— Нет-нет, — сказала Даша, — ему никогда не будет лучше, если он останется в недоумении. Ему надобно знать все. Бабушка, — обратилась она со вздохом к Руневскому, — уже два месяца, как скончалась!
— Сама Даша, — прибавил Владимир, — была опасно больна и поправилась только после смерти Сугробиной. Постарайтесь и вы поскорей выздороветь, чтобы нам можно было сыграть свадьбу!
Видя, что Руневский смотрит на них, ничего не понимая, Даша улыбнулась.
— Самое главное, мы и забыли ему сказать: тетушка согласна на наш брак и меня благословляет!
Услышав эти слова, Руневский схватил Дашину руку, покрыл ее поцелуями, обнял Владимира и спросил, точно ли они дрались.
— Я бы не думал, — рассмеялся Владимир, — что вы можете в этом сомневаться.
— Но за что ж мы дрались? — спросил Руневский.
— Признаюсь вам, я и сам не знаю, за что. Вы были совершенно правы, и сказать правду, я рад, что вы не женились на Софье. Скоро я сам увидел ее неоткровенность и дурной нрав, особенно когда узнал, что из мщения к вам она пересказала Фрышкину, как вы над ним смеялись, но тогда уже было поздно: вы лежали в постели с простреленною грудью. Не люблю я Софью, но, впрочем, бог с нею! Желаю, чтобы она была счастлива с Фрышкиным, а мне до нее нет дела!
— Как тебе не стыдно, Владимир! — сказала Даша. — Ты забываешь, что она твоя сестра!
— Сестра, сестра! — передразнил ее Владимир. — Хороша сестра, по милости которой я чуть не убил даром человека и чуть не сделал несчастною тебя, которую люблю, уж верно, больше Софьи.
Еще месяца три протекло после этого утра. Руневский и Даша уже были обвенчаны. Они сидели вместе с Владимиром перед пылающим камином, и Даша, в красивом утреннем платье и чепчике, разливала чай. Клеопатра Платоновна, уступившая ей эту должность, сидела молча у окошка и занималась рукоделием. Взор Руневского нечаянно упал на портрет Прасковьи Андреевны.
— До какой степени, — сказал он, — воображение может овладеть человеческим рассудком! Если б я не был уверен, что во время моей болезни оно непростительным образом меня морочило, я бы поклялся в истине странных видений, связанных с этим портретом.
— История Прасковьи Андреевны в самом деле имеет много странного, — сказал Владимир. — Я так и не смог выяснить, как она умерла и кто был тот жених, пропавший так внезапно. Я уверен, что Клеопатра Платоновна знает все эти подробности, но не хочет нам их открыть!
Клеопатра Платоновна, до сих пор ни на кого не обращавшая внимания, подняла глаза, и лицо ее приняло выражение еще горестнее обыкновенного.
— Если бы, — сказала она, — смерть старой бригадирши не избавила меня от клятвы, а женитьба Руневского и Даши не разрушила страшного проклятия, обременявшего ее семейство, вы бы никогда не узнали этой ужасной тайны. Но теперь обстоятельства переменились, и я могу удовлетворить ваше любопытство. Я подозреваю, о каких видениях говорит господин Руневский, и могу его уверить, что в этом случае он не должен обвинять свое воображение.
Чтобы объяснить многие обстоятельства, для вас непонятные, я должна вам объявить, что Дашина бабушка, урожденная Островичева, происходит от древней венгерской фамилии, ныне уже угасшей, но известной в конце пятнадцатого столетия под именем Ostroviczy. Герб ее был: черная летучая мышь в красном поле. Говорят, что бароны Ostroviczy хотели этим означать быстроту своих ночных набегов и готовность проливать кровь своих врагов. Враги эти назывались Tellara и, чтоб показать свое преимущество над прадедами бригадирши, приняли в герб свой филина, величайшего врага летучей мыши. Другие утверждают, что филин этот намекает на происхождение фамилии Tellara от рода Тамерлана, который также имел в гербу своем филина.
Как бы то ни было, но обе фамилии вели беспрестанную войну между собой, и война эта долго бы не кончилась, если б измена и убийство не ускорили ее развязку. Марфа Ostroviczy, супруга последнего барона этого имени, женщина необыкновенной красоты, но жестокого сердца, пленилась наружностью и воинскою славой Амвросия Tellara, прозванного Амвросием с широким мечом. В одну ночь она впустила его в замок и с его помощью задушила мужа. Злодеяние ее, однако, не осталось без наказания, ибо рыцарь Амвросий, видя замок Ostroviczy в своей власти, последовал голосу врожденной ненависти и, потопив в Дунае всех приверженцев своего врага, предал его замок огню. Сама Марфа с трудом смогла спастись. Все эти обстоятельства подробно рассказаны в древней хронике фамилии Ostroviczy, которая находится здесь, в библиотеке.
Сказать вам, как и когда эта фамилия очутилась в России, я, право, не могу, но уверяю вас, что за преступление Марфы были наказаны почти все ее потомки. Многие из них уже в России умерли насильственною смертью, другие сошли с ума, и наконец, тетушка бригадирши, та самая, чей портрет вы видите перед собою, будучи невестой ломбардского дворянина Пьетро де Урджины…
— Пьетро де Урджины? — прервали Клеопатру Платоновну в один голос Руневский и Владимир.
