— Мама! Фотограф пришел! — крикнул из сада Сёта.
— Уже фотограф? А у нас столько еще дел! О-Сэн, иди скорее переодеваться. И ты, о-Хару.
— Касукэ! Иди к нам. Будем фотографироваться, — заглянул в лавку Тацуо.
Фотографироваться решили в саду, в который выходила гостиная. Собрался весь дом. Тацуо встал под большим раскидистым деревом, которое, как считалось, посадил его далекий предок.
— Женщинам лучше выйти вперед, — сказал Тацуо.
О-Танэ, о-Хару и о-Сэн сели в первом ряду.
— Дядя, — сказал Сёта, — вы наш гость, и ваше место вот здесь, в самом центре.
Но Санкити встал с краю, у большого камня, вокруг которого цвели хризантемы.
С гор спустилось белое облачко и повисло над головами собравшихся. Но когда все наконец приготовились, облачко растаяло, и с неба опять брызнули ослепительные лучи. Фотографировать было нельзя. Касукэ посмотрел на небо и вдруг сорвался с места, как будто вспомнил о чем-то.
— Касукэ, куда это ты? — удивилась о-Танэ. — Стой на месте. Видишь большое облако? Оно вот-вот будет над нами. И надо не упустить момент.
— А я никуда и не ухожу, — ответил старший приказчик.
Обойдя всех, он встал рядом с хозяином, где тень была особенно густой.
Наконец долгожданное облако заслонило солнце. Щелкнул затвор, и фотоаппарат запечатлел всех членов дома Хасимото: и самого хозяина, и подручного Косаку, и сына Касукэ — Ититаро.
В день отъезда вся семья с самого утра снова собралась в гостиной. Пришли проститься с Санкити и Касукэ с сыном. Санкити был уже одет по-городскому, в светлый, легкий костюм. Из гостиной все пошли в сад полюбоваться зацветавшими осенними пионами.
Из этого глухого уголка Санкити увозил рукопись новой книги. Она лежала на дне чемодана вместе с подарками Тацуо и о-Танэ... На страницах книги Санкити запечатлел события, чувства и мысли, которыми была полна его юность. Воспоминания прошлого больше не томили его. На душе было легко. Память освободилась для новых впечатлений.
— Хорошо, что ты навестил нас. Это ведь кажется только, что можно в любую минуту собраться и приехать. Редко удается в жизни делать, что хочешь, — сказала о-Танэ, глядя печальными глазами на брата.
,— Справедливые слова, — заметил Касукэ. — Сколько раз, Санкити-сан, вы были в наших краях с тех пор, как совсем отсюда уехали?
— Сколько? Первый раз, когда умерла бабушка. Это было очень давно. Потом приезжал хоронить маму... Ну вот и сейчас.
— Всего три раза за столько лет! — воскликнула о-Танэ. — Санкити уехал из отцовского дома, когда ему еще и восьми не было.
— Если бы старый дом был цел, он бы чаще навещал нас, — улыбнулся Тацуо.
С улицы донесся голос кучера. Повозка была заказана еще накануне вечером.
— Пора идти, — сказал Сёта. Взяв чемоданы, он направился к выходу.
— Я уж с тобой здесь прощусь, Санкити. Не сердись, — подошла к брату о-Танэ. — Большой привет передавай Минору. И будь здоров, дорогой.
Попрощавшись с о-Сэн и о-Хару, Санкити следом за Сёта вышел из дому.
— Я провожу тебя немного, — предложил Тацуо. Все трое спустились по каменным ступеням.
На дороге, у самого подножья сопки, уже стояла повозка с пассажирами, на которой Санкити предстояло добраться до ближайшей почтовой станции на перевале. Те, кто ехал дальше, должны были пересесть там в другой экипаж.
— Мы с Наоки добирались сюда от Куцугакэ пешком, — уже сидя в повозке говорил Санкити. — Ну и досталось же нам от слепней.
— Слепни, москиты... Они тучами вьются над дорогами, которые ведут в Кисо. Наверное, потому, что у нас лошадей много, — сказал стоявший рядом с повозкой Сёта.
В этой глуши не любили торопиться. Все уже было готово, а лошади не трогались с места. Санкити перебрасывался прощальными словами с Тацуо, Касукэ и другими работниками, окружившими экипаж.
Подождали еще немного, но желающих ехать больше не оказалось. Наконец кучер дунул в свисток и взял в руки вожжи. Повозка тронулась. Взобравшись на вершину горы, она поползла по дороге, щедро освещенной лучами утреннего солнца.
Санкити долго еще различал лица людей, с которыми прожил больше двух месяцев.
3
Минору, старший брат Санкити и о-Танэ, был дома, когда Санкити вернулся. Минору и Тацуо издавна дружили. Они были почти одних лет и относились друг к другу не так, как ко всем родным. Судьбы их были схожи: оба принадлежали к старинным обедневшим домам, оба были уважаемыми людьми в округе.
Правда, предки Минору были менее родовиты. Отец Тацуо был выходцем из самураев. Отец же Минору, Тадахиро, был крупный землевладелец, радевший о благосостоянии целой деревни, земли которой граничили с его поместьем. Тадахиро провел бурную жизнь. Гонимый честолюбивыми мечтами, он покинул дом, оставив семью на попечение старшего сына, и посвятил себя государственной службе. Минору было в то время семнадцать лет. Все хозяйство легло на его плечи. Он неукоснительно исполнял сыновний долг, прожив в деревне безвыездно до самой смерти отца. В ту пору он был уже членом уездного собрания и префектуры и пользовался заслуженным уважением в уезде.
