У ног трона протекала прозрачная река, и в ней купалось множество нимф и наяд, одна прекраснее другой. Реку эту, как я узнал после, называли Ладоном. На берегу ее росло очень много тростнику, у которого сидел аббат и играл на свирели. «Это кто такой?» — спросил я у грифона. «Это бог Пан», — ответил он. «Зачем же он в сюртуке?» — спросил я опять. «Затем, что он принадлежит к духовному сословию, и ему было бы неприлично ходить голым». — «Но как же он может сидеть на берегу реки, в которой купаются нимфы?» — «Это для того, чтобы умерщвлять свою плоть; вы видите, что он от них отворачивается». — «А для чего у него за поясом пистолеты?» — «Ох, — ответил с досадой грифон, — вы слишком любопытны! Ну почем я знаю!»
Мне показалось странным видеть в комнате реку, и я заглянул за китайские ширмы, из-за которых она вытекала. За ширмами сидел старик в напудренном парике и, по-видимому, дремал. Подойдя на цыпочках к нему, я увидел, что река бежала из урны, на которую он опирался. Я начал его рассматривать с большим любопытством, но грифон подбежал ко мне, дернул за плащ и сказал на ухо: «Что ты делаешь, безрассудный? Разбудишь Ладона, и тогда непременно сделается наводнение. Ступай прочь, или мы все погибнем!» Я отошел. Мало-помалу зала наполнилась народом. Нимфы, дриады, ореады прогуливались между фавнами, сатирами и пастухами. Наяды вышли из воды и, накинув на себя легкие покрывала, стали также с ними прохаживаться. Боги не ходили, а чинно сидели с богинями возле Юпитерова трона и смотрели на гуляющих. Между последними заметил я одного человека в домино и маске, который ни на кого не обращал внимания, но которому все давали место. «Это кто?» — спросил я у грифона. Грифон очевидно смешался и ответил, поправляя носом свои перья: «Это так, кто-нибудь — не обращайте на него внимания!» Но в эту минуту к нам подлетел красивый попугай и, сев ко мне на плечо, проговорил гнусливым голосом: «Дуррак, дуррак! Ты не знаешь, кто этот человек? Это наш настоящий хозяин, и мы его почитаем более, нежели дона Пьетро!» Грифон с сердцем посмотрел на попугая и значительно мигнул ему одним глазом, но тот уже слетел с моего плеча и исчез в потолке между купидонами и облаками.
Вскоре в собрании сделалась суматоха. Толпа расступилась, и я увидел молодого человека в фригийской шапке, со связанными руками, которого вели две нимфы. «Парис! — сказал ему Юпитер, или дон Пьетро де Урджина (как называл его грифон). — Говорят, что ты золотое яблоко несправедливо присудил Венере. Смотри, ведь я шутить не люблю. Ты у меня как раз полетишь вверх ногами!» — «О могущий громовержец! — ответил Парис. — Клянусь Стиксом, я судил по чистой совести. Впрочем, вот синьор Антонио: он, я знаю, человек со вкусом. Вели ему произвести следствие, и если он не точно так решит, как я, то я согласен полететь вверх ногами!» — «Хорошо, — сказал Юпитер, — быть по-твоему!»
Тут меня посадили под лавровое дерево и дали в руки золотое яблоко. Когда ко мне подошли три богини, свирель аббата зазвучала сладостнее прежнего, тростник реки Ладона тихонько закачался, множество блестящих птичек вылетели из его средины, и песни их были так жалобны, так приятны и странны, что я не знал, плакать ли мне или смеяться от удовольствия. Между тем старик за ширмами, вероятно пробужденный песнями птичек и гармоническим шумом тростника, начал кашлять и произнес слабым голосом и как будто спросонья: «О, Сиринга, дочь моя!»
Я совсем забылся, но грифон очень больно ущипнул меня за руку и сердито сказал: «Скорей за дело, синьор Антонио! Богини вас ждут. Решайте, пока старик не проснулся!» Я превозмог сладостное волнение, увлекшее меня далеко от villa Urgina в неведомый мир цветов и звуков, и, собравшись с мыслями, устремил глаза на трех богинь. Они сбросили с себя покрывала. О, мои друзья! Как вам описать, что я тогда почувствовал! Какими словами дать вам понятие об остром летучем огне, который в одно мгновение пробежал по всем моим жилам! Все мои чувства смутились, все понятия перемешались, я забыл о вас, о родных, о самом себе, обо всей своей прошедшей жизни; я был уверен, что я сам Парис и что мне предоставлено великое решение, от которого пала Троя. В Юноне я узнал Пенину, но она была сто раз прекраснее, нежели когда вышла ко мне на помощь из villa Remondi. Она держала в руках гитару и тихонько трогала струны. Она так была обворожительна, что я уже протягивал руку, чтобы вручить ей яблоко, но, бросив взгляд на Венеру, внезапно переменил намерение. Венера, сложив небрежно руки и приклонив голову к плечу, смотрела на меня с упреком. Взоры наши встретились, она покраснела и хотела отвернуться, но в этом движении столько было прелести, что я, не колеблясь, подал ей яблоко.
