Возле «Лунного камня» стоял пыльный черный «универсал», на котором уже несколько лет никто не ездил – по крайней мере так нам показалось. Номер был едва различим под слоем пыли, однако мы сразу поняли, что машина из Коннектикута и принадлежит Джун Рейд. Первым моим желанием было развернуться и уехать прочь – мы словно попали на чужую территорию, где не имели права находиться. Видимо, она тоже захотела побыть рядом с дочерью – как мы захотели побыть рядом с сыном. Помедлив, мы все-таки припарковались у входа в офис и стали молча сидеть в машине. Наконец Майк и Прю не выдержали, стали говорить, что «Субару» может быть чей угодно и вообще – глупо так себя вести. Мы вошли в офис, познакомились с новыми хозяйками мотеля и получили ключи от двух номеров – 5-го и 7-го, расположенных с двух сторон от комнаты № 6. Никто из нас не обмолвился Ребекке и Келли о том, что мы знакомы с Джун. Даже когда Келли вновь принесла нам извинения за доставленные неудобства. Мы не сговаривались друг с другом, просто всем было понятно, что болтать об этом не следует. Если в комнате № 6 действительно жила Джун, мы бы просто постарались ее не беспокоить – хотя, учитывая, сколько сил она приложила, чтобы не встречаться с нами и кем бы то ни было, она бы первая уехала, узнав о нашем приезде.
Удивительное дело, несмотря на все эти месяцы ее молчания, оставшихся без ответа звонков и писем, я всегда знал, что Джун жива и здорова. Мими гадала, не надо ли устроить настоящие поиски: обзвонить художников, которых она представляла, допросить ее адвоката, найти родственников – хотя мы ничего не знали о ее кузенах, дядях и тетях. В конце января я позвонил в справочное и узнал телефон Лидии Мори. Я не знал, кому еще можно позвонить, и поначалу долго откладывал разговор с ней (быть может, из-за ходивших сплетен о причастности к пожару Люка, ее сына). Но других знакомых Джун Рейд мы не знали. Кроме Люка, у нее и близких-то не было, а работу в галерее она давно бросила. Судя по количеству гостей на несостоявшейся свадьбе и по фотографиям на стенах в ее доме, жизнь Джун была полна событиями и людьми, однако, кроме Люка, она ни с кем не сближалась – даже с родной дочерью, как нам рассказывал Уилл (впрочем, мы и сами это заметили, когда приехали). Неудивительно, что Лолли так привязалась к нашей семье. Уилл иногда шутил, что она и за него-то решила выйти только ради нас. И действительно, я нередко замечал, какими глазами она наблюдает за общением Уилла с Мими, Майком и Прю: словно ребенок, прижавшийся носом к стеклу гигантского аквариума с экзотическими рыбками. Или словно ученый, наблюдающий за жизнью редкого вида летучих мышей в их естественной среде обитания. При первой же встрече с нами она призналась, что ее родители так не умеют. Мы спросили: так – это как? И Лолли ответила: «Никак. Никак они не умеют». Грустно было слышать столь откровенные и категоричные высказывания дочери о собственных родителях. Первое время Мими волновалась, не слишком ли она цинична, недоброжелательна и расчетлива для Уилла. Я тоже волновался, но Уилл явно был влюблен, а уж мы-то знаем: когда человек так относится к кому-то, поделать уже ничего нельзя, особенно если этот человек – твой ребенок. Лолли была другой, немного эгоистичной и себялюбивой, но с добрым сердцем. Она души не чаяла в Уилле, и нам ничего не оставалось, кроме как ее принять. Мне кажется, Уилл чувствовал, что за ее беззаботностью и жизнерадостностью скрывается некий надрыв или надлом. Мими говорит, душевные раны порой поют притягательные песни, и Уилл (который с детства чувствовал необходимость помогать, заботиться, чинить и лечить) попросту не смог устоять перед песнью Лолли.
В том, что не касалось ее семьи, Лолли была весьма открыта, и в разговорах с ней мы старались просто не поднимать эту тему. К моменту знакомства с Адамом, а потом и с Джун мы почти ничего о них не знали. Судя по всему, отношения у них были напряженные. Отец ухлестывал за молодыми девицами, а мать связалась с мужчиной, которого Лолли даже знать не хотела – потому избегала и саму мать. Они с Прю разговаривали об этом перед свадьбой (и с Уиллом, конечно, тоже), но мне было почти ничего не известно об отношениях Лолли и Джун. Ясно было, что им предстоит многое обсудить и наверстать – и, если верить рассказам Прю, перед свадьбой они только начали это делать.
