Больной Содзо, о котором в семье говорили, что ему пора бы к праотцам, все еще жил. Для всех он был обузой. После того, как уехал Минору, часть денег на содержание больного брата давал Санкити. Давал столько, сколько просили. Семья Минору очень бедствовала.
— Я рад видеть тебя, сестрица. Но сегодня у меня так болит голова... — Санкити потер лоб. Он согласился платить больше за Содзо и сказал, чтобы о-Сюн пришла за деньгами на следующий день.
Поговорили и о предстоящем замужестве о-Сюн.
— Слава богу, уже и помолвка была. Жених и невеста подарками обменялись. Теперь я за о-Сюн спокойна, — сказала о-Кура.
Роль отца в этом важном деле могли взять на себя только Морихико или Санкити. Морихико, верный семейным традициям, сказал, что свадьба должна быть сыграна по всем правилам. Расходы опять ложились на плечи братьев.
— Вы тут беседуйте. Ты уж не сердись, сестрица. Меня ждет работа, — с этими словами Санкити ушел к себе.
В этот день ему не работалось. Лучи солнца играли на желтоватых стенах комнаты. Те самые лучи, которые падали на белую ограду набережной и, отражаясь, ударяли в глаза, когда он утром гулял. Он смотрел на желтые пятна света и раздраженно думал, что его любимая работа, о которой он мечтал, превратилась в изнурительный труд, чтобы прокормить родню. Санкити сошел вниз.
— Дай мне кимоно, — сказал он о-Юки. — Я пойду по делам.
Санкити пошел переодеваться. О-Кура все говорила и говорила о чем-то своем с о-Юки. Достав несколько белых выстиранных таби, о-Юки посмотрела на них и улыбнулась.
— Больше двух раз не надевает. Не настираешься на него.
Она выбрала таби, у которых был вид получше, и дала их мужу. Санкити разорвал скреплявшую их нитку, и с трудом натянул севшие после стирки таби.
— Есть что-нибудь из Маньчжурии? — спросил он, возясь с застежкой.
— Только что получили письмо. Пишет, что здоров, работает. Передает всем поклоны.
— Пусть ему будет во всем удача.
— Хорошо бы...
— Денег еще не прислал?
— Какие там деньги... Пишет еще, что нашлись и в той земле добрые люди, смотрят за ним.
О-Кура, чувствовавшая себя очень одиноко после отъезда мужа, с особым ударением произнесла слово «добрые». Санкити вышел на улицу.
Морихико был дома. Он только что вернулся от телефона, когда Санкити пришел к нему. Попросив брата подождать, Морихико сел за стол и принялся писать письмо, ловко бегая кисточкой по бумаге. Перечитав написанное, он запечатал конверт и, повернувшись к Санкити, хлопнул в ладоши. Вошла горничная.
— Письмо спешное, — сказал он, протягивая горничной конверт. — Отправьте немедленно.
Покончив с делами, он повернулся к брату.
— У меня к тебе просьба... — начал Санкити. Морихико с первых слов догадался, какая просьба у брата.
— Подожди-ка! — Морихико встал, вынул из шкафа коробку с конфетами.
— Не мог бы ты заплатить в этот раз мою долю за Содзо?
— И ты с тем же, — усмехнулся Морихико. — А я думал, что хоть у тебя есть деньги. Да и сам я до сих пор еще не послал... Да, значит, мы оба сейчас в одинаковом положении.
Заговорили о Содзо и о семье Минору.
— Вот уж несчастье с этим Содзо. Только человек и способен, когда болен, жить так долго. В мире животных его давно бы уже сожрали, — кипел негодованием Морихико.
— Как ни тяжко тебе приходится, но, пока жив, надо жить. Ты думаешь, Содзо легко?
— Конечно, нелегко. Но как он себя ведет! Раз уж так случилось, что ты болен, калека, так смирись, делай то, что тебе говорят, не лезь на рожон. А то ведь он еще и скандалит! Нет, он добьется, что все от него откажутся!
— Я уж теперь и не знаю, хорошо это или плохо, что мы вот так всю жизнь тянем этот воз, помогаем родным. Ты как считаешь?
Морихико ничего не ответил. Санкити продолжал:
— Все, что мы сделали для братьев, все пошло впустую... Никаких плодов! Для чего мы поместили Сюн в педагогическое училище? Чтобы она стала учительницей и помогала матери. А что оказалось? У нее, видите ли, нет склонности к педагогической работе. И с ее сестрицей то же самое. Мы все жалели ее: «слабенькая, слабенькая», вот и вырос слабый человек. Одному мы их действительно научили — надеяться на нас. А вот Натура считает, что помогать родственникам нельзя, только плодишь бездельников. Давать родным в долг — последнее дело: и себе, и им хуже делаешь.
— Гм, а в этом, пожалуй, есть смысл, — рассмеялся Морихико. — Старый Нагура — человек умный. Видимо, не зря говорят, что у него сильный характер. Поэтому его семья и процветает. А может, еще почему? О чужой семье трудно что-нибудь сказать. О себе я скажу, что считаю свою жизнь правильной. Говорят, что вот я всю жизнь скитаюсь по гостиницам, неизвестно чем занимаюсь. А я за все время у старшего брата и гроша не попросил. Да еще его семье помогал. Я не помню, чтобы кому-нибудь когда-либо причинял неприятности или беспокойство.
— Это верно, конечно. Но до каких пор можно помогать? Ну, месяц, два, а то помогаешь всю жизнь, и конца-края этому нет. Нелегко ведь...
