н был чужой, и все ему было незнакомо. Несколько лет назад в деревне был большой пожар. И от почтовой станции, которая стояла когда-то на перевале, у спуска к Минодзи, ничего не осталось. По обеим сторонам дороги стояли дома. Они были почти все новые — считанные постройки уцелели от пожара. Земля почти вся была возделана, за домами тянулись поля и огороды.
Возле каменной ограды между домиками играла девочка лет десяти в дешевеньком хаори. Она с любопытством взглянула на незнакомого человека в европейском костюме. Санкити искал знакомое место и не находил.
— Тут был когда-то дом Коидзуми? Ты не знаешь? — спросил он у девочки. Она удивленно подняла брови.
— Во-он там, — показала она на тутовую плантацию невдалеке, прямо против того места, где они стояли.
Недавний спутник Санкити вышел ему навстречу. Вдвоем они прошли всю деревню, поднялись по узкой стежке на высокий холм. Там стоял старинный храм, построенный, по преданию, предками Коидзуми. Санкити один пошел бродить по кладбищу на косогоре. Постоял у надгробного камня на могиле предков. На нем было высечено то же имя, какое носил храм. Потом направился в дальний угол кладбища. Там была могила его родителей. Новая каменная плита придавила глиняный холмик. Место было тихое и красивое.
Санкити вспоминал детство. Сквозь просветы между поредевшими деревьями он видел домики деревни. Там, где прежде жили крестьяне побогаче, домов сейчас было мало — сгорели во время пожара, в бедной части было много заново отстроенных домов.
Оказалось, что многие помнят его. На следующий день в храме он стоял в окружении дальней и близкой родни и знакомых, пришедших поклониться праху усопших.
На третий день Санкити поселился у своего бывшего соседа — богатого винокура. Остатки большой усадьбы Коидзуми теперь принадлежали ему. Из окон гостиной на втором этаже, выходивших в ту же сторону, куда выходили когда-то внутренние комнаты в доме Коидзуми, открывался вид на долину Мино. В эту гостиную хозяин и пригласил Санкити. Отсюда было хорошо видно то, что осталось от просторных покоев, где жила когда-то большая семья. Каждая комната имела тогда свое название: «кабинет Тадахиро», «средняя комната», где мать и о-Кура часто проводили время за шитьем; комната «душевного покоя», где жил Минору; «библиотека», «большая приемная». Любезный хозяин, красивый, осанистый человек, стоя на веранде рядом с Санкити, показывал:
«Там был колодец в старые времена, а немного правее — склад». Деревянная клетушка, где провел в заточении последнее время безумный Тадахиро, была еще цела. В двухэтажном флигеле, в котором когда-то доживала свои дни старая бабка Санкити, теперь жила мать хозяина.
— У меня есть что-то интересное для вас, господин Коидзуми, — сказал хозяин.
Он хлопнул в ладоши и приказал принести сакэ. Затем вынул из шкатулки и положил перед Санкити три грифельных печати старого Тадахиро. Их нашли, когда вскапывали землю под тутовые деревья.
Хозяин рассказал, что тогда же были найдены старые зеркала. А пионы, росшие перед кабинетом Тадахиро, не погибли во время пожара. Они потом дали побеги и теперь каждое лето цветут огромными белыми шапками.
В гостиную то и дело входили жители деревни. Все эти взрослые люди были когда-то мальчишками, играли вместе с Санкити, называли его просто Санко. Теперь они величали его Коидзуми-кун. Многие были учениками старого Тадахиро.
— Когда был жив господин Тадахиро, богатый был дом, — вспоминал кто-нибудь из пришедших тонким, пьяненьким голосом. — Даже когда уж, кажется, совсем ничего не было, в амбарах всегда можно было найти мешков шестьдесят — семьдесят рису. Все, все пустил по ветру ваш старший братец. Все пошло прахом.
Санкити вышел на веранду. Дом превратился в руины, но вид на горы остался прекрасным. Внизу виднелись деревянные крыши, придавленные тяжелыми камнями, редеющие кроны деревьев. Желтые листья едва держались на ветках хурмы. Казалось, достаточно дуновения ветра, чтобы весь золотой наряд упал к подножью дерева.
Неожиданно стал накрапывать дождь.
По заброшенной дороге спустился Санкити из родной деревни в долину Мино. Добрался пешком до первой железнодорожной станции и успел на нагойский поезд.
Санкити знал, что Сёта живет в доме человека, имеющего какое-то отношение к бирже. Он скоро нашел этот дом на тихой, чистенькой улице с рядами решетчатых сёдзи.
Раздвинув шторы чайного цвета, к Санкити вышла хозяйка, женщина лет пятидесяти.
— Кто вы? — спросила она.
— Я Коидзуми, не здесь ли живет Хасимото, мой племянник?
Его тотчас проводили в гостиную в глубине дома. Ни Сёта, ни Тоёсэ не было. Из рассказа хозяйки Санкити понял, что Сёта потерпел крах и на нагойской бирже. Приемный сын хозяйки, войдя в компанию с Сёта, тоже потерпел немалый убыток.
Сёта с женой вернулись с прогулки около четырех часов.
— Ты бы, Тоёсэ, сходила, купила чего-нибудь, — сказал Сёта и повел дядю в свою комнату. Держась за высокую стенку, Санкити поднялся по лестнице с ящичками под каждой ступенькой.
В комнате, выходившей окнами на улицу, было сумрачно. Дядя и племянник сели у окна и внимательно разглядывали друг друга. Сёта стал было рассказывать о своей неудаче на бирже.
