Рассказ племянника перенес Санкити на берега шумливой реки Кисо. Старый дом Хасимото, каким он видел его в последний раз, предстал перед Санкити, как наяву.
— Да, как все изменилось... Тацуо-сан, верно, ничего не знает ни о тебе, ни о твоей супруге. Помнишь, я приезжал к вам погостить? Тогда он работал не покладая рук и весь был в заботах о семье. А мы с тобой частенько сиживали в вашей просторной гостиной и болтали о всякой всячине. Я до сих пор так ясно все помню, как будто это было вчера.
— А для меня та жизнь как далекий сон, — усмехнулся Сёта. — А знаете, дядя, странная все-таки моя семья. Все мужчины из поколения в поколение уходят в молодые годы из дому. Дедушка, потом — отец...
— Да, это верно. Отец твой в молодости, не спросясь, ушел из дому учиться...
— И я, наверно, такой же. Та же в жилах дурная кровь, — заметил Сёта. Он хотел улыбнуться, но улыбка не получилась: воспоминание о трагической смерти деда, о бегстве отца потушило ее.
Выглянуло солнце, и в его лучах заблестели только что распустившиеся цветы олив. Торопливыми шагами вошла в дом о-Юки, вместе с племянницей вернувшаяся с кладбища. Из широкого рукава кимоно она вынула подарок дочке — разноцветные шерстяные нитки, с которыми Футтян любила играть. О-Юки купила их в галантерейной лавочке по дороге домой.
— Простите, что мы так поздно. Никак не могли уйти от могилки Кийтян. Наплакались вдоволь, — сказала о-Юки и поспешила на кухню готовить ужин.
Когда бы Сёта ни приходил прежде к дяде, тот, вечно занятый своей книгой, не мог много беседовать с племянником. Теперь Санкити был свободен, о чем только не переговорили они сегодня. В ожидании ужина перешли в маленькую гостиную с окнами в сад. Мимо дома возвращались с поля крестьяне с мотыгами на плечах, батраки хозяина, ездившие в город. Санкити стоял у окна и угрюмо смотрел на улицу,
— Ты знаешь, — проговорил он, — по вечерам такая тоска вдруг подступает к сердцу.
— А мне что тогда говорить при моих-то обстоятельствах, — отозвался Сёта. — Но зато душа, пережив такие минуты, добреет.
Снаружи смеркалось. В углах комнаты сгущались тени, в одном из них, в стене, было прорезано окошечко для вентиляции. Бледный, усталый луч света падал украдкой на маленькие сёдзи. Сёта, не отрываясь, следил за его игрой.
О-Юки принесла ужин, который она сама приготовила для гостя. По лицу Сёта было видно, что он хочет сказать еще что-то, но не решается. Наконец он через силу проговорил:
— У меня к вам просьба, дядя.
Сёта нужны были деньги. Он и раньше одалживал у дяди то пять иен, то десять. А однажды даже взял довольно крупную сумму для поездки на Карафуто.
— Тебе сейчас трудно приходится? — Санкити посмотрел на Сёта. — Может, попросить, чтобы прислали немного продуктов из деревни?
— Я не хотел бы сейчас туда писать, — уныло покачал головой Сёта. — Там дело начинает налаживаться, молодые служащие все народ деловой, серьезный. Мне не хотелось бы, чтобы они плохо подумали о хозяине.
Санкити стало жаль племянника, ему захотелось подбодрить его. Он положил перед ним небольшую сумму и не стал допытываться, на что пойдут эти деньги.
Вскоре Сёта уехал. О-Юки, вымыв посуду и убрав на кухне, вошла в гостиную и стала рядом с мужем под висячей лампой.
— Сёта-сан все еще ничего не делает?
— Никак не найдет занятия по душе. То, помнишь, хотел торговать углем, то надумал в Китай ехать. И каждый раз что-нибудь новое... Он хочет найти такое дело, чтобы, как говорится, развернуться вовсю... Я считаю, что он мог бы заняться аптекарским делом, но...
На этом разговор оборвался. Супруги пошли посмотреть, что делает Футтян.
Вот уже много дней подряд у о-Фуса был жар. Девочке устроили постель в комнате, выходившей в сад. У изголовья о-Юки поставила столик с лекарствами. Принесла в комнату мяч, ракушки, кошелек с шерстяными нитками и другие любимые игрушки дочери. О-Фуса вела себя неспокойно: то садилась, то ложилась опять, то даже вставала.
Вернувшись однажды с покупками из города, Санкити пошел к дочери. Услышав, что вернулся отец, о-Фуса в ночном халатике уселась на постели. Глаза у нее были скучные: ей тоже хотелось поиграть с соседскими девочками, которые весело шумели возле дома.
— А я тебе подарок привез, Футтян! — Санкити протянул дочери красивые разноцветные ленты. Еще он купил пакетик сухого молока — девочка ничего не ела, может, она хоть молочного киселя выпьет.
— Видишь, как папа любит тебя. Какие красивые ленты купил он дочке, — подошла к постельке о-Юки и завязала Футтян бант.
— Футтян что-нибудь ела? — спросил Санкити жену.
— В обед только чуть-чуть рисовой каши. Молоко не пьет, говорит, что не хочет. Совсем ничего не ест — вот горе-то.
— Футтян, ты должна слушаться врача, тогда сразу поправишься. А папа купит тебе новое кимоно. И ты будешь очень красивая.
