенком своего отца. Как могло быть иначе? У матери всегда была замечательная способность искажать реальность по своему усмотрению. Скорее всего, о поездках родителей в Институт Фарриса гинеколог ничего не знал — или решил ничего не знать.
Из написанной в 1964 году Файнгольдом книги «Искусственное оплодотворение»: «При и. о.[73] ребенку никогда ничего не говорят». Это было, пожалуй, самое мучительное из прочитанного мной — работа, написанная тяжелым языком и самодовольным тоном. Файнгольд проявил педантичность, осветив такие аспекты, как «И. о. и публика», «И. о. и религия», «И. о. и закон». По ходу повествования подчеркивалась анонимность. Доктор описал, как обойтись без правовых вопросов отцовства, сразу после искусственного оплодотворения направив женщину к стороннему гинекологу, не знающему об искусственном оплодотворении.
«Для того чтобы суд не смог установить, что отец ребенка — донор, некоторые гинекологи смешивают сперму мужа со спермой донора. Некоторые полагаются на строжайшую секретность в отношении и. о., чтобы препятствовать решению вопросов в судебном порядке. Многие врачи направляют беременных посредством и. о. пациенток к гинекологу, который не посвящен в факт оплодотворения с помощью донора. Если гинеколог знает, что муж не является отцом новорожденного ребенка, с его стороны нечестно и незаконно заявлять мужа в качестве отца в свидетельстве о рождении… Хорошо известный и уважаемый автор по теме бесплодия настойчиво утверждает, что ложь во спасение — акт благотворный, гуманный. Он пишет: „Это нарушение подобно сжиганию на улице опавших листьев, чтобы они не рассыпались по соседской лужайке. Совершённое благо полностью нейтрализует нарушение закона“».
В день, когда я родилась, в свидетельстве о рождении записали имя папы. Милая моя радость. Ну вот, теперь сомнений нет, что он мой отец. На это ушло много времени. Было тяжело. Его имя стояло на первичном документе, удостоверяющем идентичность. Ложь во спасение, акт благотворный, гуманный, подобный сжиганию на улице опавших листьев.
46
В теоретической физике часто используется принцип «бритва Оккама», создание которого приписывают логику четырнадцатого века, чье имя он носит. Принцип гласит: «Не следует привлекать новые сущности без крайней на то необходимости». Позднее он был доработан сэром Исааком Ньютоном, писавшим в «Математических началах»: «Мы не должны допускать больше причин естественных вещей, чем истинные и достаточные для объяснения их явлений».[74]
Майкл выдвинул мне идею принципа «бритвы Оккама» в самом начале моих усилий, направленных на то, чтобы понять, что было известно родителям. Он рассказал мне, что в области науки этот принцип часто сопровождает формулировка: «Если есть два способа объяснить одно явление, следует выбрать тот, что проще». Сначала я противилась этой идее — скорее рефлекторно, в целях самозащиты. Ничто в моей истории не казалось простым, и довольно долго я чувствовала, что безопаснее будет сочинять хитроумные легенды про обман и интриги, так как они казались более подходящими для пережитой мной встряски.
Но научный метод в итоге помог мне обрести успокоение, найти нарратив — хотя я и перестала таковым доверять — для создания правдоподобной истории. Простейшим объяснением паломничества родителей в Институт Фарриса было то, что Эдмонд Фаррис был известен тем, что пользовался услугами доноров спермы. И точка. Методы лечения, инновации, дебри эвфемизмов оставим в стороне — это то, что делал Фаррис. И где бы на этой логарифмической линейке «самосознание против отрицания» мои родители ни оказались, знание было. Глубокое знание. Скрытое знание. В случае с матерью, думаю, изощренная диссоциация в отношении правды, кто я была такая и откуда я произошла.
Самое мучительное в моем открытии было связано с отцом — выявилась истинная причина его депрессии, его физической и душевной боли, его угасания: в центре всего этого, конечно, была мать. Пусть я проводила намного больше времени в мыслях о том, что это значило для папы, двигателем была мама. Она проявляла активность. Он — уныние, пассивность. Она была человеком, который не хотел и слышать об отказе. Он проживал свою жизнь так, будто на него с самого рождения сыпались одни отказы. Именно мать, должно быть, изучила вопрос и нашла Эдмонда Фарриса, ученого-самозванца, человека «себе на уме». Именно мама записалась на прием. А если пришлось урезонивать — когда разговор становился конкретным и откровенным, здравым, — именно мама и урезонивала.