— Хорошо, хорошо, мы это с тобой потом обсудим, — остановил его Санкити, заметив, что у Сёта и без того мрачное настроение. Санкити рассказывал племяннику о своем путешествии, когда вошла Тоёсэ.
— Мы так благодарны вам, дядя. Сколько вы для нас сделали, — тут же заговорила она. — А здесь нам живется, в общем, неплохо. Хозяйка у нас хорошая. Она мне как мать.
Сёта и его жена наперебой стали рассказывать дяде, какая прекрасная женщина их хозяйка, какая она умная и добрая. Ее очень огорчила неудача приемного сына. Потом Сёта подал жене знак, и она вышла из комнаты.
— Я должен сказать вам одну вещь, дядя, — сказал Сёта, опуская голову. — Я получил первое предупреждение от судьбы.
Санкити удивленно взглянул на племянника.
— На обратном пути из Ацута, куда я ездил отдыхать, — продолжал мрачно Сёта, — у меня два раза было кровохарканье.
— Так вот оно, дядюшка, как все повернулось, — продолжал Сёта окрепшим голосом. — Но, знаете, я намерен работать. Много работать. Я был у врача, он мне сказал, что в своей болезни виноват я сам. Все дело в нервном переутомлении. «Не следует, говорит, волноваться по пустякам, и можно прожить еще добрый десяток лет». Я спросил его, смогу ли работать. Он ответил, что, мол, сколько угодно. Тогда я решил трудиться, не покладая рук. Я знаю людей, кому их болезнь не мешала ворочать большими делами.
— Я рад слушать от тебя такие слова, Сёта. Отринь от себя все, чем ты жил до сих пор... Нечего размышлять бесплодно, почему именно ты получил в наследство эту тяжкую ношу. Вопреки всему надо трудиться, пока есть силы, верно ведь?
— Верно. Я тоже теперь так считаю. Между прочим, я слышал, на бирже поговаривали, что, мол, Тацуо-сан долго отсутствует, пора бы уж ему и вернуться.
— Мне было очень нелегко говорить с твоей матерью в этот раз. Мы не спали с ней три ночи. Я очень ругал ее. И ей наговорил кучу неприятностей, и Тацуо от меня тоже досталось. Почему, когда„он разорился и стали поговаривать о «красном кимоно», он испугался и бежал из дому, вместо того чтобы понести заслуженное наказание и отвести удар от жены и детей? Ну хорошо, он спас себя от тюрьмы, а кому от этого стало легче?
— Нет, дядя, никто серьезно и не собирался отправлять его в тюрьму. Это он выдумал. Когда я услыхал, что он говорит: «Не заставляйте меня идти в тюрьму», — я понял, что нашей семье пришел конец... Отец больше никогда не вернется.
Хотя Сёта и обвинял отца, но в тоне его голоса слышалась почтительность — так сильно было уважение к старшему.
Тоёсэ принесла обеденный столик. Пригласив дядю к столу, Сёта, покашливая и чему-то улыбаясь, принялся за еду.
— Я высказал сестре все, что я думаю о вашей семье. Ох, как она на меня рассердилась!..
— В нашем доме особа матери священна. Она привыкла к этому. А помните, дядя, как она живо описала старого Тадахиро Коидзуми?
И мать, и Косаку с женой, и бросивший семью отец — все вызывало у Сёта дорогие сердцу воспоминания.
— Не навестить ли нам дядюшку Морихико, — предложил на следующий день Сёта. — Он еще ничего не знает о моей болезни. И вообще никто, кроме вас и Тоёсэ, не знает. Мне бы не хотелось, чтобы узнала мать. А Тоёсэ — ей все равно приходится за мной ухаживать.
Сёта говорил чистым, звонким голосом, и было трудно поверить, что в груди у него свила гнездо смертельная болезнь. Бодрое настроение племянника несколько успокоило Санкити.
— Дядя Морихико тоже сейчас вовсю борется.
По дороге домой, возвращаясь от Морихико, Сёта рассказывал о нагойских гейшах, о музыкальных вечерах, о местной архитектуре. Они вошли в дом. Все было тихо, только с хозяйской половины дома доносился молодой мужской голос, читавший сутры. Санкити и Сёта поднялись к себе.
Скоро пришла Тоёсэ. Лицо у нее было тревожное.
— Что ты собираешься делать дальше, Тоёсэ-сан? — спросил Санкити.
— Сама еще не знаю. И уехать я сейчас не могу, и дом в Токио жалко.
— Уменье быстро и правильно выбрать — важная добродетель, — уколол жену Сёта. — У меня такое чувство, — вздохнул он, — что Тоёсэ все время хочет со мной поссориться. Впрочем, у нее есть основания... Что это за муж, который чуть не до седых волос дожил, а не может прокормить жену.
Тоёсэ промолчала.
— Посоветуйтесь с Морихико, — предложил Санкити. — Старуха в Комагато хорошо смотрит за домом. В комнатах чисто, в саду все полито. Я без вас туда заглядывал, так она говорит мне: «Эти деревья поручил мне хозяин. Можно ли допустить, чтоб они засохли!» Что и говорить — человек она преданный.
— Помните, дядя, — вдруг улыбнулся Сёта, — я этим летом послал вам открытку из Гифу. На ней была изображена ловля форелей с бакланами. Ваш ответ я храню.
— А что я тогда ответил?
— Разве вы не помните? У меня в открытке была строчка: «На шесть-семь ри я спустился вниз по реке...» А вы в своем ответе продолжили: «Летние травы в такую жару особенно сильно пахнут».