О-Фуса слабо кивнула головой. И опять легла,
— Папа тоже очень устал! — Санкити прилег рядом. — Когда не стало Кийтян, как все у нас в доме поскучнело. Помнишь, я работаю, а вы обе сидите рядышком за столом. Я спрошу, бывало: «Кого вы любите больше, папу или маму? » — ты, Футтян, сразу отвечала: «Папу», а Кийтян подумает, подумает и говорит: «И папу, и маму одинаково». Большим дипломатом была Кийтян.
— Кто из них больше дипломат — неизвестно, — грустно улыбнулась о-Юки.
Чтобы развлечь Футтян, Санкити обычно принимался что-нибудь рассказывать. Вот и сейчас он стал вспоминать, какую хорошую песенку про зайца пела о-Фуса, когда они жили в деревне, Какие интересные истории про лягушек рассказывала служанка, та самая, которую о-Юки часто бранила за сонливость, И в ушах Санкити как наяву зазвучали громкие весенние трели лягушек. Его вдруг потянуло в деревню: семь лет каждую весну он слушал у ручья эти лягушачьи концерты под стук мельничного колеса. Перед глазами его возник пологий склон холма, возделанные поля, террасами спускавшиеся вниз и перегороженные низкими каменными оградами. Желая развеселить дочку, он тоненьким голосом заквакал.
— Не надо, папочка, — сказала о-Фуса, глядя на отца. Губы ее тронула слабая улыбка.
— Посмотри-ка, Футтян, что тебе мама приготовила. Попей немножечко.
О-Юки заварила жидкий молочный кисель в чайной чашке и дала о-Фуса. Девочка слегка пригубила ароматное питье.
В этот вечер у Футтян был кризис. И состояние ее резко ухудшилось. Лихорадка стала сильнее, к ночи температура еще поднялась.
— Совсем плохо дело! — Санкити посмотрел на о-Юки, в глазах его был ужас. — Мы во что бы то ни стало должны спасти о-Фуса, хотя бы ее! — Почти мистический страх охватил Санкити. Этой ночью ни он, ни о-Юки не могли сомкнуть глаз.
На другой день они повезли о-Фуса в больницу, Поддерживая за плечи дрожавшую в ознобе девочку, о-Юки сняла с нее ночной халатик и надела нарядное кимоно, в котором Футтян приехала из деревни.
— Она вся горит! — прошептала о-Юки. Санкити осторожно прикоснулся рукой к худенькому плечику ребенка. О-Фуса пылала огнем.
— Мы поедем в больницу, там тебя посмотрит врач. Не бойся, ты ведь у нас умница! — ласково приговаривал Санкити.
— Мамочка, сделай мне, пожалуйста, челку, — попросила о-Фуса.
Мать начесала ей волосы на лоб, остальные перехватила на затылке лентой.
Пришли рикши. Первой села о-Юки. Санкити вынес дочь на руках и бережно передал ее жене. Служанка с грудным Танэо поехала следом,
— Нобу, — обратился Санкити к племяннице, — я тоже поеду. Прошу тебя, побудь дома, пока я вернусь.
Санкити поспешно вышел из дому. Он решил ехать трамваем.
Весь день родственники и жившие поблизости друзья приходили к о-Нобу справиться о здоровье о-Фуса.
— Тебе, Нобутян, наверное, скучно одной! — посочувствовала соседка — учительница начальной школы, проходя мимо окон.
Доктор, посмотревший о-Фуса, сказал, что состояние девочки крайне тяжелое, и не только о-Юки, но и Санкити не покидали больницы. В доме Санкити ночевал Морихико. Утром он возвращался к себе в гостиницу.
В комнатах было очень тихо. У соседей на дворах громко кудахтали куры. Кудахтанье слышалось через дорогу и разносилось далеко в неподвижном вечернем воздухе.
Высокий плотный человек в коротком кимоно, хакама и элегантной шляпе остановился перед воротами. Это был Морихико — отец о-Нобу. Уже больше недели о-Фуса была в больнице. Сегодня Морихико не был на службе, а ездил проведать ее и поэтому приехал раньше обычного.
— А, папа, — выбежала ему навстречу о-Нобу. Морихико, покинув родные места, долгие годы жил один в гостинице. Ему редко удавалось побыть с дочерью. Войдя в дом, он стал рассказывать о Футтян, потом спросил, как управляется с делами о-Нобу. Слушая дочь, он отмечал про себя, что в ее речи еще проскальзывают словечки, которые она привезла из своих мест. В этом не было ничего удивительного, ведь о-Нобу не так давно жила в Токио.
— Ну, а как твоя голова? Дядя сказал мне, что ты плохо себя чувствуешь, и хорошо бы тебе отдохнуть от ученья. Что же ты молчала сама? Или страшинка какая в тебе сидит?
Непроизвольно Морихико и сам заговорил, как говорили в его родных местах. Морихико был рад случаю сделать дочери наставление. Степенно, неторопливо, как и подобает главе старинного семейства, Морихико перечислил ей главные добродетели человека: терпение, бережливость, человеколюбие и прилежание. О-Нобу, давно не разговаривавшая с отцом, слушала его застенчиво.
— А я и забыл, что конфеты тебе принес, — спохватился Морихико и, засмеявшись, достал из рукава кимоно бумажный кулек. Затем огляделся вокруг и сказал: — Чем только они в этом доме дышат! Санкити весь день трубкой дымит. А вентиляции нет никакой. Я у себя каждый вечер перед сном открываю окна. Ложусь спать, только когда хорошо проветрится комната. Я ни за что не усну, если в доме накурено.
Он попросил нож и вырезал в каждой комнате в верхней части сёдзи небольшое квадратное отверстие.
— Ну, мне пора идти, Нобу!
— Ты уже уходишь, папа?