Беатрис-Джоанна отключила маниакальный синтетический голос. Пустейшая чушь. Если бы мир взаправду подумывал начать настоящую войну, уж конечно, говорили бы о взлетающих самолетах и бороздящих моря крейсерах или о марширующих армиях с автоматическим оружием боевого состава; уж конечно, звучали бы угрозы возрождения древнего, но эффективного ядерного оружия, способного уничтожать целые провинции. Но ничего такого нет. Британская армия, наспех сымпровизированная в прошлом году и теперь вытесненная (в рамках поддержания общественного порядка) рассудительными бобби в синем, была чистейшей пехотой с минимальной поддержкой специализированных войск. В выпусках новостей показывали, как солдаты поднимаются по трапам транспортировщиков (по заверениям, отправляясь на учения на Придаточных островах или для полицейских действий в очагах диссидентов), машут в объективы камер, открывая в улыбках сломанные челюсти, – лучшие из британских лучших.
Беатрис-Джоанна почти убедила себя, что, сидя однажды вечером перед стереотелевизором в этой самой квартире, видела на заднем плане знакомое лицо, наполовину заслоненное другими весело машущими томми.
«Глупости! – конечно же, сказал тогда растянувшийся на диване в своем пурпурном халате Дерек. – Если бы Тристрам был в армии, его имя значилось бы в ведомостях Армейского архива. Ты иногда забываешь, что я его брат и что у меня есть определенный долг. Я справлялся в архиве, и там ничего не знают. Я уже говорил – и сейчас скажу, – самое милосердное думать, что Тристрам давно уже мертв и давно уже съеден».
И все-таки…
Она нажала на кнопку электронного звонка на стенной панели переключателей: почти сразу же в комнату вплыла, спазматически кланяясь, веселая (такая же веселая, как томми) смуглая девушка в черном шелкзаме служанки. В девушке просматривалась симпатичная мешанина рас, и звали ее Джейн.
– Пожалуйста, собери близнецов на вечернюю прогулку, Джейн.
– Да-да, мэм.
Джейн покатила литой манеж по ковру цвета морской зелени, сюсюкая и строя рожицы двум сучащим ножками младенцам.
Беатрис-Джоанна ушла в спальню готовиться к вечерней прогулке. На ее столике выстроилась в аккуратном порядке целая батарея кремов и притираний, ее встроенный гардероб полнился платьями и костюмами. У нее были слуги, дети, красивый и успешный псевдомуж (замминистра по координационной части в Министерстве плодородия, который скоро, как поговаривали, станет министром), и все, что могла дать любовь и купить – деньги. Но она не считала себя по-настоящему счастливой. Размытый фильм в каком-то подвальном кинозале ее мозга иногда проигрывал последовательно кадры той жизни, какой она была раньше. Будь она цветком, как часто называл ее Дерек (и до него Тристрам), она принадлежала бы к классу двустебельных. Ей нужны были два мужчины в жизни, чтобы день был приправлен супружеской неверностью.
Отперев резную шкатулку камфорного дерева, она достала письмо, которое написала днем раньше: от него восхитительно пахло смесью камфоры и сандала. Она семь или восемь раз его прочитала, прежде чем окончательно принять решение отослать. Письмо гласило:
Дражайший, дражайший Тристрам!
Столько перемен было в этом безумном мире, столько всего странного происходило и происходит с тех пор, как мы расстались так горько, что мне нечего сказать такого, что было бы понятным любому из нас, разве только, что я люблю тебя, по тебе скучаю и тоскую. Теперь я живу с Дереком, но не думай из-за этого обо мне дурно: мне нужен дом для двух твоих сыновей – да, я искренне верю, что они на самом деле твои. Возможно, ты уже пытался мне написать, возможно – и я твердо в это верю, – пытался со мной связаться, но я знаю, какой сложной бывает жизнь. Твой брат очень добр ко мне, и я думаю, он искренне меня любит, но сомневаюсь, что письмо, которое ты ему напишешь, когда-нибудь ко мне попадет. Ему нужно думать о своей драгоценной карьере – у мужчины с детьми больше шансов на повышение в Министерстве плодородия, чем у мужчины без детей, – так, во всяком случае, он говорит. Ты, наверное, помнишь, как каждый день, когда мы были вместе, я ходила гулять к морю, на набережную возле здания Правительства. Я все еще гуляю там после полудня, с трех до четырех часов, катя перед собой моих близнецов в коляске. Глядя на море, я теперь каждый день молюсь, чтобы оно послало тебя назад ко мне. Я люблю тебя и прошу прощения, если когда-нибудь причинила тебе боль. Вернись к своей вечно любящей Беати.
Снова свернув листок, она положила его в превосходного качества слабоароматизированный конверт. Потом взяла изящный чернильный карандашик и решительным мужским почерком адресовала конверт Тристраму Фоксу, эсквайру, Британская армия. Шанс был невелик, но иного способа не нашлось. А что до Армейского архива… Так Дерек либо обладает исключительным влиянием, либо бессовестно лжет: после того репортажа она сама позвонила в Военное министерство (домашний телефон подключался через коммутатор Министерства плодородия) и после пары часов, когда ее бесконечно перекидывали из управления в управление, из трубки наконец раздался тоненький шотландский голосок, который признал: мол, да, это Армейский военный архив, но холодно возразил, что частное лицо не может получить информацию о расквартировании войск. Вопрос секретности. На это Беатрис-Джоанна возразила: мол, ни о какой конкретной дислокации не спрашивает, мол, ее запрос более фундаментальный, более онтологичный. Голос строго отключился.
