Вернулись из школы Ллевелин и Димфна.
– Что случилось, пап? Что происходит, пап? Что ты делаешь, пап?
– Пришло время вашей тети. Не мешайте мне сейчас. Идите где-нибудь поиграйте. Нет. Погодите. Идите и посидите с бедной Бесси. Подержите ее копытце, бедная старушка.
Теперь Беатрис-Джоанне хотелось лечь. Амнион разом прорвался, околоплодные воды отошли.
– На левый бок, девочка, – приказал Шонни. – Больно? Бедная старушка.
Боли действительно становились все сильнее и сильнее. Беатрис-Джоанна начала задерживать дыхание и усиленно тужиться. Шонни завязывал на изголовье длинное полотенце, подстегивая:
– Давай, девочка! Сильней давай! Благослови тебя Господь, уже скоро!
Беатрис-Джоанна, постанывая, тужилась.
– Дело будет долгое, Мейвис, – сказал Шонни. – Принеси-ка сюда пару бутылок сливового вина и стакан.
– Всего пара и осталась.
– Все равно неси, будь умницей. Вот так, вот так, моя красавица, – обернулся он к Беатрис-Джоанне. – Тужься. Тужься, благослови тебя боже.
Он повернулся удостовериться, что старомодные пеленки, сшитые сестрами долгими зимними вечерами, согреваются на радиаторе. Он уже простерилизовал перевязочные средства; в кастрюле кипятились ножницы; на полу посверкивала жестяная ванна; вата только и ждала, когда ее порвут на тампоны; лежала под рукой наволочка от валика для пеленания, по сути, все было готово.
– Благослови тебя боже, моя милая! – сказал он жене, когда та объявилась с бутылками. – Это будет великий день!
Это был определенно долгий день. Почти два часа Беатрис-Джоанна напрягала мышцы и тужилась. Она кричала от боли, и Шонни, прихлебывая сливовое вино и выкрикивая поощрения, наблюдал и ждал, потея не меньше ее.
– Если бы только у нас был какой-нибудь анестетик! – шептал он. – Ну же, девочка, – сказал он вдруг храбро, – выпей! – И протянул бутылку роженице.
Но Мейвис оттащила его руку назад.
– Смотри! Выходит!
Беатрис-Джоанна завизжала. Появлялась на свет голова: она наконец закончила свой тяжкий путь, пройдя через костистый туннель тазового пояса, протиснувшись через ножны на воздух мира, который был пока безразличным, но скоро станет враждебным. После короткой паузы вытолкнулось тельце ребенка.
– Отлично! – воскликнул просиявший Шонни, протирая закрытые глаза ребенка влажным тампоном; каждое его осторожное движение было исполнено любви и нежности.
Новорожденный приветствовал мир воплем.
– Чудесно! – обрадовался Шонни.
Потом, когда пульс пуповины начал замедляться, он взял две нитки и умело перевязал, затягивая узлы крепко, еще крепче, крепче не бывает, создавая две границы с ничейной землей посередине. Потом очень осторожно перерезал пуповину стерилизованными ножницами. Новая, яростно хватающая ртом воздух жизнь была теперь сама по себе.
– Мальчик, – сказала Мейвис.
– Мальчик? А и правда! – отозвался Шонни.
Освободившись от матери, ребенок перестал быть бесполым. Шонни повернулся ждать, когда выйдет плацента, а Мейвис завернула ребенка в шарф и положила в коробку у радиатора – ванна чуть подождет.
– Господи боже! – выдохнул Шонни, не отрывая глаз.
Беатрис-Джоанна вскрикнула, но не так громко, как раньше.
– Еще один! – пораженно воскликнул Шонни. – Близнецы, Богом клянусь! Помет, клянусь Господом Иисусом!
Глава 7
– Эй, ты! На выход! – приказал надзиратель.
– Давно пора, – забесновался Тристрам, вставая с нар. – Давно пора, гад ты этакий! Дай мне поесть, сволочь, перед уходом.
– Не ты, – с наслаждением отозвался надзиратель. – Он. – Он ткнул в сторону нар. – Вы еще долго с нами пробудете, мистер Грязнуля. Это его приказано выпустить.
Блаженный Амброз Бейли, которого надзиратель растолкал, моргая и щурясь, с трудом отрывался от созерцания извечного лика Бога, благодать присутствия которого снизошла на него в конце января. Он был очень слаб.
– Предатель! – рявкнул Тристрам. – Стукач! Наговаривал на меня, вот чем ты занимался! Купил себе постыдную свободу ценой лжи. – А надзирателю сказал, с надеждой расширив глаза: – Вы уверены, что это не ошибка? Вы совершенно уверены, что это не я?
– Он! – ткнул пальцем надзиратель. – Не ты. Он. Ты же не… – Он прищурился на листок у себя в руке. – Ты же не священник, что бы это ни значило, а? Всех священников приказано отпустить. Но сквернословы вроде тебя должны и дальше оставаться тут. Верно?
– Это возмутительная несправедливость! – завопил Тристрам. – Вот что это такое!
Он упал на колени перед надзирателем, схватив в мольбе его руки и сгорбив плечи, точно только что сломал шею.
– Пожалуйста, отпустите меня вместо него. Ему уже ни до чего нет дела. Он думает, что уже умер, что его сожгли на костре. Он думает, что уже на полпути к канонизации. Он даже не знает, что происходит. Пожалуйста!