Но вот я родилась, и неординарная история моего зачатия, как и его последствия, растворились в магическом мышлении. Если о чем-то не говорили, значит, этого не было. Только вот тайнам, особенно глубоко хранимым, свойственно напитывать собой все вокруг. Пока я тыкалась носом и искала ощупью смысл в истории себя и родителей, моим орудием анализа стало «непомысленное знание»[75]. Кристофер Боллас, психоаналитик, который ввел его в обращение, пишет: «В каждом из нас есть фундаментальное расщепление между тем, что мы думаем, что мы знаем, и тем, что мы знаем, но, возможно, никогда не сможем думать»[76].
«Я дала тебе жизнь! — кричала мне мама, когда особенно сердилась, если я не подчинялась ее желаниям, ее воле. — Я дала тебе жизнь!» Я всегда считала эти слова смешными, но меня озадачивало, что мама постоянно подчеркивает сей фундаментальный первичный факт. В каждый свой взрослый день рождения я должна была позвонить ей — мне даже в голову не приходило, что обычно бывает наоборот, — и сказать спасибо за то, что она меня родила. Так ядовитые пары просачивались из-под герметичной двери, за которой обитала правда.
Она дала мне имя Данил[77]. Не Даниэлла. Не простенькое имя вроде Лизы, или Уэнди, или, если уж на то пошло, Сюзан, которые произносить легко и просто. Не библейское вроде Сары или Ребекки. Не имя, популярное в семье, где были вполне подходящие: Анна, Беатрис. В книге «Моисей: человеческая жизнь» Авива Готтлиб Зорнберг, специалист по анализу библейских текстов, пишет, что «по классическим представлениям, возможность дать ребенку имя — это возможность саморефлексии». Как мать использовала эту возможность дать имя своему ребенку, который уже и так родился при необычных обстоятельствах? Она гордилась своей оригинальностью, своей изобретательностью в выборе для меня имени, которое раньше никто не выбирал. Недавно, чтобы при возможности найти разгадку происхождения своего имени, я ввела его на сайте Names.org.
Из 5 743 017 имен в базе данных общего доступа социального обеспечения Соединенных Штатов имени Данил не было. Такого имени, как у вас, в Америке нет больше ни у кого. За 136 лет одни ваши родители решили использовать это имя. Ура! Вы уникум.
А вот еще одно проницательное высказывание психоаналитика Болласа: «Мы учим грамматику нашего существования, перед тем как освоить правила нашего языка». Конечно, он говорит о ранней стадии развития и о зарождении основ психики. Грамматика моего существования — хранилище, которое постепенно будет населено словами, — была сформирована матерью, которая так яростно отпихивала от себя правду обо мне, что осталась лишь пропасть, рыхлая почва после землетрясения. Ее устремленные на меня, подрагивающие веки, отработанная улыбка. Настойчивые утверждения с первой минуты, что я другая, особая, не такая, как все, и, самое главное, ее.
Данил. Произносится как Да-ни-ил. Это было имя, обращавшее на себя внимание, требовавшее объяснения. Люди замирали. Мне приходилось говорить его по буквам для записи в официальных документах или при заказе билетов и гостиниц, и тем не менее зачастую авиабилеты приходили на имя Даниэлла, Данэлла, Даниэлле, Даниэл. Заметив несоответствие, меня останавливали на контроле безопасности. Мало того что меня всю жизнь спрашивали, как это возможно, чтобы я была еврейкой, так еще и интересовались, было ли Дани моим настоящим именем. Да, отвечала я. Было слишком тяжело объяснять. Порой я добавляла, что никогда не отождествляла себя с именем Данил, ни разу, даже ребенком. Никогда на него не отзывалась. Но было ли это правдой? Как бы я ни старалась, я не смогла бы спросить у девочки, которой когда-то была, что та понимала в себе, в грамматике своего существования до того, как были установлены правила ее языка.