Оба противника уже стояли один против другого. Вокруг них царствовала страшная тишина, которую всего на секунду прервало щелканье курков.
Фрышкин не переставал горячиться, красный как рак:
— Да, я сам хочу стреляться с господином Руневским-с! Если приятель мой Зорин его не убьет, так я убью-с!
Выстрел прервал его речь, и от головы Владимира отлетел клочок черных кудрей. Почти в ту же минуту раздался второй выстрел, и Руневский грянулся на землю с окровавленной грудью. Владимир и Рыбаренко бросились его подымать и перевязывать рану. Пуля пробила ему грудь, и он был лишен чувств.
— Это твое видение на вилле Урджины! — сказал Рыбаренко на ухо Владимиру. — Ты убил друга.
Руневского перенесли в коляску, и так как дом бригадирши был самый ближний и хозяйку все знали как добрую и человеколюбивую старушку, его отвезли к ней, несмотря на сопротивление Рыбаренко.
Долго Руневский пролежал без памяти, а когда начал приходить в себя, первое, что ему бросилось в глаза, был портрет Прасковьи Андреевны, висящий над диваном, на котором он лежал. В нише стояла старинная кровать с балдахином, а всю стену напротив занимал огромный камин.
Руневский узнал свою прежнюю квартиру, но никак не мог понять, каким образом сюда попал и отчего так слаб. Он попытался было встать, но сильная боль в груди удержала его на диване, и он стал вспоминать свои похождения до поединка. Он также вспомнил, как дрался с Зориным, но не знал, когда это было и сколько времени продолжалось беспамятство. Пока он размышлял о своем положении, вошел незнакомый доктор, осмотрел его рану и, пощупав пульс, объявил, что у него лихорадка. Ночью несколько раз приходил Яков и давал ему лекарство.
Таким образом прошло несколько дней, и все это время он никого не видал, кроме доктора и Якова. С последним он иногда разговаривал о Дарье Александровне, но смог от него только узнать, что Даша еще находилась у своей бабушки и что она совершенно здорова. Доктор, посещая Руневского, говорил, что ему нужно как можно больше спокойствия, и на вопрос его, скоро ли ему можно будет встать, отвечал, что он еще должен пролежать по меньшей мере неделю. Все это еще более усилило беспокойство и нетерпение Руневского, и лихорадка его, вместо того чтобы уменьшиться, значительно увеличилась.
В одну ночь, когда сильный жар никак не давал ему заснуть, странный шум раздался близ него. Он стал прислушиваться, и ему показалось, что шум этот происходит в покоях, смежных с его комнатой. Вскоре он начал различать голоса бригадирши и Клеопатры Платоновны.
— Подождите хоть один день, Марфа Сергеевна, — говорила Клеопатра Платоновна, — подождите хоть до утра!
— Не могу, мать моя, — ответила Сугробина. — Да и ожидать-то к чему? Немного раньше, немного позже, а все тем же кончится. А ты, сударыня, уж всегда расхныкаешься, как девчонка какая. И в тот раз та же была история, как до Дашиной-то матери дело дошло. Какая бы я и бригадирша-то была, если б крови-то видеть не могла?
— Вы не хотите, — вскричала Клеопатра Платоновна, — всего лишь один раз отказаться от…
— Рыцарь Амвросий! — закричала Сугробина.
Руневский не мог удержаться, чтобы при этих словах не привстать и не приложить глаза к ключевой дыре.
Среди комнаты стоял Семен Семенович Теляев, одетый с ног до головы в железные латы. Перед ним на полу лежал какой-то предмет, закрытый красным сукном.
— Чего тебе надобно, Марфа? — спросил он грубым голосом.
— Пора, мой батюшка! — прошептала старуха.
Тут Руневский заметил, что на бригадирше было платье ярко-красного цвета, с вышитой на груди большой черной летучей мышью. На латах Теляева изображен был филин, и на шлеме его торчали филиновы крылья.
Клеопатра Платоновна, коей черты обнаруживали ужасное внутреннее борение, подошла к стене и, сорвав с нее небольшую доску со странными, непонятными знаками, бросила ее на пол и разбила вдребезги.
Внезапно обои раздвинулись, и из потаенной двери вошел в комнату высокий человек в черном домино и в маске, при виде коего Руневский тотчас догадался, что это тот самый, которого видел Антонио на вилле дона Пьетро де Урджина.
Сугробина и Теляев обмерли от страха, когда он вошел.
— Ты уже здесь? — спросила бригадирша дрожащим голосом.
— Пора! — ответил человек в черном.
— Подожди хоть один день, ну хоть до утра! Отец ты мой, кормилец, голубчик мой, благодетель!
Старуха упала на колени, и лицо ее стало страшным образом кривляться.
— Не хочу ждать!
— Еще хоть часочек! — простонала бригадирша, уже с трудом выговаривая слова, только губы еще судорожно шевелились.
— Три минуты! Воспользуйся ими, если можешь, старая ведьма!
Он подал знак Теляеву. Семен Семенович нагнулся, поднял с полу красное сукно, и Руневский увидел Дашу, лежащую без чувств, со связанными руками. Он громко вскрикнул и рванулся соскочить с дивана, но на него сверкнули маленькие белые глаза черного домино и пригвоздили на месте. Он ничего более не видал; в ушах его страшно шумело; он не мог сделать ни одного движения. Вдруг холодная рука провела по его лицу, и оцепенение исчезло. За ним стояло привидение Прасковьи Андреевны и обмахивалось опахалом.
