И так на запруженной улице, занятая невинными хозяйственными делами, она внезапно услышала громогласные обвинения мужа.
– Вот ты где! – крикнул он, пошатываясь от алка.
Он бешено замахал руками, а его ноги как будто приклеились к тротуару возле входа в жилой блок, составлявший большую часть Сперджин-билдинг. – Поймана на горячем, да? Поймана, когда возвращаешься с места преступления?
Многие прохожие заинтересовались.
– Прикидываешься, что ходила за покупками, да? Я все знаю, так что незачем притворяться! – Он проигнорировал ее сетку со скудными покупками. – Мне все рассказали, все-все.
Он пошатнулся и замахал руками, словно восстанавливая равновесие на высоком подоконнике. Крошечная жизнь внутри Беатрис-Джоанны содрогнулась, точно ей угрожали.
– Тристрам, – начала храбро журить она, – ты опять накачался алком. Сейчас же иди домой…
– Изменница! – возопил Тристрам. – Собираешься ребенка родить! От моего собственного треклятого брата! Дрянь, дрянь! Ну так рожай! Давай же, рожай! Они знают, все знают!
Кое-кто из прохожих зацокал языком.
– Тристрам, – раздвинула губы Беатрис-Джоанна.
– Не тристрамничай мне, – пригрозил Тристрам, словно это было не его имя. – Вероломная дрянь.
– Иди домой, – приказала Беатрис-Джоанна. – Тут какая-то ошибка. Не выноси все на люди.
– Правда? Ну же, давай расскажи всем!
Вся запруженная улица, само небо превратились в его собственный преданный дом, палату страданий. Беатрис-Джоанна решительно попыталась войти в Сперджин-билдинг. Тристрам постарался ей помешать, размахивая руками как медуза щупальцами.
Со стороны Фрауд-плейс донесся шум. Оттуда надвигалась процессия грубого вида мужчин в комбинезонах, рокочущая нестройными криками недовольства.
– Видишь, все уже знают! – победно заявил Тристрам.
На комбинезонах недовольных были значки с короной и символами «Нэшнл синтелак». Некоторые несли плакаты с перечнем своих обид: куски синтетической ткани, пришпиленные к рукояткам швабр, или наспех вырезанные куски картона на тонких планках. Собственно, лозунг был один – логограмма ЗБСТВ, остальное представляли неловкие наброски человеческих скелетов.
– Между нами все кончено, – заявил Тристрам.
– Идиот несчастный, – отозвалась Беатрис-Джоанна. – Иди лучше домой. Не стоит в это впутываться.
Вожак рабочих с безумным взглядом залез на постамент фонаря и левой рукой обнял фонарный столб.
– Братья! – кричал он. – Братья! Если от нас хотят день честной работы, то пусть кормят как следует!
– Повесить старого Джексона! – всколыхнулся пожилой рабочий. – Вздернуть его!
– В котел его с кашей! – крикнул монгол с комичным косоглазием.
– Не будь дураком, – тревожно сказала Беатрис-Джоанна. – Если ты не хочешь, я ухожу.
Она с силой оттолкнула Тристрама с дороги. Ее покупки разлетелись, а сам Тристрам пошатнулся и упал.
– Как ты могла… – заплакал он. – Как ты могла! С моим собственным братом?
Но Беатрис-Джоанна уже угрюмо скрылась в Сперджин-билдинг, оставив его наедине с литанией упреков. Прижимая к груди банку синтелака, Тристрам с трудом поднялся на ноги.
– Перестаньте пихаться, – произнесла какая-то женщина. – Я тут ни при чем. Я хочу попасть домой.
– Пусть хоть до посинения нам грозят! – говорил вожак. – Мы знаем свои права. Их у нас отобрать не могут, и отказ от работы – законное право в случае трудового конфликта, и они, Гоб их побери, не смеют нам отказывать!
Процессия одобрительно заревела. Тристрам обнаружил, что его развернуло, замешало в толпу рабочих. Подхваченная тем же водоворотом школьница заплакала.
– Вы правильно поступили, что с нами пошли, – сказал плохо выбритый прыщавый юнец. – Мы все тут с голоду умираем, вот вам и весь сказ.
Косоглазый монгол повернул к Тристраму круглое лицо. На его пористый нос села муха, но глаза у него словно специально были посажены так, чтобы лучше ее рассматривать. Он поглядел, как она улетает, точно ее полет символизировал освобождение рабочего класса.
– Меня зовут Джо Блэклок, – сказал он Тристраму и, удовлетворившись, повернулся слушать своего вожака.
Вожак же – к несчастью, толстенький как каплун – тем временем взывал:
– Пусть услышат воззвания пустых желудков рабочих!
Одобрительный рев.
– Солидарность, – вопил упитанный человечек.
Снова рев.
Тристрама стискивало, крутило и толкало. Потом из Государственного продовольственного магазина (отделение на Росситер-авеню) появилась пара серомальчиков с дубинками наперевес. С мужественным видом они начали усердно орудовать ими направо и налево. Раздался вопль боли и гнева, когда они рванули за правую руку вцепившегося в фонарь вожака. Вожак протестовал и отбрыкивался. Один полицейский упал и был затоптан ботинками. Ни с того ни с сего на чьем-то серьезном-пресерьезном лице выступила кровь.
– Аррх! – булькнул мужчина рядом с Тристрамом. – Прикончить ублюдков!
Школьница взвизгнула.
– Выведите ее отсюда! – крикнул трезвеющий Тристрам. – Гоба ради, расступитесь!