— Ты прав. Другой раз просто не знаешь, как выкрутиться.
Выговорившись, Санкити почувствовал, что ему стало легче. Он решил, что денег где-нибудь найдет. А пока есть на свете слабые люди, помогать надо. «Дадите есть — поем, а нет — ну и весь разговор», — вспомнились ему слова прикованного к постели Содзо. Что ни говори, а характер у братца есть.
— Мне очень жаль, что я ничем не могу сейчас помочь тебе, — говорил Морихико, провожая брата.
О-Сюн торопливо шла к дяде Санкити. Жених о-Сюн, так же как и она, принадлежал к старинной семье. Человек он был мягкий, нерешительный. И о-Сюн пришлось приложить немало старания, чтобы помолвка состоялась. Однажды переговоры прервались, потом снова возобновились. Дяди, стараясь уладить дело по всем правилам, забывали порой о ее сердце. «Делайте, как вам угодно», — заставляла себя отвечать о-Сюн, но ей очень хотелось, чтобы скорее сыграли свадьбу.
Некоторые действия дяди Санкити повергали ее в изумление. Однажды Санкити выступил с публичной лекцией. О-Сюн вместе с о-Нобу пришли послушать и сидели на отведенных для женщин местах. Она до сих пор помнит дядины слова: «Пусть наконец у женщин откроются глаза, и они будут относиться к мужчинам, как они того заслуживают». Но как сделать, чтобы у женщин открылись глаза, этого Санкити не объяснил. А сам всю жизнь думал только о себе, потакая всем своим желаниям.
Но сильнее всего о-Сюн огорчало то, что дом Коидзуми день ото дня хирел. Она не могла думать без слез о разорении семейного гнезда.
У ворот с Танэо на руках стояла о-Юки, показывая сыну проходивший мимо оркестр.
— Хорошо на спине у мамы, а, Танэтян? — спросила о-Сюн.
Санкити был наверху. Сегодня ему работалось. О-Сюн тихонько вошла и поздоровалась. Санкити нахмурился и сделал строгое лицо.
— Дядя, вчера к вам приходила мама... — начала о-Сюн.
— Да, да, я ждал тебя, входи, — пригласил племянницу Санкити.
Как изменился дядюшка с того лета, когда они с о-Нобу жили в его доме. Какой он был веселый тогда, любил строить смешные рожи, морщил нос, кривил губы, — словом, вел себя, как маска в старинных драмах Но20. Теперь он почти никогда не улыбался ей.
Санкити и сам это понимал. Ему было неловко, что, разговаривая с о-Сюн, он говорил противным ханжеским голосом. Ему резала ухо фальшь собственных слов, но побороть себя он не мог. Ему хотелось спокойно, неторопливо обсудить предстоящую свадьбу. Но язык у него не поворачивался... Он боялся, что в ответ на все его советы о-Сюн вдруг скажет: «А когда вас не было, тетушка, дядя Санкити любил брать мою руку в свою». Представляя себе это, Санкити уже ничего не мог сказать своей племяннице. С озабоченным видом он вынул приготовленные деньги и положил их перед о-Сюн. Он походил сейчас на побитую собаку.
«Что с ним такое?» — подумала о-Сюн, беря деньги.
В комнате о-Юки лежало начатое шитье. Тетка расставила поближе к жаровне чашки чая, принесла на блюде бататы в мундире и стала говорить с племянницей о родственниках, живших в Уэно и Мукодзима.
— Папочка, чай готов! — крикнула о-Юки снизу. Санкити спустился в комнату жены. Глядя, как весело смеются тетка с племянницей, он и сам несколько приободрился.
До самого ухода о-Сюн ни словом не обмолвилась о вчерашнем разговоре матери с дядей. И только прощаясь, она с досадой заметила:
— Я решительно против, чтобы дядя Содзо жил с нами.
Санкити грустно улыбнулся. Он подумал, что ведь сказал это в шутку, у него и в мыслях не было навязывать Содзо семье Минору. Но в голосе о-Сюн прозвучал такой вызов, что он ей просто ничего не ответил.
Когда о-Сюн ушла, Санкити вздохнул.
— Что это сегодня с Сюн? — спросил он у жены.
Нет, не понимала его племянница, а он не понимал ее.
В семье Минору случилось несчастье. Как-то вдруг к Санкити прибежала встревоженная о-Нобу и сказала, что нужно скорее везти о-Цуру в больницу.
В больнице о-Цуру с неделю промучилась и умерла. У нее оказался менингит.
Уже облетали сережки ив, росших на берегу реки, когда Санкити шел к о-Кура, чтобы провести ночь у гроба несчастной девушки. О-Юки пошла туда немного раньше, оставив детей на попечение служанки. В доме Минору собралось много народу: пришли Морихико, Сёта с женой, дальние родственники семьи Коидзуми, родня о-Кура.
— Бедняжка Цутян, как это могло случиться! — говорили друг другу собравшиеся. На кухне хлопотали женщины.
— Здесь, кажется, все синтоисты. Надо бы пригласить священника, — предложил Морихико.
— Я знаю одного священника. Он приятель Содзо, — сказала о-Кура. — Когда жива была мама, его часто приглашали.
— Пойди, Сёта, сходи за ним.
— Я пойду с тобой, — подошел Санкити к племяннику.
Священник жил далеко. Когда Санкити и Сёта вернулись, в доме остались самые близкие родственники. У о-Кура все валилось из рук. О-Сюн сидела в стороне одна, ни с кем не разговаривая, молча переживая горе. Все заботы о похоронах лежали на ней.