— Хотите жениться на моем портрете? — вопросило оно. — Я вам дам свое кольцо, и вы завтра его наденете моему портрету на палец. Не правда ли, вы это сделаете для меня?
Прасковья Андреевна обхватила его костяными руками, и он упал на подушки, лишенный чувств.
Долго был болен Руневский, и почти все время не переставал бредить. Иногда он приходил в себя, но тогда мрачное отчаяние блистало в его глазах. Он был уверен в смерти Даши, и хотя ни в чем не был виноват, проклинал себя за то, что не мог ее спасти. Лекарства, которые ему подносили, он с бешенством кидал далеко от себя, срывал перевязи со своей раны и часто приходил в такое исступление, что Яков боялся к нему подойти.
Однажды (страшный пароксизм только что миновал, природа взяла верх над отчаянием, и он неприметно погружался в благодетельный сон) ему показалось, что он слышит голос Даши. Он раскрыл глаза, но в комнате никого не было, и он вскоре заснул крепким сном. Во сне он был перенесен на виллу Урджины. Рыбаренко водил его по длинным залам и показывал места, где с ним случились те необыкновенные происшествия, о которых он ему рассказывал. «Сойдем вниз по этой лестнице, — говорил Рыбаренко, — я вам покажу ту залу, куда Антонио ездил на грифоне». Они начали спускаться, но лестнице не было конца. Между тем воздух становился все жарче и жарче, и Руневский, заметив, что сквозь щели стен по обеим сторонам лестницы время от времени мелькал красный огонь, сказал: «Я хочу воротиться», — но Рыбаренко заметил, что, по мере того как они продвигались вперед, лестница за ними заваливалась огромными глыбами. И они продолжали спускаться. Наконец ступени кончились, и они очутились перед большою медною дверью. Толстый швейцар молча ее отворил, и несколько слуг в блестящих ливреях проводили их через переднюю. Один лакей спросил, как о них доложить, и Руневский увидел, что у него изо рта выходит огонь.
Они вошли в ярко освещенную комнату, в которой целая толпа кружилась под громкую музыку. Далее стояли карточные столы, и за одним из них сидела бригадирша и облизывала свои кровавые губы. Теляева с нею не было — вместо него напротив старухи сидело черное домино. «Ох, — вздохнула она, — скучно стало с этим чучелом! Когда-то к нам прибудет Семен Семенович!» — и длинная огненная струя выбежала из ее рта. Руневский хотел обратиться к Рыбаренко, но его уже не было — он находился один посреди незнакомых лиц. Вдруг из той комнаты, где танцевали, вышла Даша и подошла к нему. «Руневский, зачем вы сюда пришли? Если они узнают, кто вы, то будет беда!» Руневскому сделалось страшно, он сам не знал отчего. «Следуйте за мной, — продолжала Даша, — я вас выведу отсюда, только не говорите ни слова, а то мы пропали». Он поспешно пошел за нею, но она вдруг воротилась. «Постойте, я вам покажу наш оркестр!» Даша подвела его к одной двери и, отворив ее, сказала: «Посмотрите, вот наши музыканты!» Руневский увидел множество несчастных, скованных цепями и объятых огнем. Черные дьяволы с козлиными лицами хлопотливо раздували огонь и барабанили по их головам раскаленными молотками. Вопли, проклятия и стук цепей сливались в один ужасный гул, который Руневский сначала принял за музыку. Увидев его, несчастные жертвы протянули к нему длинные руки и завыли: «К нам! ступай к нам!» — «Прочь, прочь!» — закричала Даша и повлекла Руневского за собою в темный узкий коридор, в конце которого горела только одна лампа. Он слышал, как в зале все заколыхалось. «Где он? Где он? — блеяли голоса. — Ловите его, ловите его!» — «За мной, за мной!» — кричала Даша, и он, задыхаясь, бежал за нею, а позади их множество копыт стучало по коридору. Она отворила боковую дверь и, втащив в нее Руневского, захлопнула за собою. «Теперь мы спасены!» — сказала Даша и обняла его холодными костяными руками. Руневский увидел, что это не Даша, а Прасковья Андреевна, громко закричал и… проснулся.
Возле его постели стояли Даша и Владимир.
— Я рад, — сказал Владимир, пожав ему руку, — что вы проснулись; вас тяготил неприятный сон, но мы боялись вас разбудить, чтоб не испугать. Доктор говорит, что ваша рана неопасна, и никто ему за это так не благодарен, как я. Я бы никогда себе не простил, если б вы умерли. Простите же меня: признаюсь, что погорячился!
— Любезный друг, — сказала Даша, улыбаясь, — не сердись на Владимира: он предобрый человек, только немножко вспыльчив. Ты его непременно полюбишь, когда с ним короче познакомишься!
Руневский не знал, верить ему своим глазам или нет, но Даша стояла перед ним, он слышал ее голос, и в первый раз она ему говорила «ты». С тех пор как он был болен, воображение столько раз его морочило, что понятия его совершенно смешались, и он не мог отличить обмана от истины. Владимир заметил его сомнения и продолжил:
— С тех пор как вы лежите в постели, много произошло перемен. Сестра моя вышла замуж за Фрышкина и уехала в Симбирск; старая бригадирша… но я вам слишком много рассказываю: когда вам будет лучше, сами все узнаете!