Когда в январе я беседовал по телефону с Лидией, она рассказала, что сразу после похорон Джун исчезла. С тех пор никто о ней ничего не слышал. Сгоревший дом полностью сровняли с землей, а перед подъездной дорожкой повесили цепь. Лидия говорила равнодушно, как будто все это не имело к ней никакого отношения и до самой Джун ей тоже не было дела – странно, ведь перед свадьбой они успели здорово сблизиться. Джун делала ей прическу для репетиции, при этом обе заговорщицки хихикали, как закадычные подружки. До сих пор помню, как они стояли рядышком на лужайке, в церкви, у раковины, на крыльце и о чем-то болтали. Да я чаще видел их вместе, чем порознь! Странная парочка, признаться – лощеная эфемерная блондинка и крепкая, непритязательная брюнетка с растрепанными волосами; одна уравновешенная и хладнокровная, другая – чем-то озабоченная, нервная. И все же со своими детьми они вели себя почти одинаково: сдержанно, робко, трепетно, словно бы только что с ними познакомились. При этом друг с другом им было хорошо и легко. Потому-то я так расстроился, услышав тон Лидии. Однако я быстро вспомнил, какой отрешенной и холодной была Джун на похоронах. Ни единым словом ни с кем не обмолвилась. Ни с нами, ни с Лидией. Помню, стоило кому-то к ней обратиться, она сразу шарахалась в сторону, а когда ее обнимали – каменела и вытягивалась в струну. Мы, как могли, пытались ей помочь, но инстинктивно держались в узком семейном кругу. Мы были вне себя от горя и к тому же вдали от дома. Наш сын погиб.
Ходили слухи, будто взрыв устроил Люк. За день до нашего отъезда в Уэллс женщина за стойкой в «Бетси» призналась нам, что давно предчувствовала беду – как только услышала, что сын Лидии Ханнафин переехал к Джун Рейд. «Добром это кончиться не могло», – с отвратительным самодовольством произнесла она, качая головой. Мы все промолчали и как можно быстрее уехали из мотеля.
Мы для себя решили, что это был трагический несчастный случай, не больше и не меньше. Любой, кто побывал на кухне Джун, знает, что виновницей происшедшего наверняка была та старинная плита родом из эпохи Великой депрессии. Белая с ржавчиной, покосившаяся… Помню, как перед репетицией свадьбы Джун возилась с одной из горелок, пытаясь вскипятить чайник. Если я кого и виню, так это Джун. Ей давно следовало купить новую плиту. Деньги у нее были, и в доме она поддерживала идеальный порядок. Я стараюсь не думать об этом, но порой все-таки ловлю себя на злых мыслях: как можно было упустить из виду такую элементарную вещь? Что за беспечность?! Безусловно, Джун и сама терзается теми же вопросами, и отчасти это смягчает мой гнев, но полностью уничтожить его нельзя.
Все, что осталось от злосчастной плиты и дома, все улики, которые могли бы пролить свет на причину взрыва, все это сровняли с землей на следующий же день после пожара. Власти штата сочли нужным избавиться от улик, и никто не знает почему. Мы убеждены, что Люк не имел никакого отношения к случившемуся. Он был человек порядочный и уж точно не убийца. Если он и проявил беспечность, то сполна расплатился за это – благослови Господь его несчастную душу! Черная кожа и проведенные в тюрьме годы сделали его козлом отпущения в заштатном, насквозь белом городишке. Уилл (который хотел посвятить жизнь защите прав и интересов тех, чьи права и интересы издавна ущемлялись) пришел бы в бешенство, узнав, как быстро местные свалили вину на Люка Мори. В данном случае он бы вообще не стал никого винить, пока не выяснились хоть какие-нибудь обстоятельства происшедшего, и мы решили поступить так же. Это не значит, что нам не больно. Еще как больно. И это не значит, что мы обрели покой.
После возвращения в Портленд Майк долго с нами не разговаривал: не мог смириться, что мы не настояли на расследовании. Он хотел нанять адвоката и подать в суд на пожарную охрану (или на городские власти, сейчас уже не вспомню, кто именно попал в его прицел). Возможно, именно так нам и следовало поступить. Но когда я начинаю сомневаться в принятом решении, то всякий раз прихожу к одному выводу: какой бы гнев мы ни обрушили на местных чинуш, замявших дело и уничтоживших наш шанс получить ответы, какой бы ни оказалась истина, которой мы бы добились чудом или ценой великих страданий, это никак не изменило бы страшной правды: Уилла больше нет с нами. Мы никогда не увидим и не сможем обнять нашего чудесного сына.
Со временем Майкл успокоился, но отношения между нами до сих пор напряженные. Мы с Мими редко его видим, но знаем, что он одумается. Прю взяла академ и вернулась домой. Ей частенько звонят и наносят визиты друзья из Моклипса и университета, но большую часть времени она проводит дома: сидит за кухонным столом до поздней ночи и читает, потом полдня спит. Пока мы решили ее не трогать, пусть делает что хочет. Мы с Мими до сих пор работаем (она в третьем классе, я в пятом) и делаем то, что привыкли: ободряем и направляем, записываем на доске домашние задания и присматриваем за детьми, которые ненадолго попали под наше крыло – в спешке пробегая мимо навстречу взрослому миру и самостоятельной жизни.
Мы стали меньше разговаривать. Бывает, за весь ужин или за все воскресное утро не скажем друг другу ни слова – не от обиды, нет. Просто мы оба поняли, что горе порой становится слишком громким, и в такие моменты стараемся его не перекрикивать.
Мне совестно, что мы не вышли на связь с Лидией раньше. Будь у нас на то хоть миллион веских причин, в те страшные дни между пожаром и похоронами мы ее сторонились. Она тоже потеряла сына, однако у нас не нашлось для нее слов утешения. В январе я позвонил ей и принес свои извинения. Сказал, что все это время мы за нее молились и продолжаем молиться. Попросил дать нам знать, если Джун объявится, и пообещал сделать то же самое. Мы неловко помолчали в трубку, а потом распрощались.