Толпа напирала. Удержавшийся на ногах серомальчик был теперь прижат к стене Сперджин-билдинг. Дыша через рот, он резко опускал дубинку на черепа и лица. Кто-то выплюнул верхнюю челюсть, и в воздухе на мгновение повисла улыбка чеширского кота. Потом пусто завизжали свистки.
– Еще ублюдки идут! – выдохнул в затылок Тристраму чей-то голос. – Делаем ноги!
– Солидарность! – крикнул потерянный вожак откуда-то из-под взметнувшихся кулаков.
Сирены полицейских машин взвивались и опадали, похожие на глиссандо разобиженных тритонов. Толпа, как огонь или вода, в которую попал камень, языками расплескивалась во всех направлениях. Школьница по-паучьи перебралась через улицу и исчезла в проулке. Тристрам все еще прижимал к себе, как ребенка, белую консервную банку синтелака. Улицей теперь правили серомальчики: одни массивные и грубые, другие мило улыбающиеся, но все с карабинами наготове. Расхаживал офицер с двумя черными шевронами на плечах: во рту, как соска, свисток, рука на кобуре. По обоим концам улицы толпились люди… наблюдали… Плакаты и флаги неуверенно заполоскались, уже казались потерянными и смущенными. Как по волшебству появились черные крытые фургоны с открытыми дверями и обычные грузовики с опущенными задниками. Тявкнул что-то сержант. В одном месте возникла сутолока, знамена перешли в наступление. Офицер со свистком выдернул из кобуры пистолет, а после издал вдруг одинокую серебристую трель. И в воздух плюнула очередь из карабина.
– Долой гадов! – крикнул рабочий в порванном комбинезоне.
Неуверенный рывок фаланги комбинезонов быстро набирал скорость, и один серомальчик с визгом упал. Свисток теперь сверлил воздух как зубная боль. Карабины палили очередями, и пули щенячьи визжали о стены.
– Руки вверх! – приказал офицер, выпустив изо рта свисток.
Несколько рабочих лежали на земле, разинув рты и кровоточа под солнцем.
– Берем всех! – тявкнул сержант. – Всем места хватит, красавчикам!
Тристрам уронил свой синтелак.
– Берегись вон того! – крикнул офицер. – Самодельная бомба!
– Я не с ними! – постарался объяснить Тристрам, закрывая руками голову. – Я просто возвращался домой. Я учитель. Я решительно возражаю! Уберите от меня свои грязные руки!
– Ага, – услужливо отозвался серомальчик и от души въехал ему прикладом в живот.
Тристрам испустил деликатный фонтанчик пурпурного сока, которым был разбавлен алк.
– Полезай!
Тристрама подталкивали в черный грузовик, в носу у него першило от блевотины.
– Мой брат, – протестовал он. – Комиссар Пол-пол-пол-пол-пол… – Он не мог перестать «полполкать». – Моя жена там, дайте мне хотя бы поговорить с женой!
– Полезай!
Он даже не поднялся по перекладинам покачивающегося задника, а скорее упал в кузов.
– Ховолить с шеной, – заиздевался голос работяги. – Шен-вен гав-гав.
В грузовике стоял запах тяжелого пота и слышалось отчаянное дыхание, точно добрые люди спасли этих несчастных от смертоубийственного кросса по пересеченной местности. Задник закрылся с веселым звяканьем цепей, потом опустился брезентовый верх. Рабочие заулюлюкали в полной темноте, и один или два пискнули девчачьими голосами.
– Перестань, я маме пожалуюсь!
– Ах, ты такой негодник, Артур!
Серьезная пыхтящая громадина рядом с Тристрамом произнесла:
– Они не воспринимают это всерьез, вот в чем беда. Не держатся заодно. А надо бы.
Хриплый голос с раскисшими гласными северянина любезно предложил:
– Кто-нибудь хочет сандвич с яйцом?
– Послушайте, я собирался просто разобраться с женой, вот и все, – почти прорыдал в вонючую темноту Тристрам. – Я тут ни при чем. Так нечестно.
Отозвался серьезный голос рядом:
– Конечно, нечестно. А когда с рабочими обращались честно?
А другой, враждебный, раздраженный культурным выговором Тристрама, буркнул:
– Заткнись, а? Мы таких типов знаем. Я за тобой наблюдаю, ты мне поверь!
Что в кромешной темноте было явно невозможно. Тем временем, судя по звуку, колонна грузовиков с ревом тронулась с места. Возникло ощущение, что где-то есть улицы, по которым ходят счастливые неарестованные люди. Тристраму хотелось разрыдаться.
– Как я понимаю, – произнес новый голос, – тебе не хочется связывать себя с нашей борьбой, так ведь, друг? Интеллектуалы никогда не вставали на сторону рабочих. Иногда они делали вид, что с нами, но только ради предательства.
– Это меня предали! – крикнул Тристрам.
– Как же, предали! – хмыкнули из темноты.
– Измена синих воротничков, – произнес скучливый голос.
Заиграла губная гармошка.
Наконец безоговорочно заскрежетали тормоза, грузовик остановился, раздались хлопки дверец в кабинах водителей, лязг засовов, цепной звон, и в темный кузов ветром ворвался дневной свет.
– Вылезайте! – велел окарабиненный капрал, полинезиец в оспинах.
– Послушайте, – сказал, выбираясь, Тристрам, – я хочу предъявить серьезнейший протест. Я требую, чтобы мне позволили позвонить моему брату, комиссару Фоксу. Произошла чудовищная ошибка.