— Да, — ответила она, — жених Прасковьи Андреевны назывался дон Пьетро де Урджина. Хотя это было давно, но я его хорошо помню. Он был человек уже немолодой и к тому ж вдовец, но большие черные глаза его так горели, как будто ему было не более двадцати. Прасковья Андреевна была молодая девушка, и учтивые приемы ловкого иностранца легко ее обворожили. Она страстно в него влюбилась. Мать ее не имела той ненависти ко всему иностранному, которую покойная бригадирша, может быть, лишь для того так часто обнаруживала, чтобы тем лучше скрыть свое собственное происхождение. Она желала выдать дочь за дона Пьетро, ибо он был богат, приехал с большою свитой и жил как владетельный князь. К тому же он обещался навсегда поселиться в России и уступить ломбардские свои имения сыну, находившемуся тогда в городе Комо.
Дон Пьетро привез с собою множество отличных художников. Архитекторы его выстроили этот дом, а живописцы и ваятели украсили его с истинно итальянским вкусом. Но, несмотря на необыкновенную роскошь дона Пьетро, многие замечали в нем черты самой отвратительной скупости. Когда он проигрывал в карты, лицо его видимо изменялось, он бледнел и дрожал; когда же он был в выигрыше, жадная улыбка показывалась на его устах, и он с судорожным движением пальцев загребал добытое золото. Низкий его нрав, казалось, должен бы переменить к нему расположение Прасковьи Андреевны и ее матери, но он так хорошо умел притворяться перед ними обеими, что ни та, ни другая ничего не приметили и день свадьбы был торжественно объявлен.
Накануне он дал в своей новой даче блистательный ужин, и никогда его любезность не показывалась с таким блеском, как в этот вечер. Умный и живой разговор его занимал все собрание, и все были в самом веселом расположении духа, когда хозяину дома подали письмо с иностранным клеймом. Прочитав содержание, он поспешно встал из-за стола и извинился перед обществом: мол, неожиданные дела непременно требуют его присутствия. В ту же ночь он уехал, и никто не знал куда.
Невеста была в отчаянии. Мать ее, употребив все средства, чтобы отыскать след жениха, начала приписывать поведение его одной уловке, чтобы отделаться от брака с ее дочерью, тем более что дон Пьетро, несмотря на поспешность своего отъезда, успел оставить поверенному письменное наставление, как распорядиться его домом и находящимися в нем вещами, из чего ясно можно было видеть, что если бы только хотел, мог бы найти время уведомить Прасковью Андреевну о причине и назначении неожиданного своего путешествия.
Прошло несколько месяцев, а о женихе все еще не было известия. Бедная невеста не переставала плакать и так похудела, что золотое кольцо, которое подарил ей дон Пьетро, само собой спало с ее руки. Все уже потеряли надежду что-нибудь узнать о женихе, как мать Прасковьи Андреевны получила из Комо письмо, в котором ее уведомляли, что он вскоре по приезде из России скоропостижно умер. Письмо было от сына умершего, но один дальний родственник невесты, только что приехавший из Неаполя, рассказывал, что в тот самый день, когда, по словам молодого Урджины, отец его скончался в Комо, он, родственник, собираясь влезть на Везувий, видел в корчме местечка Torre del Greco двух путешественников, из коих один был в халате и в ночном колпаке, а другой — в черном домино и маске. Путешественники спорили между собою: человеку в халате не хотелось идти дальше, а человек в домино его торопил: говорил, что им еще далеко до кратера, а на другой день праздник Святого Антония. Наконец человек в домино схватил человека в халате и с исполинской силой потащил за собой. Когда они скрылись, родственник спросил, кто эти чудаки, и ему ответили, что один из них дон Пьетро де Урджина, а другой — какой-то англичанин, приехавший с ним нарочно, чтобы видеть извержение Везувия, и из странности никогда не снимавший с себя маски. Встреча эта, заключал родственник, ясно доказывает, что дон Пьетро не умер, а только отлучился на время из Комо в Неаполь.
К несчастью, другие известия подтвердили справедливость письма молодого Урджины. Несколько очевидцев уверяли, что они присутствовали при погребении дона Пьетро, и божились, что сами видели, как гроб его опущен был в землю. Итак, не осталось сомнения в участи жениха Прасковьи Андреевны.
Сын дона Пьетро, не желавший удалиться из Италии, поручил своему поверенному продать отцовскую дачу с публичного торга. Продажа состоялась довольно беспорядочно, и мать Прасковьи Андреевны купила Березовую Рощу за бесценок.
Сколько Прасковья Андреевна сначала горевала и плакала, столько теперь казалась спокойной. Ее редко видали в покоях матери, но по целым дням она бродила в верхнем этаже из комнаты в комнату. Часто слуги, проходившие по коридору, слыхали, как она сама с собой разговаривала. Любимое ее занятие было — припоминать малейшие подробности своего знакомства с доном Пьетро, малейшие обстоятельства последнего вечера, который она с ним провела. Иногда она без всякой причины смеялась, иногда так жалобно стонала, что нельзя было ее слушать без ужаса.