Когда отец умер, он переехал в столицу и пустился во всевозможные коммерческие предприятия. Его стали преследовать неудачи. Одно за одним лопались все его начинания, в том числе затея с производством искусственного льда, всякий раз нанося большой урон его капиталам.
Дела одно время шли так плохо, что Минору очутился в долговой тюрьме. Никогда не забыть ему той минуты, когда после многих дней заключения перед ним открылась наконец тяжелая дверь тюрьмы, и он полной грудью вдохнул пьянящий ветер свободы, каждой клеточкой ощутил солнечное тепло. На траве блестели чистейшие капли утренней росы. Минору, как был в белых таби, побежал по ней. Вот когда с необыкновенной силой осознал он, как прекрасен, как дорог человеку этот бренный мир. У ворот тюрьмы его встретили братья Санкити и Содзо. Санкити дал ему сигарету. Минору выкурил ее в две-три жадные затяжки. Во всем мире не найдешь одного заключенного, который согласился бы даже за тысячу иен провести за тюремными стенами хоть один лишний день.
Выйдя из тюрьмы, Минору начал новое дело. Помог ему земляк, отец Наоки, который был крупным дельцом и имел большой вес на улице Дэмма-тё. Многие дела держались там на невидимых нитях его указаний. Желая помочь старому другу, он вложил в новое дело Минору довольно крупную сумму.
В дом Минору вела решетчатая дверь, над входной дверью на фронтоне красовалась вывеска с названием фирмы Коидзуми. В глубине небольшого дворика росло карликовое деревце, за которым ухаживал сам хозяин дома. Испив до дна горькую чашу бедности и унижений, Минору самому себе дал зарок — носить только хлопчатое кимоно — и решил во что бы то ни стало вернуть семье родовое имение: пашни, луга, лесные угодья. Этого требовала его собственная честь, этого требовала память предков. К тому же надо было расплатиться с долгами.
Сейчас мысли Минору были заняты браком Санкити. Партия была, на его взгляд, очень хорошая. Дело оставалось за Санкити. Его надо было как-то уговорить.
Санкити вернулся в Токио полный впечатлений деревенской жизни. С каким теплом и радушием относились к нему в Кисо! За два месяца он стал другом и советчиком семьи. С ним советовались даже о таком важном деле, как выбор невесты для Сёта. Войдя в прихожую токийского дома, он с грустью подумал, как неудобно и неуютно здесь жить. Маленькую комнатку налево занимал больной брат Содзо, который уже давно нигде не работал.
В углу гостиной спал грудной младенец. На веранде играла в куклы о-Сюн, племянница Санкити. Гостиная вела в столовую, дальше была кухня. Окошко на кухне выходило в проулок, сквозь бамбуковую штору виднелись дома напротив. На кухне стряпала о-Кура, жена Минору, и молодая служанка, девушка лет двадцати.
Время близилось к ужину. Минору сидел за столиком у самой жаровни и рассеянно слушал рассказ Санкити о жизни семьи Хасимото.
— Вот о-Танэ прислала подарок, — робко сказала о-Кура, протягивая мужу тарелку с запеченными в меду пчелами — изысканным деревенским кушаньем, которое привез Санкити.
Минору сурово относился к своим домочадцам. На людях он был мягок и тих, казалось, что он и комара не обидит. Зато дома он давал волю своему крутому нраву. Минору никогда не делился с женой своими планами, ни о чем не советовался. Он был такой с молодых лет и за долгие годы жизни, полной мытарств, нисколько не изменился.
— Как поживает о-Танэ? — спросила о-Кура, расставляя столики с едой.
Напротив Санкити сел Содзо, поджав под себя ноги.
— По-другому сядешь — еда в рот не полезет, — проговорил он. — Ох и давненько я не пробовал деревенской стряпни.
С этими словами Содзо принялся есть. Он не мог держать правой рукой хаси и управлялся левой при помощи ложки и вилки, купленных специально для него. Но и левая рука высохла так, что было страшно смотреть.
— Со-сан, у тебя, как всегда, хороший аппетит, — пошутил Санкити.
— Как всегда! — рассердился Содзо. — Ты удивительно вежлив, Санкити.
— Чего уж тут говорить, — вздохнула о-Кура. — Больной-больной, а ест — только удивляться приходится...
Содзо отнюдь не походил на бедного родственника, живущего из милости. Он никого не стеснялся, даже Минору. Минору укоризненно взглянул на него, но ничего не сказал. Он вообще почти не разговаривал с Содзо. «Где же мирный семейный очаг? » — эта мысль постоянно точила его сердце.
После ужина подали чай. Отхлебывая зеленоватую жидкость, Санкити начал было рассказывать о своей поездке.
— О-Сюн! — позвал дочь Минору. — Покажи дяде, как ты рисуешь.
О-Сюн ушла в гостиную и тотчас вернулась с альбомом для рисования и отдельными раскрашенными листами бумаги.
— Благодарение богу, о-Сюн ходит теперь каждое воскресенье к учителю рисования.
— Гм, начинать с орхидей! — удивился Санкити, перелистывая альбом. — В Европе иной метод обучения живописи. Ну, это ничего. Если о-Сюн любит рисовать, она непременно научится.