Лидия
Первый раз Уинтон позвонил в декабре. Сколько Лидия ни пыталась, она больше ничего не могла припомнить о том дне, кроме того, что телефон молчал до этого несколько месяцев. Старинный бежевый аппарат с большими кнопками, которые громко пищат при нажатии, висит у входа в кухню. Его установили хозяева съемной квартиры; рядом, на косяке кухонной двери, ножом высечено несколько номеров, и некоторые она даже знает. Во-первых, номер Гэри Бэка. У него были какие-то странные отношения с ее матерью: время от времени он заглядывал в гости с бутылочкой шнапса, которую они распивали на кухне. Оба любили кантри и слушали хэтфордскую станцию, крутившую песни Лоретты Линн и Конвея Твитти. Подростком Лидия ненавидела эти их посиделки на кухне, ничего мрачнее она и представить не могла: табачный дым, мятный шнапс и заунывное кантри на полную громкость. Забавно, как меняется с возрастом взгляд на такие вещи.
Жив ли еще Гэри Бэк? Ни жены, ни детей у него не было. Он не имел отношения ни к волонтерской пожарной дружине, ни к церкви, ни к прочим организациям, что устраивают в буфете начальной школы благотворительные вечера со спагетти и фрикадельками. Лидия видела его только у мамы на кухне, больше нигде. Он работал управляющим на почте, пока однажды не слег с инсультом, после чего его поместили в торрингтонский дом престарелых. Это случилось шестнадцать лет назад, за год до маминой смерти. Однажды утром она рассказала об этом Лидии по телефону, без особого волнения, просто как любопытную историю. Вряд ли мама хоть раз навещала Гэри в Торрингтоне. Лидия так и не поняла, какие их связывали отношения. Хотя мама была редкой красавицей и каждое утро перед работой подолгу наводила марафет, после смерти мужа она ни с кем не встречалась. Впрочем, Лидия никогда не была очень близка с матерью – как знать, может, их с Гэри связывала не только дружба. Он был безобидный, милый, всегда приносил спиртное и непременно отвешивал маме комплимент, когда входил. «Отлично выглядишь, Натали», – примерно этим он и ограничивался, никогда не вдаваясь в подробности и без намека на флирт. В тот год, когда Лидия с новорожденным сыном переехала к матери, они с Гэри еще встречались, но потом он исчез. Кому мог понадобиться телефон Гэри Бэка? Кто звонил ему настолько часто, что для удобства решил высечь его номер на дверном косяке? Может быть, сотрудник почты. Или еще какая-нибудь старушенция, с которой он пил шнапс и слушал кантри. Это было бы просто прекрасно, думала Лидия, глядя на вырезанные ножом цифры. Если бы он менял старушенций как перчатки.
Остальные имена могли принадлежать кому угодно: Лиза, Мэтью, Эвелин. А вот Гэри Бэку посчастливилось, неизвестный жилец высек даже его фамилию. И еще один номер Лидия никогда не забудет. Номер Конни Мори, ее бывшей свекрови. Номера у Мори наверняка были старинные, еще с тех пор, когда в округе Личфилд впервые начали устанавливать телефоны. Их родовое гнездо располагалось рядом с Мейн-стрит: ветхий, полуразрушенный дом, который они сами построили в конце XIX века. Мори охотно рассказывали об этом всем, кто готов был слушать. На косяке высечено лишь имя, «Конни», а потом – семь цифр, заученные Лидией наизусть еще в ту недолгую пору, когда Эрл Мори был единственным человеком на свете, которого она хотела видеть и с кем хотела говорить. Он был дерганый и бесшабашный, футболист с рыжей копной волос на голове. Любил «Грейтфул Дед», зимнюю рыбалку и марихуану, а еще мог спародировать любого, с кем говорил хотя бы минуту. Чаще всего он изображал своего старшего брата Майка, шепелявого и туповатого. А однажды Эрл так мастерски передразнил Лидину мать, что та, услышав это из своей спальни, тут же выгнала его из дому. И все же Лидия в него влюбилась, а точнее – в его огромную семью. Никто не назвал бы Мори зажиточными. По большей части то были электрики, маляры и садовники. Работали они в «Харкнессе» – частной школе-пансионе за городом, в Бишопе. Но размер этого почтенного семейства и их долголетие повергали в трепет кого угодно. «Один в поле не воин. А этих вон сколько развелось, с ними тебе ничего не страшно», – говаривала Лидина мать, пуская клубы ментолового дыма. Каждый вечер она садилась за ламинированный стол на кухне – это был ее боевой пост, – пила шнапс и курила. «Уж я-то знаю, не зря полжизни прожила одна. А до того нас было двое, твой отец да я, одни против целого света».
Однако не безопасность так манила Лидию. Эрл Мори умел ее рассмешить, и за это она его полюбила: хохотала над его шутками до одури, а он паясничал и зубоскалил еще азартнее. В старших классах он стал вспыльчивый, агрессивный и несколько раз вылетал с поля за то, что лез в драку с игроками команды противника. Эта его черта иногда пугала Лидию, но она убеждала себя, что Эрл безобиден и просто лает, а не кусает. К тому же ей ни с кем не было так весело и смешно, как с ним. Этот смех был для нее сродни изгнанию нечистых сил. Он заглушал голоса одноклассниц, что шептались у нее за спиной, и мамины пьяные бредни. На несколько волшебных минут в ее жизни оставалось только это: надсадный смех, биение сердца и слезы по щекам.