Парис восторжествовал, но человек в домино и маске подошел к Венере и, вынув из-под полы большой бич, начал немилосердно ее хлыстать, приговаривая при каждом ударе: «Вот тебе, вот тебе; вперед знай свою очередь и не кокетничай, когда тебя не спрашивают; сегодня не твой день, а Юнонин; не могла ты подождать? Вот же тебе за то, вот тебе, вот тебе!» Венера плакала и рыдала, но незнакомец, не переставая ее бить, обратился к Юпитеру: «Когда я с ней расправлюсь, то и до тебя дойдет очередь, проклятый старикашка!» Тогда Юпитер и все боги соскочили со своих мест и бросились незнакомцу в ноги, жалобно вопия: «Умилосердись, наш повелитель! В другой раз мы будем исправнее!» Между тем Юнона, или Пенина (я до сих пор не знаю кто), подошла ко мне и сказала с очаровательной улыбкой: «Не думай, мой милый друг, чтобы я была на тебя сердита за то, что ты не мне присудил яблоко. Верно, так было написано в неисповедимой книге судьбы! Но чтобы ты видел, сколь я уважаю твое беспристрастие, позволь мне дать тебе поцелуй». Она обняла меня прелестными руками и жадно прижала свои розовые губы к моей шее. В ту же минуту я почувствовал сильную боль, но она, однако, тотчас прошла. Пенина так ко мне ласкалась, так нежно меня обнимала, что я бы вторично забылся, если бы крики Венеры не отвлекли от нее моего внимания. Человек в домино, запустив руку ей в волосы, продолжал ее сечь самым бесчеловечным образом. Жестокость его меня взорвала. «Скоро ли ты перестанешь!» — закричал я в негодовании и бросился на него, но из-под черной маски на меня сверкнули невыразимым блеском маленькие белые глаза, и взгляд этот меня пронзил как электрический удар. В одну секунду все боги, богини и нимфы исчезли.
Я очутился в Китайской комнате, возле круглой залы. Меня окружила толпа фарфоровых кукол, фаянсовых мандаринов и глиняных китаянок, которые с криком: «Да здравствует наш император, великий Антонио-Фу-Цинг-Танг!» — бросились меня щекотать. Напрасно я старался от них отделаться. Маленькие их ручонки влезали мне в нос и в уши, и я хохотал как сумасшедший. Не знаю, как я от них избавился, но когда очнулся, вы оба, друзья мои, стояли подле меня. Стократ вас благодарю за то, что спасли!
И Антонио начал нас обнимать и целовать, как ребенок. Когда прошел его восторг, то я, обратившись к нему и к Владимиру, сказал им очень сериозно:
— Я вижу, друзья мои, что вы оба бредили нынешней ночью. Что касается меня, то я удостоверился, что все чудесные слухи про этот palazzo не что иное, как выдумка контрабандиста Титта Каннелли. Я сам его видел и с ним говорил. Пойдемте со мною: покажу, что я у него купил.
С сими словами я пошел в свою спальню, Антонио и Владимир — следом. Я открыл ящик, засунул в него руку, но вытащил… человеческие кости! С ужасом их отбросив, я побежал к столу, на который накануне поставил склянку рококо, развернул платок и остолбенел. В нем был череп ребенка, а подле него лежал мой пустой кошелек.
— Это ты купил у того контрабандиста? — спросили меня в один голос Антонио и Владимир.
Я не знал, что отвечать. Владимир подошел к окну и воскликнул с удивлением:
— Ах, боже мой! Где же озеро?
Я также подошел к окну. Передо мной была piazza Volta, и я увидел, что смотрю из окна чертова дома.
— Как мы сюда попали? — спросил я, обращаясь к Антонио, но он не мог мне ответить.
Он был чрезвычайно бледен, силы его покинули, и он опустился в кресло. Тогда я только заметил, что у него на шее маленькая синяя ранка, как будто от пиявки, но чуть больше. Я тоже чувствовал слабость и, подойдя к зеркалу, увидел у себя на шее такую же ранку, как у Антонио. Владимир ничего не чувствовал, и ранки у него не было. На вопросы мои он признался, что когда выстрелил в белого призрака и потом узнал своего друга, Антонио умолял его, чтобы он с ним в последний раз поцеловался, но Владимир никак не мог на это решиться, потому что его что-то пугало в его взгляде.
Мы еще рассуждали о наших приключениях, когда услышали стук в ворота. Оказалось, полицейский офицер с шестью солдатами.
— Господа, — послышалось снаружи, — немедленно открывайте! Вы арестованы именем правительства!
Но ворота были так крепко заколочены, что их пришлось ломать. Когда офицер вошел в комнату, мы его спросили, за что арестованы.
— За то, — ответил он, — что издеваетесь над покойниками и нынешней ночью перетаскали все кости из Комской часовни. Один аббат, проходя мимо, видел, как вы ломали решетку, и сегодня утром на вас донес.
Мы тщетно протестовали: офицер непременно хотел, чтобы мы шли за ним. К счастью, я увидел комского подесту (известного археолога R… i), с которым был знаком, и призвал его на помощь. Узнав меня и Антонио, он очень перед нами извинялся и велел привести аббата, сделавшего на нас донос, но его нигде не могли отыскать. Когда я рассказал подесте, что с нами случилось, он нисколько не удивился, но пригласил меня в городской архив. Антонио был так слаб, что не мог за нами следовать, а Владимир остался, чтобы проводить его домой. Когда мы вошли в архив, подеста раскрыл большой in folio[8] и прочитал следующее:
«Сего 1679 года сентября 20-го дня казнен публично на городской площади разбойник Giorambatista Cannelli, около 20 лет с шайкою своею наполнявший ужасом окрестности Комо и Милана. Родом он из Комо, лет ему, по собственному показанию, 50. Пришед на место казни, он не хотел приобщиться святых тайн и умер не как христианин, а как язычник».