– Он, – указал надзиратель. – Его имя на бумаге. Видишь? А. Т. Бейли. А ты, мистер Сквернослов, тут останешься. Не беспокойся, мы тебе другого дружка подыщем. Идем, старик, – мягко сказал он Блаженному Амброзу. – Тебе надо выйти отсюда и доложиться какому-то типу в Ламбете, который скажет тебе, что делать. Ну же, идем. – И он тряхнул его довольно сильно.
– Оставьте мне его паек, – взмолился Тристрам, все еще на коленях. – Это меньшее, что вы можете сделать, разрази вас гром. Я с голоду умираю!
– Мы все с голоду умираем! – рявкнул надзиратель. – А кое-кому приходится еще и работать, а не валяться весь день напролет. Мы все пытаемся протянуть на горстке питт там, паре капель синтелака тут. А кругом поговаривают, что, учитывая, как обстоят дела, и этого надолго не хватит. Ну же, пошевеливайся, старик.
Он снова тряхнул Блаженного Амброза.
Но Блаженный Амброз лежал с горящими глазами в священном трансе и не двигался.
– Еда, – ворчал Тристрам, с трудом поднимаясь. – Еда, еда, еда.
– Я тебе устрою еду, – пожурил надзиратель, совершенно не это имея в виду. – Пришлю тебе какого-нибудь каннибала, которых теперь арестовывают, вот что я сделаю. Вот кто будет тебе сокамерником, один из тех. Уж он-то тебе печенку вынет, сварит и съест.
– Вареную или сырую, какая разница! – застонал Тристрам. – Дайте ее мне, дайте ее мне.
– Бррр, – с отвращением фыркнул надзиратель. – Ну же, старик, – с растущим беспокойством обратился он к Блаженному Амброзу. – Вставай, будь паинькой. Ты выходишь на свободу. Домой, домой, домой, – заладил он.
Блаженный Амброз нетвердо поднялся, трясясь и опираясь на надзирателя.
– Quia peccavi nimis[15], – пробормотал он тоном слабоумного, потом рухнул на пол.
– Сдается, тебя шибко прихватило. Правда-правда, – сказал надзиратель и присел над ним точно над забившимся водостоком.
– Quniam adhuc[16], – бормотал, распростершись на полу, Блаженный Амброз.
Решив, что это его шанс, Тристрам обрушился на надзирателя как (по его мнению) башня. Оба они, задыхаясь, упали на Блаженного Амброза.
– Чего еще от тебя ждать, а, мистер Гадина? – зарычал надзиратель.
Блаженный Амброз застонал, как, наверное, стонала блаженная Маргарет Клитероу, когда на нее клали стофутовые гири в Йорке в 1586 году.
– Вот теперь ты окончательно нарвался, – выдохнул надзиратель, придавливая Тристрама коленями и мутузя обоими кулаками. – Ты сам напросился, сам, мистер Предатель. Помяни мое слово, живым ты отсюда не выйдешь. – Он злобно вмазал ему в подбородок, ломая вставные челюсти. – Ты уже давно нарывался!
Тристрам лежал неподвижно, отчаянно хватая воздух ртом. Надзиратель, все еще отдуваясь, потащил Блаженного Амброза Бейли на свободу.
– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa[17], – все повторял этот расстрига, трижды ударяя себя в грудь.
Глава 8
– Хвала Господу! – ликовал Шонни. – Мейвис, ты только посмотри, кто пришел! Ллевелин, Димфна! Скорей, скорей, все сюда!
А вошел в дом не кто иной, как отец Шэкел, торговец посевным зерном по профессии, которого столько месяцев назад забрали подлые серомальчики в губной помаде. Отцу Шэкелу было чуть за сорок, у него была кругло остриженная голова, заметное пучеглазие и хронический ринит, вызванный искривлением носовой перегородки. Вечно открытый рот и распахнутые глаза придавали ему сходство с Уильямом Блейком, вдруг увидевшим эльфов. Теперь он, благословляя, поднял правую руку.
– Вы очень похудели, – заметила Мейвис.
– Вам удалось попасть под пытки? – поинтересовались Ллевелин и Димфна.
– Когда вас выпустили? – воскликнул Шонни.
– Больше всего бы мне хотелось чего-нибудь выпить, – сказал отец Шэкел.
Речь у него была невнятная и гнусавая, точно при постоянной простуде.
– Есть самая капелька сливового вина, – сказал Шонни, – оставшаяся после трудов и празднования окончания этих трудов.
Он убежал за вином.
– Трудов? О каких трудах он говорит? – спросил отец Шэкел, садясь.
– О моей сестре, – ответила Мейвис. – Она на днях родила близнецов. Вам предстоит работенка по крещению, отец.
– Спасибо, Шонни. – Отец Шэкел взял стакан, налитый до половины. – Странные дела творятся, верно? – продолжил он, отхлебывая.
– Когда вас выпустили? – снова спросил Шонни.
– Три дня назад. С тех пор я был в Ливерпуле. Невероятно, но выпустили все церковные чины: архиепископов, епископов, вообще всех. Теперь нам можно не прятаться. Можно даже носить сутаны или воротнички, если захотим.
– До нас новости не доходят, – отозвалась Мейвис. – Теперь только и слышишь что обращения да речи – сплошные призывы и пропаганда. Но кое-какие слухи до нас дошли, правда, Шонни?
– Каннибализм, – сказал Шонни. – Человеческие жертвоприношения. Мы про такое слышали.
– Очень хорошее вино, – заметил отец Шэкел. – Наверное, скоро увидим, как запрет на виноделие снимут.