До свадьбы она много смеялась, а потом быстро перестала. Эрл начал работать со своими братьями в «Харкнессе» и вступил в пожарную дружину. Уже через несколько месяцев он перестал возвращаться домой к ужину: после работы сразу шел в бар или на станцию, где набивал брюхо чипсами и вяленым мясом, а домой приходил около десяти вечера, пьяный и злой как черт. Он щипал Лидию за задницу и говорил, чтоб убрала со стола закусь. Так она и прослыла Закусью, сперва дома, а потом перед всей семьей. Его отца веселило это прозвище. «Не робей, девочка, – сказал он ей однажды под Рождество, – ты же знаешь, какой он». Скоро стало хуже. Примерно раз в два месяца Эрл возвращался домой среди ночи, пьяный вдрызг, будил ее и начинал нести какую-то околесицу. Отвечала она или нет, садилась в кровати или зарывалась в подушку, заканчивалось это всегда одинаково: мощным ударом по голове или телу. Обычно одним, максимум двумя. Иногда после этого он хватал ее за плечи и тряс. Как правило, это происходило в темноте, но пару раз на Эрла падал лунный свет – у него было страшное лицо, лицо одержимого. К тому времени Лидия уже понимала, что изгнать демона может только другой демон, поэтому, когда ей представилась возможность порвать с Эрлом – и со всем городом, – она не мешкала. Ужасно, что демоном предстояло стать ее сыну, но другого выхода у Лидии не было. Впрочем, ее собственная мать считала иначе, как и Конни Мори, которая давно уже покинула наш мир, и только ее номер, словно весточка или угроза из загробного мира, красуется на дверном косяке рядом с Лидиным телефоном.
Она убавила громкость до минимума, но все равно вздрагивает от каждого звонка. С тех пор как ей позвонила Бетти Чэндлер. «На сей раз у него получилось, Лидия, – отрезала она холодным и равнодушным тоном, словно докладывая о неудачном сезоне для местной футбольной команды. – Быстро езжай к дому Джун Рейд!» С этими словами Бетти повесила трубку. Они вместе росли, ходили в один садик, учились в одной школе. Лет в двенадцать они даже были лучшими подружками – делали заколки из розовых и голубых ленточек и продавали их по доллару штука, – но дружба быстро закончилась. Ее старший брат, толстяк Чип, однажды попытался поцеловать Лидию (безуспешно), после чего кто-то наврал Бетти, что дело дошло до петтинга. Подруга стала распускать о ней грязные слухи. Вот из-за такой ерунды они начали враждовать – и враждовали до сих пор. После рождения Люка мама ей рассказывала, что Бетти всем врет, будто Лидия за деньги занимается сексом с мигрантами на ферме Моргана, в Амении. Эти рабочие каждую весну приезжают из Мексики и Колумбии собирать яблоки. Мол, от них она и залетела. Мать и сама подозревала ее в чем-то подобном, но, как ни больно было слушать гадости от мамы и знакомых, Лидия ни на кого не обижалась. Узнав о беременности, она поняла: даже если кожа ее ребенка будет вполовину светлее отцовской, в городе она прослывет шлюхой. Лидия не стала опровергать слухи и никому не рассказала правды, даже Люку. Повзрослев, он и знать не желал родную мать, что уж говорить о каком-то отце. У Лидии были веские причины хранить тайну. А раз причины веские, рассудила она, то и нечего трепать языком. Нельзя, чтобы этот ребенок разрушил еще чью-то семью, хватит и ее собственной.
Много раз она порывалась сбежать – посадить Люка в машину и уехать куда глаза глядят. Но каким-то чудом она привыкла к шепотку за своей спиной, к презрительным взглядам соседок и плотоядным – мужчин. Минул год, потом еще один, потом пять, а потом она и считать перестала. После Эрла у нее было несколько ухажеров, но обычно дело ограничивалось парой ночей. Исключением стал Рекс. Он появился спустя несколько лет и задержался надолго – Лидия даже начала мечтать о каком-то будущем. Но мечты вскоре рухнули, и больше она себе такого не позволяла. После Рекса она перестала ходить в «Пробку» и прочие бары, перестала встречаться с мужчинами и больше не надеялась изменить свою жизнь.
Если не считать единственного визита в тюрьму Адирондакса и медового месяца в Атлантик-Сити, Лидия никогда не покидала Уэллса. «Некоторым деревьям только топор подавай», – как-то раз пробормотал один завсегдатай «Пробки» за стаканчиком виски (в ту пору Лидия еще ходила по барам). И в его словах была доля правды. Впрочем, потом она решила, что нет: просто некоторые деревья привыкают к топору, а любовь тут ни при чем. Их так давно рубят, щепка за щепкой, что все чувства притупляются, пока в один прекрасный день они не упадут на землю.
После смерти Люка телефон разрывался от звонков. Похоронное бюро, страховая, банк, полиция. Порой люди звонили со словами утешения – но то были знакомые Люка, не ее: рабочие, коллеги, сокамерники, бывшие подружки (с которыми он никогда ее не знакомил), тренеры и несколько приятелей-пловцов со школьных времен. Их голоса доносились словно из другого конца длинного тоннеля. Их слова были подобны эху, и Лидия частенько отнимала трубку от щеки. Услышав, что собеседник заканчивает говорить, она как можно вежливей прощалась и нажимала «отбой». Больно было слышать от совершенно чужих людей добрые слова о собственном сыне, которого она сама только-только начала узнавать.