Дерек, улыбаясь, пришел в шесть и, улыбаясь, пожелал знать, зачем она звонила в Армейский архив. Разве она не верит ему, своему псевдомужу, разве ему не доверяет? В том-то все и дело: она ему не доверяла. Можно простить лицемерие и ложь любовнику, но едва ли мужу, даже псевдо. Но ничего такого она ему говорить не стала. Ведь его любовь казалась беспринципной, что, конечно, льстило, но такую любовь она предпочитала от любовника, а не от мужа.
Поэтому она вышла с близнецами в коляске на зимнее приморское солнце (коляску катила няня в черном, которая гулькала и улыбалась до ушей двум пускающим пузыри маленьким мужчинам в теплых шерстяных комбинезончиках) и опустила письмо в ящик-колонну, верхушка которого побелела от погадок чаек. Это было словно бросить бутылку с посланием в море и надеяться, что сей великий и непунктуальный почтальон доставит письмо.
Глава 2
– Се-е-ржант! – рявкнул штабной старшина Блэкхауз, ужасающе выпятив челюсть.
– 7388026 сержант Фокс Т. Се-е-ржант!
Размашистым, как бы строевым шагом вошел Тристрам и без особого изящества отдал честь. Подполковник Уильямс грустно поднял взгляд от своего стола, а стоявший у него за спиной смуглый адъютант выдавил страдальческую улыбку.
– Сержант Фокс, так? – спросил подполковник Уильямс.
Это был красивый усталый седой человек, в настоящий момент насадивший на нос неуклюжие очки для чтения. Окружающая его аура многолетней службы была, разумеется, иллюзорной: все в этой новой армии были новобранцами. Но, как все старшие офицеры, подполковник Уильямс пришел из старой либеральной полиции, почти совершенно вытесненной серомальчиками; когда-то он был педантичным суперинтендантом Особого отдела.
– Фокс, понятно… Как автор «Книги мучеников».
– Да, сэр, – отозвался Тристрам.
– Возникла проблема касательно исполнения вами обязанностей сержанта-инструктора.
– Сэр.
– Обязанности у вас, думаю, довольно простые. По отзывам сержанта-инструктора Бартлета, исполняли вы их приемлемо. Например, хорошо поработали в классе для неграмотных. В дополнение вы преподавали начатки арифметики, написание докладных, навыки обращения с телефонным аппаратом, военную географию и нынешнее положение.
– Сэр.
– И это нынешнее положение стало причиной проблемы. Верно, Уиллоби?
Он оглянулся на адъютанта, который, перестав ковырять в носу, с готовностью закивал.
– Давайте-ка посмотрим. Вы устраивали среди солдат некие дискуссии на разные темы – например: «Кто наш враг?» и «Ради чего мы сражаемся?». Полагаю, вы это признаете?
– Да, сэр. По моему мнению, люди имеют полное право обсуждать, почему они в армии и что…
– У солдата нет права на мнение, – устало сказал подполковник Уильямс. – Правильно это или нет – таков устав. Правильно, думаю, раз так записано в уставе.
– Но, сэр, – возразил Тристрам, – нам ведь надо знать, во что мы вовлечены. Нам сказали, что идет война. Кое-кто, сэр, отказывается в это верить. Я склонен с ними согласиться.
– Вот как? – холодно переспросил подполковник Уильямс. – Так я вас просвещу, Фокс. Есть военные действия – значит, есть и война. Возможно, не в старинном смысле, но война и военные действия, я бы предположил, в организованном смысле, в смысле участия армий, что практически синоним.
– Но, сэр…
– Я не закончил, Фокс, ведь так? Что касается вопросов «кто» и «почему», то это, уж поверьте мне на слово, не солдатского ума дело. Враг есть враг. Враг – это те, с кем мы воюем. Нам следует предоставить правительствам решать, что именно это будут за люди. Это не имеет никакого отношения ни к вам, ни ко мне, ни к рядовому Надоедале или младшему капралу Сукину-Сыну. Вам ясно?
– Но, сэр…
– Почему мы сражаемся? Мы сражаемся потому, что солдаты. Это достаточно просто, разве нет? Ради чего мы сражаемся? И опять все просто. Мы сражаемся, чтобы защитить страну и – в более широком смысле – весь Англоговорящий Союз. От кого? Не наше дело. Где? Там, куда нас пошлют. Теперь, Фокс, полагаю, вам все кристально ясно?
– Но, сэр, я про…
– Очень нехорошо было, Фокс, тревожить людей, подталкивая их думать своей головой и задавать вопросы. – Изучив лист перед собой, он забубнил: – Полагаю, вы, Фокс, очень интересуетесь врагом, боевыми действиями и так далее?
– С моей точки зрения, сэр…
– Мы дадим вам шанс вступить в более тесный контакт с противником. Хорошая мысль, Уиллоби? Вы одобряете, старшина? Я снимаю вас, Фокс, с обязанностей инструктора, начиная с двенадцати часов сегодняшнего дня. Вы переводитесь из штабной роты в стрелковую. Роту Б, надо думать, Уиллоби. Там как раз не хватает взводного. Ладно, Фокс. Надеюсь, это пойдет вам на пользу.