— Лорна! — приветствует ее Питер громко и радостно.
Она со смущенным видом останавливается:
— Привет.
— Лорна, я тут подумал, — начинает он с отчаянной самоуверенностью, какой сам от себя не ожидал, — мне ведь нравится джаз. Очень даже нравится. Ну, Майлз Дэвис, например. Чарли Птичник и так далее. Это же просто супер. Джаз такой раскованный, правда? Музыканты не следуют теме нота в ноту, они отступают от нее, пускаются в импровизацию, когда им заблагорассудится… ну разве не так?
Пес рычит.
Чарли Птичник?
— Так… наверное, — соглашается Лорна.
Питер кивает и, к собственному удивлению, жестами изображает играющего на пианино человека.
— Именно! Да! Так что… если ты не передумала наведаться в «Лису и корону» послушать джаз, то я с удовольствием составлю тебе компанию. Да! Правда.
Лорна колеблется.
— Ну, даже не знаю, — говорит она. — У меня все… стало лучше.
— Ясно.
— У меня с Марком.
— Ага.
— А у Тоби сейчас трудный период.
— Да?
— Мне кажется, он беспокоится за друга.
— А… — Питер разочарован.
Но тут выражение лица Лорны меняется. Она что-то обдумывает. Затем лукаво улыбается:
— Ну ладно. Живешь всего один раз. Давай сходим.
И почти сразу же счастье Питера начинает испаряться, уступая место чувству вины и леденящему ужасу соблазна.
Обувная коробка
Роуэн готов выходить.
Он вымылся, переоделся, взял Евино стихотворение. Не хватает только бутылки крови. Он берет рюкзак, кладет в карман кошелек, смотрится в зеркало, проверяя прическу, и выходит в коридор. В душе наверху шумит вода, что в такое раннее время в понедельник вечером довольно странно. Проходя мимо ванной, мальчик слышит голос отца, перекрикивающего шум воды. Он поет какую-то неизвестную Роуэну песню совершенно кошмарным голосом. «Тебе очень к лицу это алое платье…» — это все, что успевает разобрать Роуэн, прежде чем из своей комнаты выходит Клара.
— Куда собрался? — спрашивает она у брата.
— В кино.
— Рановато, нет?
Роуэн говорит тише, чтобы его не услышал отец, который, впрочем, уже дошел до припева и принялся ужасно завывать.
— Мне надо сначала крови раздобыть. Ну, на всякий случай.
Она кивает. Роуэн думал, что сестра на него дуется, но, похоже, это не так.
— Ладно, — отвечает Клара, — будь осторожен…
Роуэн спускается вниз по лестнице. Он замечает, что мама на кухне, но не задумывается, почему она стоит неподвижно, уставившись на ящик с ножами.
У него голова другим занята.
Роуэн стучится в фургон Уилла, но его там нет. Зная, что его нет и дома, он дергает на себя дверь. Залезает в фургон в поисках вампирской крови, но ничего не находит. Только одна бутылка, и та пустая. Роуэн поднимает матрас. Под ним нет ничего, кроме нескольких тетрадей в кожаном переплете — ими жажду не утолишь. Затем взгляд его падает на спальный мешок, в который завернута непочатая бутылка. Потянувшись за мешком, Роуэн нечаянно сталкивает крышку с обувной коробки. Крышка переворачивается. С обратной стороны на ней записан телефонный номер. Их номер.
Роуэн заглядывает в коробку и обнаруживает там стопку фотографий, стянутых резинкой. Первый снимок довольно старый, на нем изображен младенец, сладко спящий на коврике из овечьей шкуры.
Роуэну знаком этот младенец.
Это он сам.
Он снимает резинку и просматривает фотографии. На снимках первые годы его жизни. Вот он только начинает ходить, а вот уже школьник.
Что это значит? Фотографии кончаются в возрасте пяти-шести лет.
Вот его день рождения.
Лицо у него покрыто сыпью, мама еще говорила, что это краснуха. Ему до смерти любопытно, что эти фотографии тут делают. Может, письма подскажут. Роуэн начинает читать верхнее в стопке письмо узнает почерк своей матери.
17 сентября 1998 г.
Дорогой Уилл,
не могу сообразить, с чего лучше начать, но сразу предупреждаю, что это мое последнее письмо. Я не знаю, расстроишься ли ты и будешь ли тосковать по фотографиям Роуэна, но я искренне считаю, что теперь, когда он пошел в школу, нам обоим пора оставить прошлое позади хотя бы ради него, если не ради себя.
Понимаешь, я уже снова чувствую себя почти нормальным человеком. «Некровопьющим», как мы цинично выражались раньше. Иногда по утрам, когда я всецело занята детьми — одеваю их, меняю Кларе подгузник, мажу ей десны гелем (у нее уже режутся зубки), даю Роуэну лекарство, — я почти полностью забываюсь и совершенно не думаю о тебе. Да и невелика потеря для тебя, откровенно говоря. Я никогда не была тебе нужна, по крайней мере не настолько, чтобы ради меня становиться верным супругом и уж тем более отказываться от радостей свежей крови. До сих пор помню твое лицо, когда я сообщила, что жду от тебя ребенка. Ты пришел в ужас. Я напугала человека, которого считала абсолютно бесстрашным. Так что в каком-то смысле я делаю тебе одолжение.
Ты не выносишь ответственности, а мне она необходима. Так что отныне и впредь ты свободен от обязанности читать мои письма и рассматривать его фотографии. Может, они до тебя вообще не доходили. Может, ты опять сменил работу и мои послания пылятся в университетском почтовом ящике. Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь остановиться и успокоиться. Хочется верить, что отец моего сына рано или поздно найдет в себе моральный стержень. Наверное, это глупое желание. Роуэн с каждым днем становится все больше похож на тебя, и меня это пугает. Хотя характер у него совсем другой. «Яблоко от яблоньки недалеко падает». А по-моему, может и далеко укатиться, если яблоня растет на холме. И материнский долг велит мне сделать этот холм как можно круче.
Так что прощай, Уилл. И не пытайся встретиться ни со мной, ни с ним, чтобы не потерять остатки моего уважения к тебе. Мы дали слово и должны его сдержать ради блага всей нашей семьи.
Для меня это все равно что отрубить себе руку, но это необходимо сделать.
Береги себя. Я буду по тебе скучать.
Это выше его сил. Роуэн хочет лишь одного — стереть, прогнать из головы то, о чем только что узнал. Он выпускает письмо из рук, не обращая внимания, куда оно падает, вытаскивает бутылку с кровью из спального мешка и кладет к себе в рюкзак. На заплетающихся ногах он выбирается из фургона и шагает прочь от дома по Орчард-лейн.
Навстречу ему кто-то идет. Ветви ракитника, низко свисающие через ограду дома номер три, поначалу скрывают лицо мужчины. Видны только плащ, джинсы и ботинки. Роуэн и так точно знает, кто это, но вскоре различает и лицо — лицо его отца. Сердце у него уже не бьется, а бешено колотится, словно кто-то выбивает в груди ковер.
— Привет, лорд Б., — говорит Уилл, и губы его кривятся в улыбке. — Как твои дьявольские делишки?
Роуэн не отвечает.
— Правда? Отлично, — продолжает Уилл, но мальчик даже не оборачивается.
Он не смог бы вымолвить ни слова, даже если бы захотел. Он зажимает свою ненависть внутри, словно монетку в кулаке, и идет дальше, к автобусной остановке.
Он надеется увидеть Еву и все забыть.
Консервированный чеснок
Ева собирается сообщить отцу, что пойдет сегодня гулять.
Ну что он ей сделает? Затащит в комнату и забаррикадирует дверь?
Нет, она собирается вести себя так, как будто у него никогда и не было этого срыва и как будто она взрослая семнадцатилетняя девушка, живущая в свободном обществе. Ева заходит на кухню, чтобы сообщить ему эту информацию, и видит, как отец наворачивает что-то ложкой из банки. Подойдя поближе, она читает этикетку. Это консервированный чеснок, и он съел уже три четверти. Может быть, ему снова нужно в больницу.
— Пап, это отвратительно.
Он кривится, но кладет в рот еще одну ложку.
— Я ухожу, — произносит он, прежде чем дочь успевает сказать то же самое.
— Куда? В смысле, если на свидание, я бы тебе рекомендовала почистить зубы.
Он пропускает шутку мимо ушей.
— Ева, я должен тебе кое-что сказать.
Ей это не особо нравится, она гадает, в чем же он собирается признаться.
— Что?
Он набирает полные легкие воздуха.
— Твоя мама не пропала.
Поначалу Ева не вникает в его слова. Она уже так привыкла игнорировать чепуху, которую он мелет. Но через секунду до нее доходит.
— Пап, ты о чем?
— Ева, она не пропала. — Он берет дочь за руки. — Она умерла.
Ева закрывает глаза, пытаясь отключиться. Ужасно воняет чесноком. Девушка вырывает руки, она слышала все это и раньше.
— Пап, ну хватит.
— Я должен сказать тебе правду, Ева. Я видел ее. Я был там.
Ева невольно втягивается в разговор.
— Ты видел ее?
Джеред кладет ложку, голос его звучит вполне вменяемо.
— Ее убили на университетском кампусе, — рассказывает он, — на лужайке рядом с кафедрой английского языка. Ее убили. Я все видел. Я бежал и кричал, но там никого не было. Я поехал за ней. Понимаешь, она задержалась допоздна в библиотеке. То есть это она мне так сказала, поэтому я поехал в библиотеку за ней, но ее там не было, я искал повсюду, а потом увидел их — по ту сторону огромного уродливого водоема, будь он неладен. Я побежал к ним и видел, как он укусил ее, убил, а потом поднял и…
— Укусил?
— Ева, он не был обычным человеком. Он был другим.
Девочка качает головой. Снова этот уже знакомый кошмар.
— Пап, ну зачем ты так. Прошу тебя, пей таблетки.
Он рассказывал про вампиров и раньше, но только когда лежал в больнице. Впоследствии вскользь упоминал их, если был пьян, но потом неизменно подрывал к себе доверие, категорически все отрицая. Думал защитить Еву таким образом.
— Это был ее преподаватель, — продолжает Джеред. — Он чудовище. Вампир. Он укусил ее, напился ее крови и улетел с ней куда-то. Ева, он сейчас здесь. Он приехал сюда. В Бишопторп. Может быть, он уже мертв, но мне надо это проверить.